Будущего нет

фото JeanneMenjoulet&Cie/www.flickr.com

Недавно мне довелось присутствовать на круглом столе, посвященном образу будущего в современной русской литературе. Происходило это в Литературном институте, было довольно занимательно, хотя и несколько сумбурно (что в данном случае скорее плюс, нежели минус). Выступать я не стал, поскольку не готовился, а говорить спонтанно не люблю. Но все-таки некоторые соображения у меня есть, и нижеследующий текст можно воспринимать как мой непроизнесенный доклад.

Тезис первый: в современной русской литературе никакого образа будущего нет, даже если действие книги происходит в будущем. За исключением совсем уж единичных случаев. Современных писателей интересует настоящее, волнует то, что уже присутствует в нашей жизни — присутствует либо как очевидная данность, либо как намечающаяся тенденция. И вполне закономерный ход — взять и рассмотреть всё это в декорациях будущего, чтобы уж не отвлекаться на не относящиеся к делу реалии настоящего. Например, существует такая тема, как генная инженерия? Конечно. Существуют ли здесь риски? Могут ли возникнуть от этого какие-то значимые социальные последствия? Безусловно! И вот пожалуйста, роман Кузнецова и Горалик «Нет» (2004), действие происходит через шестьдесят лет. Но речь-то на самом деле не о том, что спустя шестьдесят лет будет, а о том, что уже сейчас намечается. Точно так же с любой другой острой темой. Терроризм? Перенаселение? Нехватка питьевой воды? Ксенофобия? Угроза ядерной войны? Интеллектуальное расслоение общества? Религиозная нетерпимость? Гонения на веру? Обо всем этом написано, и написано неоднократно. Только ведь все это не о будущем, а о настоящем. О настоящем, спроецированном на белый экран «будущего». Мораль всех таких книг: вот что может случиться, если бы сейчас не встрепенемся и не примем меры.

Тезис второй: писателя лишь тогда по-настоящему интересует будущее, если он возлагает на него какие-то надежды. Если именно в будущем он видит разрешение нынешних неразрешимых проблем. Отсюда следует, что все антиутопии — постапокалипсисы, ужасы тоталитаризма, озверение и одичание — относятся к первому случаю, то есть к разговору о тенденциях настоящего. Время действия в таких произведениях лишь условность, лишь фантастический элемент, задачу свою автор видит в том, чтобы его современники впечатлились картинкой гипотетического будущего и поэтому начали исправлять настоящее. Будь то «1984» Оруэлла, будь то «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери, будь то «Мы» Замятина или — первое, что приходит в голову из совсем уж современного российского — «Волчья звезда» Марии Галиной.

Совсем иначе было в первой половине прошлого века — тогда на будущее возлагались огромные надежды, а значит, и мотивация писателя была именно в том, чтобы попытаться понять, как же эти надежды воплотятся в жизнь. Мечта, опрокинутая в будущее — вот что такое была российская и советская фантастика той эпохи. Космические корабли, бороздящие известные просторы — это же не аллюзия была, не символ тракторов и комбайнов. Нет, это воплощение той мечты, которой не было места в окружающей действительности. Образ будущего потому и становился предметом литературы, что будущего хотели, его ждали. Ждали, как Царствия Небесного. Оно и было, в общем-то, проекцией Царствия Небесного, нового неба и новой земли на атеистическое сознание. Разрушение религиозной веры еще не означало разрушения религиозной ментальности, поэтому людям и требовались замены (можно сказать, и подмены) — причем процесс этот начался еще задолго до 1917 года. Образ будущего был именно что образом желанного будущего. «Чаю жизни будущего века» — вот оно самое, секулярная трансляция Символа Веры.

А нежеланное, отвратительное будущее — его-то зачем воображать? Разве может оно само по себе быть притягательным? Это уже извращение какое-то было бы — описывать, по сути, позитивистский аналог ада. Описывать не с целью напугать и встряхнуть, не с целью призвать к борьбе со злом, а просто, что называется, «из любви к искусству»? Навскидку такие примеры мне не приходят в голову. Антиутопий полно, но все они — не о будущем, а о настоящем, каким оно может стать, если…

Собственно, и в религиозном искусстве то же самое. Все ужасные картины ада, все творчество Босха — это не любование злом, а призыв опомниться, вырваться из-под власти зла. Призыв не всегда срабатывающий, подчас духовно опасный для самого художника, но исходная мотивация-то светлая.

Тезис третий. Если говорить о христианской литературе — то в есть ли ней образ будущего? С антиутопиями понятно — они есть, и в ассортименте, для верующего писателя это такой же литературный прием, как и для неверующего. Есть, кстати, и другое — когда в декорациях будущего показано прошлое (таковы, например, некоторые романы Елены Хаецкой — вроде и дело происходит в далеком будущем, и космические корабли все что надо бороздят, но это всего лишь декорации для изображения XIX века).

Но поговорим все-таки об образе будущего как основном предмете рассмотрения. Образе не того будущего, которого боятся и на которое проецируют негативные тенденции настоящего — а того будущего, на которое надеются, которое, по мысли писателя, восполнит нынешние нехватки? Будущего, где «всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими» (Исаия, 40:4).

Иначе говоря, возможна ли сегодня религиозная утопия? — Вряд ли.

Если писатель-христианин исходит в своем творчестве из ортодоксальных позиций, то никакого светлого будущего он не нарисует. Просто потому, что читал Откровение Иоанна Богослова и знает, что этот мир движется к своей гибели. Да, возможны какие-то временные, локальные улучшения, но общая тенденция — оскудение веры и любви, приход антихриста, страшные бедствия, а в итоге — Второе Пришествие Христа, уничтожение прежнего мира, воскрешение мертвых, Страшный суд, возникновение нового мира — нового неба и новой земли, где Бог будет везде и во всем, а времени не будет.

О чем тогда писать? Про новое небо и новую землю? Про ту реальность, которую мы в своем нынешнем состоянии не можем и вообразить? Которую только святые могли ощутить, да и то краешком, «как сквозь тусклое стекло», по выражению апостола Павла? Я не знаю ни одной попытки написать про «жизнь будущего века». Про апокалиптические события, про антихриста — да, такое имеется, но действие все равно происходит еще до того, как «земля и все дела на ней сгорят» (2 Пет. 3:10). Правда, и то написано не сейчас, а более ста лет назад — взять хотя «Повесть об антихристе» в «Трех разговорах» Владимира Соловьева или роман протоиерея Валентина Свенцицкого «Антихрист».

Почему не пишут о «жизни будущего века», совершенно понятно. Тут слишком велик риск пошлости (в широком смысле этого слова), риск свести духовное к душевному, риск примитивизации. Да и с какой целью это писать? Представить для самого себя, «как это будет»? Но всерьез верующий человек понимает, что такое мы представить не можем, все наши фантазии будут бесплодной игрой ума. Привлечь маловерующих людей красивыми картинками рая, чтобы усилить у них желание вести праведную жизнь? Не говоря уже о том, что такая мотивация была бы гордыней, это еще и подмена: привлекать к духовной жизни людей, используя неправду. А именно что неправдой и будут любые сочиненные нами, обычными грешными людьми, картинки Царствия Небесного. Именно поэтому, думаю, глубоко верующий автор не рискует браться за такие темы.

Интересно, что немало ведь есть и неглубоко верующих авторов — однако картин жизни будущего века мы от них тоже что-то не видим. Мне, во всяком случае, такие неизвестны.

Словом, на посюстороннее будущее верующий христианин не возлагает особые надежды, а потому и невозможна религиозная утопия на твердой христианской почве. А писать о потустороннем будущем верующий христианин не дерзнет. Поэтому настоящего, а не условного образа будущего в христианской литературе искать не стоит.