Стол с зеленым сукном

Писатель Алексей Солоницын у себя в кабинете

У нас в Саратове, в доме, где мы росли, были две комнаты в коммунальной квартире. В маленькой комнате размещался рабочий кабинет отца, служивший одновременно и спальней родителей. Отец, в ту послевоенную пору служивший собкором в центральной газете «Социалистическое земледелие», часто уезжал в командировки, и мы с братом Анатолием боролись за место у отцовского рабочего стола, чтобы именно за ним делать уроки. Побеждал, конечно, старший брат, а я, обиженный, уходил в другую комнату, валился на диван. Обиду успокаивала только какая-нибудь книга, которую я брал из книжного шкафа. Здесь у отца стояли «Малая советская энциклопедия» 1932 года издания, «Сельскохозяйственная энциклопедия», прекрасное юбилейное издание А.С. Пушкина, выпущенное к 100-летию гибели поэта, собрание сочинений Н.В. Гоголя, томик А.П. Чехова и множество книг и книжечек о природе и охоте. Мама звала отца «теоретическим охотником», потому что на охоту он, сколько помню, ни разу не вырвался из-за вечной занятости.

Толя специально засиживался за отцовским столом подольше, чтобы меня позлить. С детства он любил игру, розыгрыши и подсмеивался над моей серьезностью:

– Эй, отличник, иди заниматься. А то чернила высохнут.

Я летел в комнату родителей, но Толя еще продолжал дурачиться, прежде чем я, обязательно поборовшись с ним, смеясь и отдуваясь, усаживался наконец на желанное место.

Стол казался огромным. Столешница покрыта зеленым сукном, справа – металлическая лампа с плоским абажуром, в самом центре – большая стеклянная чернильница с крышкой, ручка, тоже стеклянная, с металлическим пером «рондо». Да, именно так называлось стальное памятное перо – «рондо».

На самом деле стол был небольшим, но ведь в детстве большими кажутся не только деревья, но и все, что тебя окружает. Может, потому что мне так нравилось сидеть за отцовским столом, почерк у меня выработался красивый и домашние задания я выполнял со старанием и охотой, за что получал неизменные пятерки. Первые изложения и сочинения, как и заметки в «Пионерскую правду», тоже сочинялись здесь.

Анатолий и Алексей Солоницыны с отцом Алексеем Федоровичем, журналистом, в те годы собкором газеты «Социалистическое земледелие». 1953 г. Фото из семейного архива

Книги, которые стояли в отцовском шкафу, конечно же, мы перечитали – кроме, правда, бесчисленных «охотничьих просторов» и специальных сельскохозяйственных изданий – отец был журналистом этой тематики.

Но Пушкин, Гоголь, Чехов (преимущественно автор юмористических рассказов, «Каштанки» и «Степи») вошли в наши души как Волга, как воздух, которым мы дышали.

Толстая тетрадка, исписанная четким отцовским почерком: “Я по первому снегу бреду”, “Не жалею, не зову, не плачу”

Из поэтов на первом месте у отца стоял В. Маяковский. Но однажды, когда он был в очередной командировке, мы с Толей искали зачем-то чистые листы бумаги и рылись в боковых ящиках стола – центральный был закрыт на ключ. И вот нам попалась довольно толстая тетрадка, исписанная четким отцовским почерком с начальными буквами в завитушках: «Вы помните, Вы всё, конечно, помните»… «Я по первому снегу бреду»… «Не жалею, не зову, не плачу»…

Так в нашу жизнь ворвался Сергей Есенин. Впечатление было огромным. Но сразу возник вопрос: почему Есенин запрещен?

Отец объяснил просто:

– Он не зовет строить. Возьмите Маяковского: вот где сила!

Но доводы отца нам казались совсем неубедительными, потому что он сам, когда приходил навеселе, с пафосом декламировал:

Но и тогда,
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть…

Воспевать «всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким “Русь”» не давала мама, и отец умолкал.

Но все равно эти стихи запомнились навсегда.

Справедливо говорят, что Пушкин сопровождает нас всю жизнь – начиная со своих сказок и кончая «Борисом Годуновым» и «Маленькими трагедиями». Но ведь и Гоголь приходит к нам «Вечерами на хуторе близ Диканьки», потом «Ревизором», «Мертвыми душами». В зрелые годы мы понимаем величие «Шинели» и внезапно узнаем, что «Выбранные места из переписки с друзьями» вовсе не «падение», «не отступничество писателя», как гневно кричал «неистовый Виссарион» в своем знаменитом «Письме Гоголю». Наоборот, это был духовный взлет писателя, его завещание потомкам любить Россию, быть верным Христу в самых тяжких обстоятельствах жизни.

От Гоголя – прямой путь к Достоевскому, который тоже был под запретом. Открыли его для себя уже в студенческие годы

От Гоголя – прямой путь к Достоевскому, который тоже был под запретом. Но когда мы открыли его для себя уже в студенческие годы, он произвел впечатление ошеломляющее – по-другому не скажешь. Федор Михайлович тоже оказался спутником на всю жизнь. Никогда не забуду, как радовался и ликовал душой Анатолий, получив первую главную роль – молодого литератора Ивана Петровича в спектакле «Униженные и оскорбленные». Это было в Свердловском (ныне Екатеринбургском) театре драмы, где начиналась его актерская жизнь. Сколько волнений, тревог, а потом лишений было тогда! И я переживал вместе с братом, волновался за него, будто это мне предстояло выйти на сцену в роли молодого литератора, каким я и был в то время, учась на факультете журналистики Уральского университета.

Кадр из фильма «26 дней из жизни Ф.М. Достоевского». В роли Федора Михайловича – Анатолий Солоницын

Да и к тому же роль любимого писателя была заветной – пусть и в неважном сценарии.

Он ютился в Люберцах, но уже стал покупать мебель для будущей квартиры. Пристрастием его были «комиссионки», где он покупал старую, вышедшую из моды мебель. Так у него оказался письменный стол со столешницей, покрытой зеленым сукном. Этот стол гораздо более просторный, более солидный, чем тот, отцовский, за которым мы сидели в детстве. Но он точно так же хорош, удобен: ящики стола вмещают весь архив – а он у Толи значителен. Толя любит фотографировать, бережет все, что связано с фильмами, где он снимался, особенно – у Андрея Арсеньевича Тарковского.

Я глажу рукой зеленое сукно, смотрю на подсвечник каслинского литья, на стеклянную чернильницу – почти такую же, какая была у отца…

– Ну, неплохой стол я приглядел? И не поверишь, какой дешевый! А как хорошо за ним репетировать, – говорит он мне, а я вспоминаю наше детство, вижу, что и он думает о том же…

Вспоминаем одно, другое, но разговор поворачивается на роль Достоевского. Когда начались съемки, произошли удивительные события, о которых я не мог не сказать брату.

Анатолию было 45 лет. Как и его герою, когда тот в 1866 году диктовал «Игрока». Как и его герой, Анатолий после семейной катастрофы сделал предложение девушке, которая была вдвое моложе его. Как и его герой, Анатолий встретил ответную любовь – она преобразила всю его последующую жизнь. А разве работал Анатолий не в сходных обстоятельствах?

«Вот, приходится роман как на почтовых гнать», – говорит в фильме Федор Михайлович молодой «стенографистке» Анне Григорьевне Сниткиной, которую он взял потому, что за 26 дней должен сдать рукопись издателю Стелловскому. Если роман не будет готов в срок, все последующие произведения писателя перейдут к этому деляге-издателю – на что тот и рассчитывал.

«Как на почтовых» снимался и фильм.

Срочно надо было сдавать вступительный взнос за кооператив – Анатолий оказался в долгу как в шелку.

Как ни в каком другом фильме, в “Двадцати шести днях” Анатолий сыграл свою судьбу

Но вот все тревоги остались позади, фильм вышел. Толя получил «Серебряного медведя» за лучшую мужскую роль на кинофестивале в Берлине. Как ни в каком другом фильме, в «Двадцати шести днях» он сыграл самого себя, свою судьбу.

Я сказал об этом Анатолию.

– Может быть, – ответил он, улыбаясь.

Лишь спустя годы я понял, что никакого совпадения здесь нет. Есть то, что православные люди называют Промыслом Божиим. Ведь и начало его творческой жизни было связано именно с Достоевским. И одна из последних ролей была о нем, любимом писателе.

Подумать только – прямо через стенку ломились главные события жизни России прямо в душу и сердце писателя!

Обо всем этом – моя повесть «Я жажду».

Но тогда, сидя за письменным столом с зеленым сукном в комнатке в Люберцах, я еще не знал, что всего через год Анатолия настигнет смертельная болезнь. И я буду сидеть у его постели, посильно облегчая его страдания.

Была весна, стучала по подоконнику капель. Потом пришло лето, а с ним и похороны на Ваганьковском.

Горе, слезы…

Потом жизнь как-то наладилась. В очередной раз, когда я заехал проведать вдову Анатолия и их сына Алешу и мы говорили о том о сем, Светлана вдруг неожиданно сказала:

– Не знаю, куда деть этот громадный стол. Столько места занимает…

Про себя я ахнул – ведь у меня язык не поворачивался попросить отдать мне стол в память о брате. И вот мне предлагают этот стол!

Стол оказался без гвоздей и металлических скобок. Легко разбирался. Я вызвал рабочих, и они отправили стол железной дорогой ко мне, в Самару, где я живу уже полвека.

***

Когда ко мне приходят гости, то прежде всего они обращают внимание на мой просторный стол, столешница которого покрыта зеленым сукном. Жаль, что на столе нет стеклянной чернильницы и пишу я не пером «рондо», а набираю текст на клавиатуре компьютера.

Но за компьютером стоит Библия, выпущенная к 1000-летию Крещения Руси, – подарок приснопамятного митрополита Иоанна (Снычева), с которым я имел радость общения. Рядом стоит «Полная симфония» – толкование на канонические книги Священного Писания – тоже подарок, от священника. Стоят словари, другая справочная литература.

На столе разместились иконы, святыни, которые я привез из святых мест России и Европы. Есть место и принтеру, и телефону.

Все вмещает стол с зеленым сукном.

Слева от стола – книжный шкаф. Он больше, чем отцовский. Но в нем стоят и «Малая советская энциклопедия» отца, и том Пушкина, и Гоголь, и небольшие брошюры отца о его героях колхозных полей. К этим книгам присоединились и полные собрания сочинений Достоевского, Чехова, Есенина.

А за стеклами книжного шкафа – фотографии отца и мамы, брата…

Вот все вместе мы снялись, когда Анатолий закончил десятый класс.

А вот фотографии, которые я отдал увеличить и хорошо оформить, – Достоевского, Чехова, Есенина. Над ними «Портрет в тужурке» – репродукция картины Валентина Серова, который так удачно запечатлел образ государя императора Николая II. Характером он, по-моему, очень похож на Антона Павловича Чехова. И потому в рассказе «Встреча, которой не было» я представил, что было бы, если бы они встретились.

Написал я и о любимых писателях – ведь они сопровождают нас всю жизнь. И к нашему немалому удивлению, их творения, словно по волшебству, оказываются самыми что ни на есть актуальными во все времена. О взяточниках, которые так расплодились в стране, лучше не скажешь, чем в «Ревизоре». О наполеоновских идеях, ради которых нисколько не жаль убить хоть старушку-процентщицу, хоть кого угодно – а такие люди внезапно появились в «новой России», – тоже уже сказано. И почему они появились, уже дан ответ. Ведь «если Бога нет, то все позволено», как гениально и точно сказал Федор Михайлович.

Я старался рассказать не только о неизвестных или малоизвестных страницах биографии великих наших писателей. Мне представлялось самым важным показать их в свете веры Христовой. В этом свете образы русских гениев выглядят иначе, чем в школьных учебниках и многочисленных книгах даже таких мудрых и всё знающих литературоведов.

Я назвал своих героев «спутниками вечности», потому что когда они пришли к Господу, то их талант развернулся в полную силу. Без книг этих писателей уже невозможно представить Родину нашу, Россию.

И я бесконечно рад, что все мысли, все слова, которые мне удалось за почти полвека работы в литературе занести на бумагу, родились вот за этим столом с зеленым сукном.

Тем самым, который я запомнил с детства и который стоит сейчас в моем рабочем кабинете.