Моя лучшая речь

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычёв)

Я в то время, 1988 году, был «на вольных хлебах», занимаясь любимым литературным трудом, а «для заработка» сотрудничая на телевидении и кинохронике.

Время от времени, тайно, прячась от глаз знакомых и незнакомых, встречая враждебные и настороженные взгляды бабушек (а не стукач ли пришел?) я стал ходить в церковь, еще не зная ни богослужений, ни многого другого, что связано с церковной жизнью, но уже понимая сердцем сокровенный смысл Божественной литургии. До исповеди и причастия я еще не дорос. Мне надо было просто прийти в церковь, чтобы испытать радость от нахождения там, где, по выражению одного из святых, можно «подышать воздухом вечности», увидеть убранство храма, послушать божественные песнопения.

Я пошел к главному редактору местного комитета по телевидению и радио, культурному, хорошему человеку, и стал его «обрабатывать». Я уже прочел немало книг по зодчеству Древней Руси, иконописи, собрал довольно приличную библиотеку, где были и книжечки «атеистической литературы» (именно через нее я узнавал о содержании и смысле православных праздников). У меня был приличный арсенал аргументов, чтобы убедить главного редактора в необходимости хотя бы разовой передачи к юбилейной дате.

Наконец, мы сошлись на теме «Культура и религия». И передачу мне разрешили подготовить не для телевидения, а для радио.

И я отправился в епархиальное управление, которое находилось в районе старой Самары, в маленьком каменном особнячке. К нему примыкал небольшой дворик, где уже отцвела сирень.

Редактор, солидная и бойкая дама, разместила внушительный катушечный магнитофон, установила и микрофон на столе архиерея, в небольшом кабинетике, куда нас ввел секретарь владыки.

Вот появился и он – невысокого роста, с белым венчиком волос, которые вились по краям, с тихой улыбкой на светлом, чистом лице. Сразу обращали на себя его глаза – светло-голубые, открытые, приветливые. Мы уселись друг против друга, у микрофона, редакторша сбоку, у своей громоздкой аппаратуры. А за спиной владыки встала статная молодая женщина с выразительным лицом и черными пристальными глазами. Позже я узнал, что это была духовная дочь владыки, которая пришла на запись беседы «на всякий случай», чтобы защитить владыку от возможных неприятностей. Ведь это было первое интервью архиерея «средствам массовой информации», а от этих безбожников можно чего угодно ждать.

Владыка отвечал односложно на мои вопросы по избранной теме, и чтобы поддержать беседу, я стал «петь соловьем», выказывая свою эрудицию по иконописи, церковному зодчеству – всему, что успел прочесть. «Начитался предисловий», как метко заметил Василий Макарович Шукшин в одном из своих рассказов.

Владыка тихо улыбался, согласно кивал головой в ответ на мои эскапады, продолжая внимательней и пристальней смотреть на меня своими светлыми глазами. Позже я понял, что он изучал меня, давал мне возможность высказаться, и лишь время от времени поправляя меня, добавляя к сказанному существенные замечания.

Откуда тогда мне было знать, что со мной беседует доктор церковной истории, автор многотомного труда по истории русских архиереев, который они написали совместно с его учителем, митрополитом Мануилом Лемешевским, одним из замечательных владык, борцом с обновленчеством, прошедшим тюрьмы и ссылки, но сумевшим сберечь душу свою и потрудиться во славу Православия в полную силу. И передать эти качества своему ученику, в то время архиепископу Самарскому и Сызранскому Иоанну (Снычеву). В Самаре он прослужил четверть века, а в историю вошел как митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский – в северную столицу он уехал от нас в 2000-м году.

«Какой ты молодец, – хвалила меня редакторша, когда мы ехали от владыки в радиокомитет. – Ты его забил!»

И я на самом деле чувствовал себя героем, который сумел-таки побеседовать с архиереем и сделать передачу к исторической дате.

Прошло совсем немного дней, когда я понял, что именно со мной случилось в тот памятный день.

Я получил пригласительный билет на торжественное заседание, посвященное 1000-летию Крещения Руси. Вместе с женой мы отправились в помещение театра оперы и балета, где должно было состояться торжество.

Все шло обычным чередом – на кафедру поднимались одним за другим сначала представители власти, потом доктор исторических наук из университета, еще один известный в Самаре историк. Все они говорили общие, хорошо известные слова. Новым было лишь то, что собрание вел архиерей и что в зале среди публики сидели и люди в рясах с крестами на груди. И что впервые о Православии говорилось уважительно.

И вот, когда торжественное собрание спокойным чередом шло к завершению, архиерей вдруг объявил мое выступление. «Если он, конечно, здесь», – добавил владыка.

От неожиданности я вздрогнул. Растерялся. Ведь он меня не предупредил. И к выступлению я совершенно не был готов!

Жена толкнула меня в бок. «Иди!» – требовательно сказала она, и мне пришлось встать, направиться к сцене.

Обычно, если мне выпадало незапланированное выступление, по пути к трибуне я все-таки успевал что-то сообразить – хотя бы, как начать выступление. Работа на телевидении и в документальном кино приучила меня к быстроте реакции на происходящее. А тут я шел к трибуне с пустой головой. Ни одной мысли в сознании моем не возникло. О чем я буду говорить? С чего начну?

Я стоял на трибуне и молчал. Увидел требовательный взгляд владыки. Он кивнул мне, что означало: «Говори».

И я заговорил.

Откуда-то, из самых недр моей души вдруг вырвалось:

Духовной жаждою томим

В пустыне мрачной я влачился...

Пушкинского «Пророка» я не вспоминал со студенческих лет. Не знал вообще, помню ли я его. Но продолжал читать так, как будто готовился прочесть именно это великое стихотворение. Читал, как после мне сказала жена, актриса, выразительно, с чувством.

А потом стал говорить о Пушкине, о том, как он от «Гаврилиады» пришел к вершинам духа, заключенным в Православии. Вспомнился мне и Петр Ильич Чайковский, который приезжал в Самару и регентовал в Казанском соборе, который находился неподалеку от филармонии. А теперь на месте собора забегаловка.

А ведь в Казанском соборе исполнялись его, Петра Ильича, духовные сочинения.

И если я упомянул о филармонии, то сразу же вспомнился и Федор Шаляпин, который приезжал к нам, и пел не только «Ноченьку», но и «Ныне отпущаеши», и «Херувимскую». И тут же вспомнил, как ломился народ в ту же филармонию, чтобы услышать «Реквием» Моцарта. А почему не услышишь ни у нас, ни в столицах «Всенощную» Рахманинова, его «Божественную литургию»?

И увидев взгляд владыки, его глаза, воодушевился еще белее. И вспомнил о том, что Федор Иванович Шаляпин был у нас на Всехсвятском кладбище, где похоронена его мать. И взял с ее могилы горсть земли, и зашил ее в ладанку, которую носил на груди всю оставшуюся жизнь. А у нас теперь на месте кладбища парк имени Щорса. И не исключено, что танцплощадка установлена там, где упокоилась мать Шаляпина.

И еще что-то я говорил, и ни разу не сбился, прочитав и «Пророка», и вспомнив все, что требовалось сказать, чтобы мы очнулись от духовной спячки, и чтобы с корнем вырвали язык «и празднословный, и лукавый».

В перерыве ко мне многие подходили – знакомые и незнакомые, и благодарили.

А на трапезе, куда меня пригласил владыка, он подозвал меня к себе и вручил подарки – Библию, прекрасно изданную к юбилею, пластинку с духовными песнопениями, церковный календарь с иконами на каждый месяц.

Поздравил меня, поглядел лучистыми своими глазами и ничего не сказал, а только усадил за стол.

Я был счастлив, как редко когда в жизни, находясь среди духовенства в единственном числе из мирских людей за той праздничной трапезой.

И лишь спустя годы, вспоминая те дни в подробностях, я понял, что владыка специально не предупредил меня о том, что мне надо выступить на собрании и сказать нужные слова, которые бы шли из самой глубины души. Он изучил меня во время беседы, которую записали для радио.

И, конечно же, помолился обо мне и благословил, чтобы я без запинки вспомнил и Пушкина, и Чайковского, и Шаляпина, сказав самую лучшую речь в моей жизни.