Эпилепсия

Один мой знакомый атеист, большой чудак, сочинил как-то жутковатую историю в оруэлловском духе. Мне запомнилась часть, когда в воскресный день на выходе из храма к людям подходят крепкие бородатые ребята в чёрных рубашках и смазных сапогах, берут под локоток и, ласково заглядывая в глаза, спрашивают каждого:

Тех, кто отвечал с запинками или молчал, тихонько отводили к стоящему неподалёку чёрному воронку. Больше их никто не видел...

Смейтесь или плюйтесь, но я каждый раз вспоминаю эту историю, когда в храме читают Евангелие. Мозг изощряется в привычных аскетических аналогиях. Воспитанное патериками воображение послушно рисует привычные символы. Бородатые ребята суть бесы. А коль в Церкви не молишься, то самое место тебе с ними, в чёрном воронке. Потом допросы, пытки, лагеря, расстрелы. Такая вот трагикомедия...

В общем, тренинг действует. Я очень редко щёлкаю ушами, когда читают Евангелие. Ближе к Великому Посту оно становится потребностью. Вот человек маленького роста, но большой души залазит на дерево вместе с мальчишками. Вот выходят их храма двое, и один из них более оправдан. А в это время где-то в далёкой стране блудный сын уже плачет над свиным кормом, и отец готов принять его в любой момент, стоит только прийти. Притчи рассказывают о жизни, а сама жизнь напоминает притчу, если внимательно присмотреться. Художественный образ скажет больше, чем самая подробная инструкция по эксплуатации.

Где-то к средине поста читают отрывок, который мне особенно памятен, дорог — и невыносимо тягостен. Больной ребёнок, безутешный отец и растерянные апостолы, которые уже получили власть изгонять бесов, но в данном случае ничего не могут сделать.

И привели его к Нему. Как скоро бесноватый увидел Его, дух сотряс его; он упал на землю и валялся, испуская пену. И спросил Иисус отца его: как давно это сделалось с ним? Он сказал: с детства; и многократно дух бросал его и в огонь и в воду, чтобы погубить его; но, если что можешь, сжалься над нами и помоги нам. Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию. Иисус, видя, что сбегается народ, запретил духу нечистому, сказав ему: дух немой и глухой! Я повелеваю тебе, выйди из него и впредь не входи в него. И, вскрикнув и сильно сотрясши его, вышел; и он сделался, как мёртвый, так что многие говорили, что он умер. Но Иисус, взяв его за руку, поднял его; и он встал. И как вошёл Иисус в дом, ученики Его спрашивали Его наедине: почему мы не могли изгнать его? И сказал им: сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста (Мк. 9).

У меня был друг. У него была эпилепсия. С детства. Первый раз она проявилась лет в 12. Мы бегали по стройке, его догнал сторож и ударил какой-то резиновой палкой по голове. Припадки периодически повторялись, но не слишком заметно. Многие вообще ничего не подозревали. Настоящей проблемой это стало уже во взрослом возрасте.

Эпилепсия сильно влияет на характер и поведение человека. Не верьте, если вам скажут, что это не так. Любая болезнь не делает из человека душку, но эта имеет свои прелести. А с моим другом получилось вообще жестоко.

Голливудская внешность, таланты, ум, чувство юмора, стиль, вкус. И при этом он был одним из самых несчастных людей на земле. Девчонки, которые сворачивали себе шеи, провожая взглядами на улице, в суеверном ужасе шарахались позже, если становились свидетелями его недуга. Так бросила его первая девушка. Потом первая жена. Потом он многих футболил сам. А тех, кто всё же искренне его любил (были и такие!), тех, кто готов был чем-то для него жертвовать, — этих он доводил с особенной жестокостью. Мы часто зачем-то мстим тем, кто рядом. А рядом всегда самые близкие и преданные.

Мы вместе росли. Одно время вместе работали. Вместе выпивали. По девушкам он ходил сам. У меня уже были свои, целых две, одной из которых нужно было покупать фрукты и памперсы, а второй цветы на годовщину свадьбы.

У него был миллион приятелей, но я знал, что ближе меня никого нет. Приятели сдувались ветром после первого припадка. У него перебывали почти все одинокие (иногда и не совсем одинокие) молодые привлекательные женщины нашего (и не только нашего) района. Они все были вытолканы из койки. И из жизни. А та, которую не вытолкал он, — вышвырнула его сама, подло променяв на «папика» с денежным мешком.

У него был полный комплект родственников, но любила его, кажется, одна лишь старшая сестра. Но у сестры была своя жизнь и были те, кто нуждался в её любви больше. Потом у него была ещё какая-то случайная, нелепая женитьба и дочка, которая осталась после развода, конечно, у жены.

Он оттолкнул от себя такое огромное количество людей, что становилось непонятно: почему они вообще с ним общались? Конечно, в итоге он отпихнул и меня. Он был так одинок и несчастен, что я не представляю, как он вообще мог с этим жить? Нехорошо быть человеку одному. Он и не смог — умер. Задохнулся с похмелья, во время последнего приступа, сидя в ванной. В полном одиночестве.

Тут бы и закончить, но есть ещё кое-что. Я пытался ему помочь — в перерывах между переворачиваниями его на бок и разжиманием губ (почему-то носом в те моменты он не дышал совершенно), замыванием крови на полу (падал со всех своих метр девяносто, с размаху, лбом на угол мебели, на металл, на стекло, почему-то всегда на что-то твёрдое или острое), вытиранием пены. Я рассказывал ему об одном своём родственнике, который излечился от подобного почти полностью. У раки с мощами преподобного Сергия, у которой он не пропустил ни одной воскресной службы в течении года. О чём думал этот человек и как именно молился Богу, я не знаю. Знаю только, что он совершенно правильно выбрал место, время и способ лечения. Тяжёлые припадки прошли, сменившись лёгкими минутными напоминаниями.

Всё это я рассказывал, как мог, а «мочь» было нелегко, потому что если мой друг не обнимал после приступа очередную кошечку, то обнимал бутылку с пивом. Стараясь не бросать бисера в грязь, я рассказал ему о Таинствах. Шёл Великий Пост, в храмах совершали Соборование. И он неожиданно согласился. Я попросил подготовиться к этому и вести себя как человек, а не как чмо какое-нибудь. Так он меня и послушал! Рано утром мне открыла дверь его очередная полуголая подруга. Та самая, которая потом хладнокровно и расчётливо его бросила. Он сказал, что едет с ней. Она тоже хочет. Ну что ж, помиссионерим, подумал я тогда. Заведём в храм — там видно будет. Не знаю до сих пор, правильно ли я поступил? По крайней мере, если впоследствии и возникают у меня иллюзии о моём миссионерском призвании, то воспоминание об этом дне их успешно развеивают.

В нижнем храме они притихли, подруга даже вытащила откуда-то платочек. Покорно отстояли всё Таинство. Потом я предложил подняться наверх, в большой храм, свечки поставить. Я зашёл первый, чуть замешкался, оглянулся на них. Они стояли такие молодые, ослепительно красивые, нарядные. Подруга взяла его под руку. У него обе руки были в карманах, нижняя губа слегка оттопырена, глаза глядели сквозь тёмные очки-поляроиды. Очень я его полюбил в тот момент. Так бы и двинул подсвечником по многострадальной голове... Через минуту он сказал:

— Мы пойдём. Спасибо, — и пожал руку.

И ушёл.

Теперь он там, у него уже есть ответы на все вопросы. А мне до сих пор много чего не ясно. Я думаю о нём каждый раз, когда читают это место Евангелия. Наверное, это хорошо. Потому что Евангелие не должно быть просто книгой. Это наша жизнь. Для того оно и писалось, чтобы главы стали её вехами. Чем больше — тем лучше. И я не боюсь теперь чернорубашечников на выходе. Текст забыть можно, а вот забыть свою жизнь... ну зачем же тогда жить?

Такая вот история. Вы меня спросите: эпилепсия — это одержимость или болезнь? А у меня нет ответа. Строго говоря, я не знаю. Знаю только, что любая болезнь — это, по сути, и есть одержимость тем самым злым духом, который вошёл в человека после грехопадения. Можно приносить обильные жертвы, танцевать с бубном, ходить на «вычитки» или заполнять себя до краёв противосудорожными препаратами. Я почему-то думаю, что не поможет. Потому что верю в слова о посте и молитве. А вера — такой же способ постижения окружающей действительности, как и знание.

По прошествии лет, после угасания неофитского зуда, после почти полной утраты этой самой веры и последующего её обретения, — я всё ещё верю в чудо. И я хорошо понимаю, что полного исцеления не наступает почти никогда, но понимаю также, знаю по опыту, верю и чувствую, что правильно воспринятая болезнь становится благословением и путём к банальному человеческому счастью. И что самое главное Таинство совершается в сердце человеческом, а самое главное чудо — это изменение его.