Две тюремные Пасхи

Воспоминания священника Павла Дмитриевича Чехранова (1875–1961) охватывают трагический период отечественной истории. Перед нами встают образы выдающихся иерархов и священнослужителей, будущих новомучеников российских, с которыми отцу Павлу довелось быть в близких отношениях, претерпевать невзгоды судьбы. Воспоминания священника издал его сын Виталий Чехранов, участник Великой Отечественной войны. Публикуем два фрагмента воспоминаний.

Пасха в Бутырке. 1925 г.

Утро началось с поверки. Давали кипяток… В полдень – обед, обыкновенно суп селедочный, в пять часов вечера – каша пшеничная и чай. Затем песни, разговоры. Пасха была ранняя. Первый день ее был отмечен. Двери настежь… были открыты и не запирались. Утром приходили из других камер и христосовались.

Бутырская тюрьма

Пришел в нашу камеру епископ Волоколамского монастыря Герман, вызвал меня и протодиакона Новочадова, поставил нас посередине коридора и сказал: «Будем петь «Да воскреснет Бог…»! Мимо нас проходил с ключами надзиратель, улыбался и покачивал головою, дескать, пойте… пойте… Сам епископ пел тенором, я – вторым, протодиакон – басом. Оглушен был пением: «Да воскреснет Бог… Тако да погибнут грешницы от лица Божия…» Все камеры вышли к дверям и смотрели и слушали нас, пока мы не закончили: «…И тако возопиим: Христос Воскресе из мертвых!..»

Мы трое были произведены в героев Бутырской тюрьмы – освятили ее пасхальным песнопением. И все это благодаря епископу Герману и надзирателю. Помяни их, Господи, во Царствии Твоем!..

Услышав, что в соседней камере находится группа духовенства, я попросил дежурного по коридору перевести меня туда. Просьба была уважена. Там оказались: настоятель Донского монастыря архимандрит Алексий, впоследствии архиепископ Новониколаевский и Якутский, архиепископ Киевский Димитрий, священник Василий Славучевский.

В субботу староста камеры нашей, уголовный преступник Цыган, заявил: «Так как с нами сидит духовенство, епископы и прочие, то я считаю нужным воспретить матерщину и прочую брань и сквернословие из уважения к ним». …Затем он обратился к епископу с вопросом: «Желаете сегодня и завтра совершить службу? То я дам согласие своей камеры».

Пасха на Соловках. 1926 г.

Тяжелая была эта Пасха из всех четырех, какие пришлось мне пережить в неволе с 1923 по 1926 г.

30 марта всей нашей группе окончился срок сидения за честь родной церкви, за честь Никольского прихода…

Но утро принесло самую печальную весть: я и епископ Митрофан по неизвестной причине остаемся, до какого времени – неизвестно. Может, на неделю, но может быть, и на 10 недель. «Ах, – думал я, – опять мне наибольнее, чем другим! Или грешнее всех, или Господь больше других любит!..»

Соловецкийл агерь

Проводил завистливым оком отца Алексия и еще шесть человек священников и остался томительно ожидать того дня, когда тот же Анфилов вызовет и меня.

Кругом лед, снег, железная колючая проволока, на высоких столбах будки, где часовые, проклиная остров, в тулупах охраняют жизнь тяжких-претяжких «преступников»: епископов, священников, протодиаконов…. Грусть на сердце. А на ум все же идет мысль: «Разве есть в твоей жизни что-либо случайное? Разве не Господь управляет миром и твоей жизнью? Разве Он желает тебе зла? Подожди, и ты увидишь благие последствия этой временной задержки».

Прошли недели две. Мою тоску нарушил заврабсилой Яшвили – грузинский офицер, тоже арестант. «Ты знаешь, – сказал он мне, – сегодня с партией пригнали Илариона!..» – «Неужели?!» – «Да-да, в инвалидной роте осматривают…» Хотя было около десяти часов ночи, я решил повидаться с дорогим архиепископом. Но до окончания осмотра никого не пускали. Я, долго не думая, взял в руки сверток бумаги, пустые бланки на опись казенных вещей, карандаши в руки и с видом чиновника особых поручений прямо туда.

В роте крик, шум, гам – обыск на полном ходу. Присматриваюсь: сидит на нарах архиепископ Иларион в коричневом кафтане. Как увидел меня, сразу бросился: «Отец Павел!.. Отец Павел!..» Расцеловались. Но наша дружеская встреча обратила внимание ротных командиров и помощника лагерного старшины. И хотя я доказывал свое служебное положение бумагами и карандашами, но все же они настояли убраться до окончания обыска.

Подходила Пасха. Людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутицы лесные разработки закончились и более 1000 человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на 800 человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы замощены нарами, двойные нары переделаны в тройные (в три этажа). И как хотелось, хотя и в такой затруднительной обстановке, совершить молитвенный обряд. «Как это так! – думал я. – Пусть даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть «Христос Воскресе!» в пасхальную ночь!..»

Только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в незаконченной пекарне, где одни просветы были прорублены – ни дверей, ни окон. Остальное епископство порешило совершить службу в своем бараке, на третьей полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился пропеть пасхальную службу вне барака, дабы хотя бы в эти минуты не слышать мата. Сговорились.

Настала Великая Суббота. Арестантский двор и бараки, как сельдью, были наполнены прибывавшими из лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с восьми часов вечера не пускать из других рот. С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это распоряжение. Однако я своему «причту» настаивал: все же попытаемся в пекарне совершить службу. Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион – нехотя. Но все же попросил разбудить в 12 часов.

В начале 12-го я подошел к владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог, владыка приподнялся. «Пора», – сказал я ему шепотом. Весь барак спал. Я вышел. И мы гуськом направились к задней стороне бараков, где за дорогой стоял остов недоконченной пекарни. Мы условились не сразу, а поодиночке прошмыгнуть. И когда оказались внутри здания, то выбрали стену, более укрывавшую нас от взоров проходящих по дорожке. Мы плотнее прижались к ней: слева владыка Нектарий, посередине – владыка Иларион, а я – справа. «Начинайте», – проговорил владыка Нектарий. «Утреню?» – спросил владыка Иларион. «Нет, все по порядку, с полунощи», – отвечал владыка Нектарий. «Благословен Бог наш…» – тихо произнес владыка Иларион.

Стали петь полунощницу. «Волною морскою…» – запели мы. И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова. «Гонителя мучителя, под землею скрыша…» И вся трагедия преследующего фараона особенно в этой обстановке чувствовалась нашими сердцами, как никогда, остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. И все же сердце дышало радостью, что пасхальная служба совершается нами вопреки строгому приказу коменданта.

Пропели полунощную. Архиепископ Иларион благословил заутреню. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…» – не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, владыка Иларион. Мы запели: «Христос Воскресе!..» «Плакать или смеяться от радости», – думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню. «Христос Воскресе», – сказал владыка Иларион, и мы все трое облобызались. Владыка Иларион сделал отпуст и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы с обедницей совершить. И мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий – за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения – апостоловец – наизусть.

Днем по случаю праздника я пригласил владыку Илариона на кофе в свой барак. «А пили вы кофе по-венски?» – спросил меня владыка и, смеясь, рассказал, как это делается. На другой день службу совершили мы с владыкой Нектарием вдвоем, ходя по дорожке. И этот день также казался мне праздничным, как и первый с «богослужением».

Эта пасхальная служба осталась в памяти у владыки Илариона. В тот год в декабре ему кончался срок. Его уже перевезли на берег из Соловков ввиду прекращения навигации. В декабре я получил от него письмо: «Колесо Фортуны повернулось обратно, меня снова перевозят в Соловки…»

Действительно, из Москвы пришло извещение продлить изоляцию еще на три года. «На повторительный курс остался», – шутил владыка Иларион. И в 1927 г. в мае писал мне: «Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили ее тогда!..»

Да, обстановка Пасхи 1926 г. необычайна. Когда мы втроем ее справ­ля­ли в недостроенной пекарне, в это время там, в Ростове, в залитом элек­трическим светом кафедраль­ном собо­ре, при участии чудного хора И.Ф. Ко­валева городское духовенство совершало тоже пасхальное торжественное богослу­жение.

Но!.. Думается нам, наша кемская Пасха с владыкой Иларионом в пекарне без окон и дверей, при звездном освещении, без митр и парчовых риз дороже была для Господа, чем великолепно обставленная ростовская.