Главная опасность — самоуспокоенность

Епископ Красногорский Иринарх, викарий Святейшего Патриарха Московского и всея Руси, принадлежит к старшему поколению архипастырей Русской Церкви. Его жизненный опыт включает многое: раннее обретение веры и Церкви в советские годы, преодоление трудностей на пути в семинарию, работу в Отделе внешних церковных связей Московского Патриархата, жизнь за границей, настоятельство в возрождаемом московском храме, организацию помощи людям, страдающим пагубными пристрастиями, и, наконец, тюремное служение. Мы попросили Владыку Иринарха ответить на наши вопросы, поделиться мнением о нынешнем положении Церкви и о судьбе России.

Домовый храм Бутырской тюрьмы. Божественная литургия в праздник Покрова Божией Матери, 2012 год

— Владыка, расскажите, пожалуйста, Вы росли в верующей семье?

— Нет. Отец был человеком совершенно неверующим, мама пришла к вере гораздо позже — в 60‑е годы, во время хрущевских гонений на веру. Неизменно верующей была только бабушка. Храма у нас в городе не было. Только лет в двенадцать-тринадцать, в хрущевское время, я впервые попал в храм — обычный, приходской, деревенский. И богослужение произвело на меня такое впечатление, что я стал ездить туда каждое воскресенье. Пятьдесят километров на автобусе, а потом полем восемь километров, это был короткий путь, проселком — двенадцать. В дождь, в слякоть чернозем налипал на ноги, зимой в метель легко было сбиться с дороги.

— И как же родители относились к Вашим «воскресным прогулкам»?

— Мама положительно относилась, школа — отрицательно. Школа узнала, потому что я часто не в воскресенье, а в субботу туда уезжал и на уроки не приходил, соответственно. Вся мощь советской атеистической пропаганды на меня обрушилась: теперь оглядываюсь на свои детские годы и удивляюсь, как они психику детскую не сломали. Учитель истории — и ведь вроде бы умный, серьезный человек! — отпускал на уроках всякие шуточки про «попов», одноклассники однажды пытались сорвать с меня крест — не сорвали, потому что вошла как раз классная руководительница, но она, поняв, что здесь происходило, только усмехнулась. Спасла меня директор школы — замечательная женщина. Она не была верующей, конечно, но в отличие от моей классной руководительницы, от некоторых других учителей считала, что к религии надо относиться терпимо, раз в Конституции закреплено право граждан на нее.

Я как белая ворона был в школе. У нас ведь на весь город были всего три семьи религиозные — такие, по крайней мере, которые не скрывали.

— После школы Вы поступили в ПТУ: видели себя рабочим, как Ваш отец?

— Нет, в ПТУ я поступил, чтобы остаться в Москве. В Москве у меня был уже к тому времени духовник — иеросхимонах Сампсон (Сиверс). Меня с ним познакомили мои земляки в Москве — как раз дети одной из этих трех верующих семей в нашем городе (они учились в столице). Мне тогда не было и пятнадцати лет. В шестнадцать лет я поступил в училище, но на практику меня духовник не отпустил — не мог допустить, чтоб я оказался где-то в Сибири среди сквернословия и людей, злоупотребляющих спиртным. Я сдал экзамены в училище экстерном. Потом была армия. Служил под Тамбовом. Что верующий — не афишировал, но замполит догадывался. Крест был всегда при мне, но зашит в воротник гимнастерки. Прямого вопроса: «Верующий ты или нет?» — никто мне ни разу не задал. Но, если бы такой вопрос мне задали, я был готов ответить: «Да».

После армии я не мог сразу поступить в семинарию, потому что был прописан по лимиту в Московской области (в Сергиевом Посаде), а Совет по делам религий «лимитчиков» в семинарию не допускал — это была удобная причина препятствовать молодым людям поступать в духовное учебное заведение. И, чтоб решить этот вопрос, мне пришлось работать в Троице-Сергиевой Лавре. А потом поступал в семинарию уже как работник Церкви.

— Судя по Вашему рассказу, Вы рано определились со своей целью и в дальнейшем поступательно двигались к ней. Так?

— Стать священником я с детства мечтал. Это моя стихия, я никогда не смог бы жить вне Церкви. Но тогда многие стремились до семинарии получить высшее светское образование — считалось, что это поможет в дальнейшем защищать интересы Церкви. Однако Бог мне такой возможности не дал и прямо привел меня в семинарию.

— Чем стали для Вас годы учебы, что они Вам дали?

— Коротко говоря, они дали мне всё. Несмотря на некоторую схоластичность образования, которой наши духовные школы, может быть, и страдают, семинария дала мне кругозор — полноту знаний. Позднее учеба в Духовной академии позволила углубить богословские познания и дала широту взглядов на окружающую жизнь. Много лет спустя я был в США и там беседовал с одним ученым иезуитом, который сказал мне: «Отец Иринарх, каждый из нас может отвечать только на вопросы определенного направления, а ты готов ответить на любой вопрос о Церкви и ее деятельности». Но прежде всего приобретенное духовное образование дало мне возможность ответить самому себе на все те вопросы, которые я ставил перед собой. Я всегда чувствовал, что нужно не только иметь крепкую веру, но и знать, по возможности осознавать вероучение как можно глубже, во мне всегда присутствовала склонность к богословской науке, которая постоянно и неудержимо влекла меня к себе.

— Однако монашеский постриг Вы приняли относительно поздно…

— Да, в 33 года. Хотя обращался за этим к наместнику Лавры и раньше. Но он мне посоветовал сначала закончить учебу в академии, потому что совмещать учебу с монастырскими послушаниями очень сложно. Ректор наш говорил: «Два дела делать одновременно — значит, ни одного как следует».

— Но постриг как решение состоялся задолго до пострига фактического, так я понимаю?

— Здесь существует водительство Божие. Не я сам шел, Бог меня вел, и всё произошло в свое время, так, как было угодно Богу.

— А какой Вы представляли себе свою будущую монашескую жизнь на момент пострига? Может быть, Вы думали, что будете жить и служить в монастыре…

— Нет, к этому времени я уже включился в работу Отдела внешних церковных связей, и ни о каком монастыре не могло быть и речи. Меня бы никто не отпустил. Я учился в аспирантуре при Московской духовной академии, а аспирантура в те годы готовила церковных специалистов для работы за рубежом и была тесно связана с Отделом внешних церковных связей.

C митрополитом Сурожским Антонием (Блюмом) после Божественной литургии в Норидже. Великобритания, 1987 год

Cо схиархимандритом Софронием (Сахаровым). Великобритания, 1987 год

— Таким образом Вы попали на учебу в Великобританию. Вы общались с митрополитом Антонием Сурожским?

— Даже служили вместе — в Успенском соборе в Лондоне, приезжали к нему каждое воскресенье. Я еще в Академии заочно познакомился с ним, слушая магнитофонные записи его проповедей. Мы очень любили его слушать. Он говорил от сердца, и потому его слова по-особому ложились на сердца слушателей. А там, в Англии, мы увидели его неподдельную простоту и естественность. Мне говорили, что он до глубокой старости крутил «солнышко» на турнике — вы можете представить себе такое, чтобы кто-то из нас, архиереев, крутил «солнышко»? Мы порой и подтянуться-то не сумеем. Он сам себе готовил еду, но это еще и потому, что Церковь в Англии находится совершенно не в тех условиях, что в России: там священники вынуждены работать в каких-то офисах, чтобы прокормить семьи, а служить они могут только по выходным. У владыки Антония было очень мало постоянных сослужащих, он служил без иподиаконов, и он действительно был человек святой жизни. Поборник Православия на Западе, молитвенник, подвижник. Конечно, годы уже сказывались, но владыка Антоний оставался собой, и надо было видеть, насколько сосредоточенной, углубленной была его молитва — он всегда молился с закрытыми глазами, по крайней мере, так отразилось на сохранившихся у меня фотографиях.

— Вас готовили к работе церковного дипломата; однако Вы вернулись из благополучной Европы и стали настоятелем одного из возрождавшихся в те годы московских храмов — церкви в честь иконы Божией Матери «Отрада и Утешение» на Ходынском поле в Москве. Это было для Вас неожиданностью?

— Меня тогда хотели отправить в Соединенные Штаты, было такое предложение. Я отказался жить за границей долгое время: предполагалось, что не менее девяти лет. А я не люблю так долго жить за рубежом. Поэтому я ушел на приход и стал служить. Ну что значит служить — главным образом приходилось заниматься реставрацией храма: оформлять документацию, получать разрешение на коммуникации, потому что здание храма было уже предназначено к сносу, и никто ни о чем не думал, всё приходилось делать заново. Нужно было достроить центральный барабан, боковые (малые) барабаны и купола, звонницу, затем построить подсобные здания на территории храма: дом причта, трапезную, церковную лавку… Это практически заняло все мои 13 лет пребывания на приходе.

— А еще ведь надо создать, сплотить приходскую общину.

— Община — она понемногу создается сама собой: сначала приходят окрестные бабушки, потом появляются люди помоложе, потом возникают какие-то спонсоры… Люди тянутся друг ко другу, тянутся к священнику, к Богу тянутся, это нормальный, естественный процесс, он не требует каких-то особых ухищрений.

Храм в честь иконы Божией Матери «Отрада и Утешение» на Ходынском поле в Москве

— И когда Вы были настоятелем, и когда стали архиереем, перед Вами всегда стояла масса разных задач, Вам приходилось очень много работать, общаться со множеством самых разных людей. А на внутреннюю, духовную жизнь в таких условиях сил и времени хватает?

— Как наш Президент в свое время сказал: «Я пахал, как раб на галерах…». Когда я восстанавливал храм, точно, пахал как раб. Но что такое духовная жизнь? Она ведь не где-то там, отдельно от нас стоит: это наша внутренняя жизнь, она в нас и всегда с нами, что бы мы ни делали. Духовная жизнь — это подвиг, а подвиг бывает разный. Кто-то, как преподобный Серафим, молился на камне, а кто-то таскает кирпичи, роет канаву вместе с рабочими, месит раствор, ищет какие-то блоки перекрытия, ищет жертвователей, наконец… И это тоже подвиг. А служение многодетной матери разве не подвиг? Когда человек может поставить свое служение так, что благо Церкви для него выше собственных интересов, это уже духовное делание. И плоды его — те же, о которых писал апостол Павел в Послании к Галатам (Гал. 5, 22): любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. Главное состоит в том, чтобы наши материальные заботы не затмили в нас стремления к Богу и желания молитвенно предстоять перед Ним, всецело подчиняясь воле Его Промысла о мире, и со смирением выполнять послушание Церкви и ее священноначалию.

Если человек добросовестно, со смирением и покорностью Богу, с покорностью судьбе своей выполняет свое послушание, это как раз и есть одна из сторон его духовного роста. Это, конечно, не та высота духовности, которую стяжал преподобный Серафим, который мог просиять как солнце — вы ведь помните воспоминания Мотовилова? Но, поверьте, поднять храм из руин — это тоже подвиг, духовный подвиг. Ведь на то, чтобы возвращенное Церкви здание стало действительно храмом, духовным центром для прихожан, чтобы там были крепкий приход, воскресная школа, социальное служение с привлечением энтузиастов, волонтеров, необходимы 15–20 лет подвижнического труда настоятеля храма и прихожан. Наше поколение священнослужителей — это были подвижники, которым досталась в удел реставрация сохранившихся руин и строительство новых храмов на Руси. Я не о себе говорю, я — только часть этого огромного процесса, нашего непростого времени, в котором я был лишь пылинкой в общем потоке жизни Церкви.

— А молодое поколение священников Вам нравится сейчас?

— У них всё же другой менталитет. Они изначально настроены на то, что они придут в красивый, благолепный храм, будут в нем служить… Мы тоже этого хотели, только нам этого не было дано. Мы приходили на развалины, в голые стены. Нынешнее поколение священников этого не знает, и в этом, может быть, недостаточность их человеческого и духовного опыта. Но у них и возможности другие — им не нужно кирпич покупать, цемент где-то выпрашивать, они могут больше работать с людьми, проповедовать, читать духовную литературу, развивать разные социальные проекты.

— Мы постоянно поддерживаем связь с нашими сельскими батюшками, это в большинстве своем молодые люди, не старше сорока, и мало кто из них пришел в готовый красивый храм: большинство приехало именно на руины или вообще на пустое место — в какой-нибудь выросший при советской власти рабочий поселок, где храма никогда не было. Разве они не подвижники?

— Конечно, они труженики. Это просто отставание процесса, разница в историческом времени: то, что в больших городах уже завершилось, в селах только началось. Но в целом после эпохи активного возрождения храмов наступило время некоторой самоуспокоенности: вот, дескать, всё у нас теперь в порядке, всё хорошо, настала наконец-то нормальная жизнь, можно и о себе позаботиться. Когда я вернулся в столицу после восьми лет пребывания на Урале, я церковную Москву просто не узнал, это очень хорошо чувствовалось: все успокоились, а самоуспокоенность всегда опасна, она приводит…

— К обмирщению?

— Если бы только к обмирщению. Обмирщение — это процесс, который идет во всем мире. Самоуспокоенность приводит к потере времени. Ранее инициатива возрождения церковной жизни в России исходила «снизу»… А в настоящее время Святейший Патриарх Кирилл предпринял усилия «сверху», чтобы упорядочить достигнутое в предыдущие годы и восполнить то, что было упущено по причине самоуспокоенности, всегда появляющейся в период расцвета Церкви. Не должно быть этой нашей российской самоуспокоенности.

— В чем Вы видите главные проблемы церковного образования, воспитания пастырей?

— В духовном образовании я как раз проблем особых не вижу, оно у нас хорошее. Весь вопрос в том, кто и как будет пользоваться этим образованием. Когда мы после армии приходили в семинарии, мы были проще. У нас не было компьютеров, Интернета, не было виртуального мира, мы жили в мире реальном. Еще десять-пятнадцать лет назад я не чувствовал разрыва между мною и молодыми людьми, семинаристами, а сейчас чувствую: это другое поколение, и мне очень сложно о нем судить. Эти ребята приходят в Церковь из современного общества, неся с собой его менталитет, его стереотипы. Святейший Патриарх недавно говорил о том, что многие представители нынешней светской молодежи оторваны от своих исторических корней, и дай Бог, чтоб семинарское образование помогло молодым людям к этим корням привиться. Оно, конечно, привьется как новая поросль, но оно не будет похоже на нас, будет другим. Но как важно, чтобы молодое поколение питалось теми же соками, которыми питались святые апостолы. Я есмь виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтоб более принесла плода (Ин. 15, 1–2). Если молодой человек к этой лозе не привьется, он оторвется от Церкви. Если он привьется плохо, будет полусухой, полуживой. И дай Бог, чтобы семя христианства сохранилось, чтобы из этого семени произрастала пусть внешне иная ветвь, но именно ветвь этого древа. И чтобы она не оказалась бесплодной, чтоб ее не надо было потом отсекать и бросать в огонь (см.: Ин. 15, 6).

— Что Вы считаете главным из того, что Вам удалось сделать на Урале? И что далось Вам там труднее всего?

— Главное — удалось создать духовные школы, которые вновь заполнили пустующую нишу, образовавшуюся в крае после закрытия духовных школ. Начиная с православного детского сада, затем гимназия и духовное училище, впоследствии реорганизованное в семинарию, а затем и теологический факультет в государственном университете. Труднее было строить храмы. В каждой епархии ведь всё по-разному. В Москве в 90‑х годах было достаточно просто и землю под строительство получить, и вернуть Церкви отобранное у нее когда-то здание. Но когда я в 2002 году прибыл на Урал, то оказалось, что там целый кафедральный квартал занят зоопарком, звери ходят по архиерейскому кладбищу, по могилам архипастырей и почетных граждан губернии, а в кафедральном соборе размещена картинная галерея. И там же планировалось строительство многоэтажной гостиницы. Но мне тогда помогли в Совете Федерации России — это строительство было приостановлено. Потом удалось переселить краеведческий музей и освободить архиерейские покои, вернуть епархии здание колокольни. Но в кафедральном соборе до сих пор картинная галерея. Была договоренность с губернатором построить для галереи другое здание. Был подготовлен проект, заказанный в Голландии. Были израсходованы деньги на этот безумный проект, который губернатору не понравился и был отвергнут — с той поры ничего… Собор формально передан Церкви, но галерея по-прежнему находится в нем, ее ведь не выкинешь, она вторая по значимости в стране среди региональных объектов культуры. Я это привожу как пример — насколько трудно теперь решать вопросы, которые мы упустили в 90-е годы.

Храмы там, на Урале, строились постоянно. Но проблема состоит в том, что все эти участки, где раньше стояли храмы, оказались уже распределенными и распроданными. И всё приходилось выколачивать, выбивать и, как результат, получать недоброжелателей…

— Реституция, возвращение принадлежавшего Церкви имущества, недвижимости — это ведь почти всегда конфликт, чья-то обида, боль, недовольство действиями Церкви. А как хотелось бы мира! Реально ли избежать «войны»?

— С одной стороны, конфликты неизбежны. Всегда ведь какие-то люди там, в этих зданиях, освоились, обжились, вложили свои деньги в их обустройство. Им там хорошо, а нам нужно собор получить обратно, здание для семинарии получить. Конечно, возникает недовольство, куда от него денешься. Но важно, чтобы этот конфликт в конце концов разрешался каким-то положительным компромиссом. Чтобы и Церковь получила то, что по праву ей принадлежит, и учреждения культуры — а чаще всего ведь именно они занимают отобранные в прошлом у Церкви здания — не остались без крыши над головой, без необходимых для их деятельности условий.

Краеведческий музей в Перми занимал архиерейские покои и совсем не хотел оттуда уходить. Но мы же не выкинули его на улицу! Я договорился с губернатором, он выделил особняк проходчика Мешкова, построенный в стиле барокко. Губерния сделала там шикарный ремонт. Красивейшее здание на берегу Камы. И теперь директор говорит: «Нам здесь лучше, чем в старом здании, мы фактически ничего не потеряли». А конфликт был большой, пресса об этом писала: там уникальный экспонат был — скелет маленького мамонтенка, и все писали о том, что он будет лежать в коробке где-то в подвале. Но на самом деле всему нашлось свое место, и мамонтенку этому тоже. Я полагаю, что мудрость правящего архиерея должна заключаться в том, чтобы, с одной стороны, отстаивать интересы Церкви, а с другой — не доводить дело до враждебности и войны.

В Саратове на семинаре для священников, окормляющих места лишения свободы

— Вы возглавляете Синодальный отдел по тюремному служению Русской Православной Церкви. В чем Вы видите главные свои задачи сейчас?

— Необходимо возродить дореволюционные традиции тюремного служения. Но времена изменились, и есть вещи, которые полностью восстановить нельзя. Значит, надо найти такое компромиссное решение, которое позволит нам вновь обрести свою утраченную нишу. На этом пути стоит масса трудностей. Но для того человеку и дан разум, чтобы трудности преодолевать.

Видите ли, система исполнения наказаний очень жесткая и очень консервативная. Она такой была и до революции, и сейчас такова, и всегда будет такой. Она живет по приказу, она исполняет уголовное наказание, и, если не будет исполнять, вряд ли к чему-то хорошему это приведет. Поэтому ко всякому смягчению и всякому новшеству она относится очень и очень осторожно. И это нормально. Нам предстоит найти какие-то компромиссы, которые устраивали бы эту систему и при которых Церковь не потеряла бы свое лицо. Мы же не можем войти туда без лица. Мы должны показать там сразу, что есть Церковь Христова, для чего она на земле. И при этом не нарушить режим. Вот такую форму нам нужно найти.

— А что для этого нужно?

— Нужны подвижники. Чтоб служить в местах лишения свободы по-настоящему, нужна духовность, внутренняя духовная основа должна быть у человека, которому приходится длительное время находиться среди заключенных и брать на себя всю эту греховную энергию. Тюрьма, колония — это ведь средоточие зла, собранного в одном месте. Это страшно тяжелая атмосфера, только военные действия и служение военных священников на поле брани можно сравнить с тюремным служением. Но при всем при этом тюремный священник видит результат своих трудов, видит людей, которые там, за колючей проволокой, каются наконец за всю свою предыдущую жизнь. Эта отдача очень большая, моральная, нравственная, которая способна принести внутреннее удовлетворение священнослужителю за понесенные труды.

— С Вашей точки зрения, влияет ли сегодня Церковь на российское общество в целом: на его настроения, на атмосферу в нем? Или общество, иначе говоря, мир, остается чем-то внешним по отношению к Церкви, а Церковь влияет только на свою паству?

— Конечно, влияет. Пока существует этот мир, существует и Церковь, и не влиять на окружающий мир она просто не может. Хотя в одни времена ее влияние более заметно, в другие — менее. Сегодня авторитет Церкви в обществе и ее влияние представляются мне весьма обширными. Этому способствует, безусловно, и личность Святейшего Патриарха, и позиция Президента страны, Правительства России, и реальное сотрудничество между светской и духовной властью.

— Но в обществе идут негативные процессы, многие называют его состояние нравственной катастрофой.

— Давайте обратимся к истории, вспомним Россию конца XIX века, эпохи развития капитализма. Это было время экономического подъема и время побед русского оружия, но разве это было время всеобщей честности, разве в ту эпоху не было воровства, не брали взяток? Всё было, но мощь государства при этом росла. И сегодня мы видим, что растет мощь государства, возрождается промышленность, проводятся реформы, посмотрите, армия какая у нас стала! Другой вопрос, что мы молодежь в свое время выпустили из рук. Вот сейчас, если нам удастся молодежь все-таки вернуть в лоно Церкви, то у нас есть будущее. А если не удастся, то у нас, как на Западе, храмы с вызолоченными куполами будут стоять пустыми. На них будут тратить деньги, их будут содержать как музеи, в хорошем состоянии, но они будут пустые.

— А для того, чтобы вернуть молодежь, нужно делать что-то особенное или только то, что Церковь делала от века?

— Конечно, Церковь должна трудиться, как трудилась от века, помня слова Спасителя: Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16, 18). В истории много раз врата ада, казалось бы, одолевали — достаточно вспомнить падение Константинополя, а также то, что вся Малая Азия была христианской… Но, когда погибла Византия, расцвела православная Русь. История Православной Церкви — это такой калейдоскоп: вот это стеклышко померкло, а вот это сияет солнышком. Врата ада не одолеют, они могут пытаться ослабить Церковь только в каком-то отдельном месте и на какое-то время. И мне не хотелось бы думать, что Русская Церковь не преодолеет этого разрыва поколений. Мы должны его преодолеть. Святейший Патриарх Кирилл уделяет много внимания молодежи, постоянно говорит об этом, обращается к ней самой. Можно сказать, что сейчас запущен процесс, который не остановится. Я не хочу сказать, что всё гладко будет, нет: будут потери, будут какие-то проигрыши, но я верю в то, что необходимая часть молодежи возвратится в Церковь. И не только сама она придет, но и своих детей приведет. И дети ее будут служить Русской Православной Церкви и своему земному Отечеству — России.

— Вы с оптимизмом смотрите в будущее России? Верите в нее?

— Конечно. Да, наше время не назовешь легким, да, эпоха процветания еще не наступила, но сравните Россию сегодняшнего дня и Россию 90‑х годов, это ведь как земля и небо. Но тогда мы находились в зависимости от Запада и Соединенных Штатов Америки. Однако мы нашли в себе силы и встали с колен. Сегодня Россия вновь избирает свой собственный путь, и этот выбор можно сделать только на прочной духовной основе, на том самом камне, о котором говорится в Евангелии: копал, углубился и положил основание на камне; почему, когда случилось наводнение и вода наперла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне (Лк. 6, 48).

* * *

В 1987 году прошел курс обучения английскому языку в колледже в Селли-Оук в Бирмингеме (Великобритания), затем в 1987–1988 годах учился в Экуменическом институте в Боссэ, Женева (Швейцария). В 1988–1989 годах прослушал курс лекций в Гарвардской богословской школе при Гарвардском университете (США). В 1988 году возведен в сан игумена. С апреля 1989 года параллельно работе в ОВЦС курировал церковную программу содействия преодолению алкоголизма и наркомании в Москве. Вел активную духовно-пастырскую работу с больными алкоголизмом и наркоманией в двух крупнейших наркологических клиниках Москвы.

В 1990–1991 годах — секретарь комиссии Священного Синода по содействию усилиям в преодолении последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

В апреле 1991 года оставил работу в ОВЦС и перешел на приходское служение во вновь открытый больничный храм иконы Божией Матери «Отрада и Утешение» на Ходынском поле Москвы. Духовно окормлял больных Московской городской клинической больницы им. С. П. Боткина и клиники Онкологического научно-исследовательского института им. П. А. Герцена. Восстанавливал приписной больничный храм святых врачей-бессребреников Космы и Дамиана на территории Боткинской больницы. Возглавлял работу Православного братства трезвости «Отрада и Утешение», созданного при храме. Постановлением Священного Синода РПЦ от 12 марта 2002 года избран к архиерейскому служению епископом Пермским и Соликамским. 16 марта возведен в сан архимандрита. 14 апреля хиротонисан во епископа.

5 марта 2010 года назначен епископом Красногорским, викарием Московской епархии, председателем новообразованного Синодального отдела Московского Патриархата по тюремному служению. 16 апреля того же года назначен настоятелем московского храма святителя Николая Мирликийского в Заяицком острове (Москва).

В декабре 2010 года введен по должности в состав Межсоборного присутствия, в 2011 году — в состав Высшего Церковного Совета.

Награжден медалями преподобного Сергия Радонежского 1-й степени (1983) и святого князя Даниила Московского (2000), орденом святого Даниила Московского 3-й степени (2001), государственным орденом Дружбы (2001).

Беседовала Марина Бирюкова