Старец Варсонофий об истинной вере и Слове Божием

Быть тебе священником

Варсонофий (Павел Иванович Плиханков) – один из известнейших старцев Оптиной пустыни, родился в Самаре 5 июля 1845 г. Происходил из богатого купеческого рода (деды и прадеды были миллионерами, в Самаре им принадлежала целая улица, которая называлась Казанской).

Мать Павла скончалась при появлении его на свет, и отец женился вторично. Мачеха заменила Павлу мать и заботилась о его воспитании и образовании. Будучи глубоко религиозной, она постоянно брала с собой сына с младенческого возраста на церковные богослужения. Преподобный Варсонофий вспоминал: «Когда я был маленький, то любил все подавать священнику, и мне часто говорили: «Быть тебе священником». Вот и исполнилось… с пятилетнего возраста и до отправления моего в гимназию я стоял в алтаре, и батюшка с престола давал мне антидор. Вот когда еще было предзнаменование, что буду я священником. Мы с матерью каждодневно ходили к утрене, и, бывало, отец не раз говорил:
– Что ты его таскаешь в такую рань, он маленький, устанет.

Но мать всегда отвечала на это:

– Я желаю ему добра. Ты поручил мне его воспитание, а потому и предоставь мне поступать, как я нахожу нужным.

Как я благодарен теперь моей матери! Когда я поступил в монастырь, она была еще жива, и я написал ей: «Вот плоды твоего воспитания».

Варсонофий Преподобный

Девяти лет его отдали в гимназию, затем он учился в Полоцкой военной гимназии и военном училище, по окончании которого получил офицерское звание. В дальнейшем он окончил офицерские штабные курсы, дослужился до чина полковника, стал старшим адъютантом штаба Казанского военного округа.

Его по-прежнему интересовала и притягивала религиозно-духовная сфера жизни, и он, будучи полковником, приехал в Оптину пустынь к старцу Амвросию и поведал о своем желании поступить в монастырь, на что преподобный ответил, что еще рано и что это можно сделать через два года. Полковник вернулся к месту службы.

Осенью того же года Павел Плиханков внезапно тяжело заболел воспалением легких. Врачи считали, что он обречен, да и сам полковник ощущал приближение смерти и велел денщику читать Евангелие. Находясь в состоянии забытья, он вдруг увидел открывшиеся небеса, содрогнулся от великого страха и света, и вся жизнь в одно мгновение пронеслась перед ним. Его охватило глубокое чувство раскаяния за всю прежнюю жизнь, и он услышал голос свыше, повелевавший идти в Оптину пустынь. Ему открылось внутреннее зрение, и он постиг глубочайший смысл евангельского учения. Именно в эти мгновения, как верно сказал старец Нектарий, из блестящего военного, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем.

Оптина пустынь фотография конца 19 века

Ко всеобщему удивлению, Павел Иванович стал быстро поправляться и вскоре выздоровел. Он поехал в Петербург с намерением выйти в отставку, но вместо отставки ему предложили генеральскую должность. Несмотря на это и другого рода препятствия, он твердо решил ехать в Оптину пустынь и остаться там навсегда.

В конце 1900 г. во время тяжелой болезни Павел был келейно пострижен с именем Варсонофий.

И внемлет арфе Филарета

Варсонофий, вслед за Оптинским старцем Амвросием, показывал несостоятельность всех идей и учений, не соответствовавших духу и учению Православной Церкви.

Между тем русская литература того времени пыталась рассматривать проблемы, которые традиционно относились к сфере философии, богословия, психологии и других областей. При этом она впитывала в себя различные элементы западноевропейской светской идеологии: атеизм («Письмо к Гоголю» В.Г. Белинского, «Что делать?» Н.Г. Чернышевского), нигилизм («Отцы и дети» И.С. Тургенева), критическое отношение к Церкви и ее догматам у Л.Н. Толстого, непомерное увлечение физической красотой вопреки религиозной духовности (А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов и др.), возвышение эстетизма в ущерб религиозной вере, мотивы тоски и разочарования, гордыни и уныния вопреки евангельским заповедям, имевшиеся почти у всех русских поэтов и писателей того времени.

Вид на пустынь со старой переправы

Обращаясь к творчеству А.С. Пушкина, Варсонофий раскрывал противоречивость его внутреннего мира: поэт хотя искал Бога и праведный путь к Богу, но в силу своей полуверы останавливался на полпути.

Особенно интересен анализ стихотворения «Стансы», написанного Пушкиным под впечатлением проповеди митрополита Филарета в Успенском соборе. Это стихотворение Варсонофий назвал дивным, «за которое, наверное, многое простил ему Господь». Ведь известно, что Пушкин не раз собирался уйти в монастырь, о чем Варсонофий упоминает в своих беседах, и, видимо, неслучайно проповедь митрополита Филарета вызвала такой гениальный отзвук в душе поэта.

Варсонофий дает своеобразную предысторию этого необычайного всплеска творческой энергии и воображения Пушкина, связанную с еще одним стихотворением, «Дар напрасный, дар случайный…», которое вызвало столь же гениальный отклик со стороны митрополита Филарета: стихотворение-ответ, написанное в том же стихотворном размере и почти в тех же словах. Хочется привести оба произведения, чтобы читатель почувствовал глубинную взаимосвязь между этими личностями и их творениями, светским и религиозно-духовным.

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
(А.С. Пушкин)

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
(Митрополит Филарет)

Что касается «Стансов», Варсонофий отмечает значимость последнего двустишия:
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
И хотя Пушкин, видимо, не слышал серафимского пения, он, как говорит Варсонофий, «подразумевал под этим нечто великое, с чем только и можно сравнить слова митрополита Филарета». Как известно, последнее четверостишие «Стансов» было таким:
Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует:
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

Однако под давлением цензуры Пушкин вынужден был его изменить на приведенный выше вариант.
В отличие от многих писателей и поэтов Пушкин скончался, причастившись, и, может быть, поэтому, как замечает Варсонофий, Господь его простил.

Ученость без Бога ничего не стоит

Столь же основательно и глубоко Варсонофий анализирует творчество еще одного великого русского поэта – М.Ю. Лермонтова. В своих стихотворениях он порой поднимается до самых высот духа, приближающих человека к Богу. Варсонофий обращается к стихотворению поэта «Ангел» (1831). Он вспоминает, как на одном из вечеров, когда он еще жил в миру, исполнение этого стихотворения, положенное на музыку, привело всех слушавших в глубочайшее душевное волнение, столь сильное, что один из гостей закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок, хотя его никогда до этого не видели плачущим. Воздействие этого стихотворения было столь сильным потому, что оно как бы вырвало людей из их обыденной повседневной жизни и приблизило к Богу.

Оптина пустынь фотография начала 20 века

«Ученость без Бога ничего не стоит, и даже талант, не направленный на угождение Божие, не имеет никакой цены». В своих беседах Варсонофий неоднократно отмечает, что некоторые стихотворения поэта, например «Молитва» (1839), были тесно связаны с Иисусовой молитвой, силу которой поэт чувствовал и понимал:

В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненья далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…

Из этих строк видно, как восхищают Лермонтова слова молитвы, но именно восхищение красотой этих слов, их возвышенным настроем как бы выдает уязвимое место в творчестве поэта, поскольку он не понимает молитву как великий и непрестанный труд. Для него она сладость, непревзойденное удовольствие и наслаждение, и, «к сожалению, молитва не спасла Лермонтова, так как он ожидал от нее только восторгов, а труда молитвенного понести не хотел».

Произведение Духа Святого

Среди многих деятелей литературы и искусства Варсонофий выделял личность Николая Васильевича Гоголя, который, по его мнению, был образцом истинно православного художника и писателя. Так, в одной из своих бесед он дает следующую характеристику: «Наш великий писатель Гоголь переродился духовно под влиянием бесед со старцем Макарием, которые происходили в этой самой келии. Великий произошел в нем перелом. Как натура цельная, не разорванная, он не был способен на компромисс. Поняв, что нельзя жить так, как он жил раньше, он без оглядки повернул ко Христу и устремился к Горнему Иерусалиму. Из Рима и святых мест, которые он посетил, он писал друзьям своим, и письма эти составили целую книгу, за которую современники осудили его. Гоголь еще не начал жить во Христе, он только пожелал этой жизни, и уже мир, враждебный Христу, воздвиг гонение против него и вынес ему жестокий приговор, признав его полусумасшедшим.

В то время как в России разная литературная мелочь вроде Чернышевского и Ко выражала свое сожаление о погибели гения Гоголя, такие великие умы, как историк германской и всеобщей литературы Шерр, оценили его иначе. Лютеранин, немец, не знакомый с русской жизнью и русской душою, Шерр выражает между прочим удивление тем, что в то время, когда гений Гоголя необычайно развился, кругозор его расширился и мысль устремилась в беспредельность, соотечественники не поняли его, а осудили».

И совсем не случайно старец Варсонофий подробным образом излагает поиски Гоголем истины и правды, праведного пути, чтобы осуществить свое предназначение на земле и чтобы, в конечном счете, найти спасение. Он приводит пример беседы Гоголя с одним знакомым итальянским художником. Однажды, к своему удивлению, писатель застал того за чтением Псалтири. На удивленный вопрос Гоголя, зачем он читает Псалтирь, художник ответил вопросом на вопрос: а что, Гоголь читает светских писателей? Гоголь ответил, что он действительно читает светских писателей: Данте, Шекспира, и это доставляет ему эстетическое наслаждение. Художник сказал: «Ты восторгаешься светскими писателями, а Псалтирь есть высшее художественное произведение, которое когда-либо слышало человечество. Это произведение не людей, но Духа Святаго. Понять его вполне нашим слабым умом невозможно, оно недоступно даже Ангелам».

Далее Варсонофий продолжает рассуждение о важности чтения Псалтири, раскрывая недосягаемую высоту и глубину этого религиозно-духовного творения: «Можно больше сказать: даже в будущем веке, когда будет только два мира – добрых и злых духов, некоторое в Псалтири будет недостижимо. Надо читать ее на церковнославянском языке, так как он сильнее действует на душу. В настоящее время очень немногие читают Псалтирь, другие же думают, что читать ее можно только людям отсталым, необразованным. Чтобы наслаждаться Псалтирью, надо иметь высокую, чуткую ко всему прекрасному душу». Варсонофий приводит пример с русским художником Александром Ивановым, написавшим знаменитую картину «Явление Христа народу», который постоянно читал Псалтирь, чтобы черпать силы для художественного творчества.

Довольно гоняться за красотой

Варсонофий с сожалением отмечает, что если в молодости Тургенев был глубоко верующим человеком, посещал святые места, в том числе и Оптину пустынь, восхищаясь красотой этой обители, то в последующие годы писатель все больше и больше увлекался поисками красоты земной, и в частности красоты женской. Так, в его романах, как отмечает Варсонофий, женские образы отличаются необычайной красотой, пленительностью, очарованием, в то время как образы мужские скорее схематичны, бледны, невыразительны. Да и в реальной жизни Тургенев слишком увлекался красивыми женщинами, особенно певицей Виардо.

Неслучайно у И.С. Тургенева формировался специфический художественно-эстетический вкус, и он явился одним из первых русских эстетов, каким во Франции был его друг Анатоль Франс. Это были основоположники нового европейского романа, повествующего о зарождении различного рода либеральных, нигилистических и даже анархических идей. И в этом смысле Тургенев вносил в русскую литературу чуждые ей тенденции и элементы. Вот почему старец Варсонофий обстоятельно выявляет прогрессирующий отход Тургенева от высоких и спасительных духовных принципов и идей.

Высоко оценивая его романы, в частности «Рудин», где устами своих героев Тургенев говорит, «как сильно и благотворно влияет на душу беседа о Боге и вечности»; «Дворянское гнездо», где выражена идея возможности спасения, связанная с монастырем и монашеством, Варсонофий, несмотря на изумительные художественные достоинства тургеневских произведений, подчеркивает губительность избранного писателем пути, отмечает, что и сам писатель чувствовал и признавал это. Он приводит соответствующее высказывание самого Тургенева в одной из его статей: «Довольно гоняться за красотой…»

В результате в конце своей жизни, ослепленный любовью к женщине, которой он отдал сердце и душу, Тургенев отошел от Бога и, даже отказавшись причаститься перед смертью, обрек себя на вечные муки и погибель. «Много раз поэт увлекался: наконец, всю последнюю любовь, все, что осталось в его душе, он отдал безвозвратно женщине, а Христу не осталось ничего. Его он изгнал от себя… Он был ослеплен любовью и все переносил. Жалкое ослепление души»! А Богу он принес минус.

«А ведь было время, когда Тургенев был верующим человеком и высоко ценил эту веру. В одной своей статье он восставал против нигилизма, говоря, что «ныне новое нашествие на Святую Русь, нашествие, гораздо страшнее монгольского. Те, татары, поработили нас политически, а нигилистическое направление старается отнять у нас веру. Необходимо всем писателям сплотиться вместе и встать на защиту святой веры от врагов ея», а напоследок жизни Тургенев сам встал в ряды врагов веры и погиб, подобно Толстому».

Горд он!

Старец Варсонофий остро ощущал и хорошо понимал процессы, происходившие в культурной и духовной жизни того времени, в частности возрастание и наступление течений и тенденций, враждебных христианской религии в целом и Православной Церкви в частности. Это сказывалось не только в постоянном росте изданий книг либерального толка, в которых подвергались сомнению основные догматы веры, а также в усилении либерально-нигилистических идей и тенденций в творчестве выдающихся представителей литературы и искусства. Варсонофий, как и другие представители Русской Православной Церкви, считали эти идеи и тенденции по существу еретическими, направленными на разрушение высших религиозных ценностей.

Особенно, как полагал Варсонофий, это проявилось в воззрениях Льва Толстого в поздний период его творчества, когда он разочаровался в основополагающих устоях и умонастроениях современного ему общества. Например, в трактате «Что такое искусство?» Толстой показывал разложение господствующих классов и их культуры. Бόльшую часть самых гениальных творений мастеров литературы и искусства прошлого и настоящего – Данте, Моцарта, Баха, Бетховена, Шекспира, Гете, включая и свои собственные произведения, за исключением чисто религиозных рассказов, – Толстой считал лживыми, фальшивыми, не связанными с реальной жизнью народа, лишенными высоких идей, идеалов и нравственных ценностей. Одновременно Толстой обвинял священнослужителей за отход от истинной религии и веры и ратовал за личный контакт человека с Богом, что фактически означало отрицание самой Церкви и веру в Бога вне Церкви. Больше того, Толстой отрицал истину и красоту, поскольку в истине он не видел особого смысла, а красота, по его убеждению, всегда была соблазном, уводящим человека от Бога. Он признавал только добро, которое отождествлял с Богом. Смысл человеческой жизни на земле он видел в утверждении добра как богоугодного дела.

В связи с этими тенденциями распространения еретических идей и их влияния на умы Варсонофий отмечает: «Грустное явление наблюдается! Увлекаются различными лжеучениями, люди образованные – всякими ницшами, марксами, ренанами; но особенно жаль простецов, которые, читая Толстого, делаются толстовцами и отпадают от Православной Церкви – вне же ее спасение невозможно. Да сохранит нас Господь от всех этих еретиков!» Варсонофий сокрушается, что Толстой избрал гибельный, а не праведный путь: «…жизнь Льва Николаевича могла бы пойти совсем иначе, не послушайся он погибельного помысла. Явилась у него мысль, что Иисус Христос – не Бог, и он поверил ей. Потом пришло в голову, что Евангелие написано неправильно, и этой мысли он поверил и перекроил Евангелие по-своему, отпал от Церкви, уходил все дальше и дальше от Бога и кончил плохо. Приходил он как-то сюда, был у батюшки Амвросия, вероятно, пришел под видом жаждущего спасения. Но отец Амвросий очень хорошо понял его, когда Толстой заговорил с ним о своем «евангелии». Когда Толстой ушел от батюшки, тот сказал про него только: «Горд он!» Одним этим словом охарактеризовал весь его душевный недуг».

Тем не менее Русская Православная Церковь и лично Варсонофий пытались вернуть Льва Толстого в лоно Церкви. Приехав в Астапово к умирающему Толстому с надеждой услышать покаяние писателя и простить ему от имени Церкви все его прегрешения, Варсонофий, к великому его сожалению, не был к нему допущен родственниками. Он всегда искренне сожалел об этом: «Возвращался я из Астапова с грустью на сердце, так как миссия моя не была выполнена. Конечно, Господь «и намерения целует» и награждает человека за труд, а не за результаты труда, но все-таки мне было грустно. Конечно, Толстой теперь на Страшном суде безответен; и митрополит прислал ему телеграмму, которую ему даже не передали. Церковью было сделано все для его спасения, но он не захотел спастись – и погиб. А когда-то был благочестивым человеком, но, видно, это благочестие было только внешним».

Истина, добро и красота

Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский приходили на лекции молодого философа Владимира Соловьева о богочеловечестве и оправдании добра. Мы уже отмечали, что Лев Толстой отрицал истину и красоту и признавал великое значение добра, которое он отождествлял с Богом. Достоевский не придавал особого значения ни истине, ни добру, но только красоте, которая только, как он верил, и спасет мир. В отличие от них, Владимир Соловьев, друживший с обоими писателями, считал, что истина, добро и красота диалектически взаимосвязаны, составляют единую неразрывную триаду, выражая полноту Божественного Промысла, и ни одну из этих категорий нельзя ни игнорировать, ни отбрасывать. В этом смысле Соловьев как бы устранял односторонность воззрений Толстого и Достоевского.

Почему же Достоевский придавал столь большое значение красоте и считал, что она спасет мир? Ответ мы находим в одной из его встреч и бесед со старцем Амвросием. Когда старец спросил его, что заставило его повернуть к вере, писатель ответил:

– Да я видел рай. Ах, как там хорошо, как светло и радостно! И насельники его так прекрасны, так полны любви. Они встретили меня с необычайной лаской. Не могу я забыть того, что пережил там, и с тех пор повернул к Богу.

Красота – это физическое и духовное здоровье человека и народа, в этом состоит неиссякаемый источник обращения к красоте и ее обожествления: «Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам. Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной снился душе лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска «по Бозе» – удел большинства людей.

Так называемые неверы сами по себе верят и, не желая в этом признаться, тоскуют о Боге. Только у немногих несчастных так уже загрязнилась душа, так осуетилась она, что потеряла способность стремиться к небу, тосковать о нем. Остальные ищут. А ищущие Христа обретают Его по неложному евангельскому слову: ищите, и обрящете, толцыте, и отверзется вам».

В этом смысле, как бы ни понимали и ни истолковывали красоту, поиск красоты всегда есть поиск Бога, но во всех случаях никогда нельзя забывать о том, что она органично связана с истиной и добром, ибо истина, добро и красота есть Бог, а Бог есть истина, добро и красота.

Художники внутренние и внешние

Осмысливая события своего времени, старец Варсонофий отмечал: «В страшное время мы живем. Людей, исповедующих Иисуса Христа и посещающих храм Божий, подвергают насмешкам и осуждению. Эти насмешки перейдут в открытое гонение, и не думайте, что это случится через тысячу лет; нет, это скоро наступит. Я до этого не доживу, а некоторые из вас увидят. И начнутся опять пытки и мучения, но благо тем, которые останутся верными Христу, Господу нашему». И действительно, спустя несколько лет после его смерти произошли Февральская, затем Октябрьская революции, которые положили начало жесточайшим гонениям на религию, Церковь и священнослужителей. Одновременно с этим началось чудовищное разложение общества, его морали и нравственности, всех социальных и семейных устоев, обычаев и традиций.

«Философию» этого разложения Варсонофий видел в различных учениях того времени, как в естествознании, так и в общественных науках, а также в литературе и искусстве. Например, касаясь дарвинского учения, он замечал: «Английский философ Дарвин создал целую систему, по которой жизнь – борьба за существование, борьба сильных со слабыми, где побежденные обрекаются на гибель, а победители торжествуют. Это уже начало звериной философии, и уверовавшие в нее люди не задумываются убить человека, оскорбить женщину, обокрасть самого близкого друга – и все это совершенно спокойно, с полным сознанием своего права на все эти преступления. И начало всего этого опять в помысле, которому поверили люди, в помысле, что нет ничего запретного, что Божественные заповеди не обязательны, а церковные постановления стеснительны».

Этому ускоряющемуся процессу разложения Варсонофий противопоставляет истинную христианскую веру и тех людей, которые являются ее истинными носителями. Таковыми он считает писателя и поэта Ф. Шиллера, отца Климента Зедергольма, врача Н.И. Пирогова, живописца Д.М. Болотова, философа А.С. Хомякова и др.

Старец Варсонофий справедливо различает внутренних и внешних художников, внутреннюю и внешнюю веру: «Внешний художник изображает на полотне то, что наполняет его душу, внутренний – созидает самую душу свою, делая ее действительно художественным произведением по красоте добродетелей, которыми она украшена». При этом он добавляет, что «земная ученость без веры не введет в Царство Небесное; не введет туда и искусство. Поэты и художники испытывают высокое эстетическое наслаждение, но это только душевное чувство, оно не способно переродить душу». А истинная вера основывается на исполнении всех заповедей Христа и всех основных догматов Церкви.