В веянии тихого ветра

Предлагаем нашим читателям продолжение очерка журналистки Ольги Надпорожской об иеромонахе Романе (Матюшине) – замечательном поэте и духовнике, о поездке с ним и с художницей Наталией Назаровой на родину батюшки – в село Рябчёвск Брянской области – и удивительных встречах, случившихся в этой поездке.

Иеромонах Роман (Матюшин)

Дорога в Иерусалим

На Радоницу мы вместе с отцом Романом уезжали из Ветрово, и первое место, где нам предстояло побывать, – это кладбище в Печорах. Там покоится мама иеромонаха Романа, Зоя Николаевна Беликова, в преклонных годах принявшая монашество с именем Зосима.

Рассказывая о детстве, отец Роман часто вспоминает маму. Вот он – мальчонка лет трех-четырех, и маме нужно ехать на автобусе в райцентр. Родственница пытается удержать его на руках, но он так рвется к маме, что Зоя Николаевна не выдерживает, выбегает из автобуса и забирает его с собой. А вот он уже юноша, спускается по тропинке под горку – идет на работу в сельский ДК, а она стоит на крыльце, смотрит вслед, и он, перед тем как исчезнуть за поворотом, кланяется ей – и теряет ее из виду.

Став монахиней, мама жила в скромном домике в Печорах – его удалось купить по благословению старца Николая Гурьянова. В последний раз отец Роман навестил маму перед самой ее кончиной. Рассказывает, что, когда он уже читал канон на исход души, она вдруг открыла глаза, узнала его – и зажмурилась, как будто от яркого света.

– Когда мама умерла, я сорок дней подряд служил Литургию, наложил на себя строгий пост, – ровным голосом рассказывает отец Роман. – Ко мне приезжали люди, выражали соболезнования, но тем, кого утешает Господь, не нужны человеческие утешения. Сердце ощущало и боль, и сладость, и мне хотелось, чтобы это состояние продлилось.

Когда уже прошло дней тридцать, я поехал на остров Залит, к старцу Николаю, и он, видя мое недомогание, посоветовал ослабить пост. Вернулся я к себе, сел за стол и думаю: «Может, и нужно смягчить пост». Положил голову на руки… и уснул.

И приснилось мне, что я веду группу паломников в Иерусалим. Дорога широкая и такая гладкая, что хоть спички зажигай. А вокруг нас – какие-то прекрасные места, связанные с жизнью Божией Матери. Показываю на небольшой домик в зелени и цветах – там жила Матерь Божия. Паломники сошли с дороги, повернулись в сторону домика… И вдруг я вижу: за поворотом светящийся небесным светом Иерусалим. Радостно зову паломников: «Скорее, скорее, уже совсем немного осталось!» Тут одна из паломниц обернулась – и я узнал свою мать.

Проснулся я и подумал: совсем немного осталось, надо дотерпеть.

Перед дорогою встревожен,
Хотя нет повода грустить.
У всех ли так? Сказать не можем,
За всех не станем говорить.

Откуда странное томленье?
От расставания? С собой?
Живу в таком уединенье,
Что хутор кажется Москвой.

Понятно, прежде в доме отчем,
Когда с крыльца крестила мать,
Я выбирал стезю короче,
Чтоб слёз родимой не видать.

Как не хотелось расставаться,
Но всё же знал наверняка,
Что снова буду в дверь стучаться:
– Видать, забыла про сынка?

Придет пора, когда обратно
Уже не сможем повернуть.
Не все ль дороги говорят нам,
Что недалек последний путь?

И потому душа в тревоге
Пред тем, как надобно уйти,
Ведь все дороги, все дороги
Ведут к последнему пути.

Стихи для иеромонаха Романа

А мне зима все более по нраву. Старею ли, смиряюсь? – Не понять. Художник: Александра Нуракишева

Когда наша машина уже летела по Белоруссии, отец Роман вдруг с улыбкой сказал:

– Ольга, читайте танку!

В японской поэзии я не сильна и смогла вспомнить только две строчки из трехстишия Басё:

… Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.

Все помолчали, и я с облегчением подумала, что, видимо, эти строчки как-то созвучны отцу Роману – или, по крайней мере, не вызывают у него явного неприятия.

– Читай что-нибудь еще, читай, что вспомнишь! – сказала сидевшая за рулем Ирина.

А мне и вспоминать не надо – с юности я знаю наизусть множество стихов Серебряного века. Первое, что пришло в голову, – «Шестое чувство» Николая Гумилева:

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться…

«Щас! Прочитаешь ты это иеромонаху!» – мысленно осадила я себя. И в голове тут же поплыли стихи Ахматовой:

Твой белый дом и тихий сад оставлю.
Да будет жизнь пустынна и светла.
Тебя, тебя в моих стихах прославлю,
Как женщина прославить не могла…

Нет, это тоже никуда не годилось. Конечно, если бы отец Роман поддержал просьбу, я прочитала бы и Гумилева, и Ахматову. Но он молчал, и я была рада тому, что он молчит. Вспоминая эти минуты, я и сейчас не знаю: что можно было прочитать тогда без смущения, полностью доверяя тому, что сказал поэт? Таких стихов очень мало. Может быть, Мандельштама: «Только детские книги читать»? Или Ахматову: «Он длится без конца – янтарный, тяжкий день»? Или «Коршуна» Блока? На Цветаевой я даже боюсь останавливать внимание: слышала, как отец Роман назвал ее поэзию безблагодатной, да и мне самой уже много лет тяжело читать ее стихи.

Я стараюсь мысленно сложить в отдельную стопку те стихотворения, которые можно было бы прочитать иеромонаху Роману. Но этих стихотворений совсем немного, и я так и не вспомнила ни одного, которое могло бы стать для него подарком.

Зато я нашла первую строчку из трехстишия Басё, которое пыталась прочитать тогда в машине:

Луна или утренний снег…

И вспомнила стихотворение отца Романа:

А мне зима все более по нраву.
Старею ли, смиряюсь? – Не понять.
Люблю смотреть на стылые дубравы
И ничего ни от кого не ждать.

Ночь. Полнолунье. Божья благостыня.
Душа вбирает неземной покой,
Где светлая безмолвная пустыня
Искрит над головой и под ногой.

Царит луна в прозрачности великой.
Ей хорошо с премирной высоты
Пылающей хрустальною веригой
Одаривать деревья и кусты.

Стою, гляжу на чудное свеченье
Прилунного морозного столбца…
Прекрасен мир! Зело добро творенье!
Но что сказать о Красоте Творца?

Самый счастливый человек

Полоцк

– Как узок наш путь спасения! – говорит отец Роман. – Слева – пропасть отчаяния, справа – пропасть уверенности в спасении. Нужно пройти между этими страшными пропастями. Нам оставлена надежда. И, как бы мы ни жили, какой бы ни была наша жизнь, – уныния от нас, лукавый, не дождешься!

Унывающих отец Роман привозит к одной больной женщине: она не может двигаться – но такая счастливая!..

И отец Роман рассказывает о том, что унывающих он иногда привозит к одной тяжело больной женщине: она потеряла способность двигаться и может шевелить только одним мизинцем. «Вы знаете, пока я была здорова, купалась в атеизме и не хотела жить, – говорит она. – А теперь у меня не те ручки и ножки, но я знаю Бога – и такая счастливая!..» Вспоминает отец Роман и другую больную, которой уже нет на земле. Тридцать лет лежала она неподвижно и даже говорить не могла – могла только прикрыть глаза в знак согласия. Отец Роман навестил ее и спросил: «Марина, скажите, а вы хотели бы принять монашество?» Больная закрыла глаза и улыбнулась… За неделю было сшито монашеское облачение, Марину постригли – и очень скоро ее не стало. «Тридцать лет страдал человек, чтобы сподобиться монашества, – говорит отец Роман. – И сейчас за нее так легко молиться!»

Наша машина въезжает в древний русский город Полоцк, который так сильно пострадал во время Великой Отечественной войны, что по-настоящему старых зданий на его улицах почти не осталось. Глубокую старину здесь помнит только река Полота да огромные камни на берегах с высеченными на них крестами и славянскими надписями. А еще – Спасо-Евфросиниевский монастырь XII века. Там в Преображенском соборе сохранилась крохотная келлия святой Евфросинии Полоцкой – в век раздробленности Руси она молилась здесь о победе над «тьмой разделения». В преклонных годах преподобная совершила паломничество на Святую Землю и у Гроба Господня просила о том, чтобы ей умереть в Иерусалиме. Бог услышал ее молитву: святая Евфросиния слегла и, проболев около месяца, переселилась в Небесный Иерусалим. Имя ее – Евфросиния – в переводе с греческого означает «радость».

Неподалеку от монастыря, на улице Евфросинии Полоцкой, стоит дом друзей отца Романа – Алексея и Аннушки. Свежим деревом пахнет этот дом – большой, светлый, совсем новый, с льняными занавесками на окнах и глиняными чашками на полках. С особым чувством Алексей показывает нам баню: всё в ней сделано его собственными руками и ручками его маленького внука.

Уже проводив нас с Наталией в комнату на втором этаже, Алексей вполголоса говорит:

– Девочки, вы помогите, пожалуйста, Аннушке по хозяйству… На стол накрыть, посуду убрать. Она плохо себя чувствует.

– Мы постараемся, мы поможем…

– А я и не сомневаюсь. Если бы вы были без отца Романа, я бы мог еще сомневаться. Но ведь вы с отцом Романом приехали…

Мы уже знаем, что у Аннушки тяжелая болезнь – опухоль мозга – и сейчас она приходит в себя после курса химиотерапии. Отец Роман, как может, поддерживает ее и Алексея и, когда Аннушке делали операцию, был рядом с ними в больнице. Теперь вся семья молится и ждет, как будет развиваться болезнь, – а может быть, и совсем не будет? Вот почему у Алексея такой растерянный вид. И нам очень жалко его – такой сильный, большой – наверное, я не достану ему и до плеча, – с новым надежным домом, могучим автомобилем… и такими глазами.

Аннушка встречает нас внизу: маленькая, худенькая, в цветном халатике и платочке. И, хотя в эти дни мы видим много женщин в платках, нам ясно, что платочек Аннушка надела не только потому, что она ходит в церковь, и не в честь приезда отца Романа.

Аннушка виновато улыбается, прикладывает руку к голове – как будто силится что-то вспомнить.

– Вы меня простите, девочки, – говорит она. – Я с вами совсем недолго побуду. У меня голова болит, слабость очень большая. Наверное, давление низкое.

– Конечно, конечно, – говорим мы, не зная, что еще можно сказать.

Аннушка режет салат на разделочной доске, выпиленной Алексеем, но скоро кладет нож.

– Простите меня, девочки, я пойду, лягу… – и она уходит к себе, а следом за ней идет Алексей с аппаратом для измерения давления.

На другое утро Аннушка приходит к нам в комнату с фотоальбомом и показывает свою прошлую жизнь: маленького ребенка на детской площадке, весенний лес – он был виден из окна квартиры в Полоцке, где они жили, пока не построили дом. Показывает свой портрет в осеннем саду. До болезни Аннушка выглядела совсем по-другому: с длинными темными волосами, в элегантной, немного старомодной шляпе – яркая, необычная женщина. Но сейчас, худенькая, в платочке – она гораздо милее, гораздо подлиннее! Она кажется нам хрупким сосудом, ее страшно задеть, как-то ей повредить, и мы не знаем, что хорошего можем для нее сделать. Аннушка пишет записку о здравии и просит отвезти ее в Петербург, в часовню блаженной Ксении, – мы рады, что можем хотя бы это, но чем же еще ей помочь?!

Скоро мы уезжаем из Полоцка с подарками Алексея – платками, освященными на мощах святой Евфросинии, и ее житием. Прощаясь с нами у ворот, Алексей смотрит на нас с тем же растерянным видом. Мы отвозим записку о здравии к блаженной Ксении, мы поминаем тяжко болящую Анну в молитвах… и скоро узнаем, что отец Роман опять уехал в Полоцк. Позже, летом, Аннушка переносит еще одну операцию, лежит в реанимации, и отец Роман опять навещает ее. «Наше дело – молиться и бороться за жизнь», – пишет он.

Аннушка улыбается в ответ на слова о том, что мы передаем ей поклоны. А еще говорит своему мужу: «Я – самый счастливый человек на свете».

И это непостижимо.

Калина красная

Это был старый уютный дом на дачном участке где-то под Минском. На столе мягко горела свеча, стояло простое угощение: салаты, рыба, картошка, – приезжали и уезжали, сменяя друг друга, гости. Пожилой хозяин дома, Стефан Васильевич, сидел за столом, ссутулившись, и перебирал четки. Его жена, Валентина Иосифовна, мягкая и немногословная, прислуживала гостям, а когда выдавалась свободная минутка, с улыбкой присаживалась в стороне.

От отца Романа я слышала, что Стефан Васильевич любит поэзию, и он кажется мне интеллигентным романтиком, который, выйдя на пенсию, переселился за город, поближе к природе. За столом он вскользь говорит о том, что в знаменитом стихотворении Симонова «Жди меня» звучат мотивы поэзии Гумилева. Рассказывает, как был потрясен, прочитав в конце 1980-х годов в «Новом мире» статью философа Тростникова «Научна ли “научная картина мира”?». Вспоминает, как приехал к отцу Николаю Гурьянову с ребенком и попросил старца показать мальчику чудо – а тот, помолившись у икон, с улыбкой включил электрическую лампочку. «Зачем отец Николай это сделал? Ну какое это чудо!» – думал Стефан Васильевич, а потом, придя в домик, где он остановился, узнал, что электричество на острове отключено… И еще рассказывает, как ему приснился знакомый деревенский дом, во сне сиявший всеми цветами радуги, а наяву потом оказалось, что в том доме хранились старинные иконы и церковные книги.

Наступают сумерки, и хозяева выходят из дома, чтобы проводить последних гостей. Мы остаемся за столом втроем, и тут отец Роман говорит нам с Наталией:

– Стефан – генерал, а как смиряется, да?..

Генерал! Когда Стефан Васильевич возвращается за стол, я смотрю на него во все глаза. Ведь генерал – это военная выправка, четкость, авторитарность и – как мне всегда казалось – сокрытие или даже отсутствие теплых человеческих чувств. Нет, на генерала Стефан Васильевич совсем не похож!

А генерал начинает рассказывать о том, как однажды зимой он приехал в Ветрово. Было это в то время, когда иеромонах Роман был в затворе. Паломники приезжали в скит, писали отцу Роману вопросы, а он, тоже письменно, через щель в двери, отвечал.

Так вот, именно в это немое, глухое время Стефан Васильевич приехал в Ветрово с каким-то серьезным вопросом во время Рождественского поста. О том, удалось ли ему разрешить свой духовный вопрос, Стефан Васильевич умолчал. Зато рассказал о том, как отец Роман решил вопрос с его питанием: передал ему через дверь пачку галет, которую пришлось растянуть на сутки. Уходил генерал из скита в 30-градусный мороз, был совсем без сил и с трудом шел по льду Лочкино вместе с двумя спутниками.

«Мы подошли к калине, наелись ягод. А дома я понял: нет на берегу никакой калины! Не растет она там…»

– И вдруг, – говорит Стефан Васильевич, – вижу: прямо на берегу реки стоит калина, вся сверху донизу усыпанная ярко-красными ягодами! Мы подошли к ней, стали есть, наелись досыта – и еще целый мешок ягод набрали! А потом, уже вернувшись домой, я понял: нет на берегу никакой калины. Не растет она там.

– Неправда! – говорю я. – Растет. У отца Романа есть такое стихотворение:

Ни забот, ни печали, ни дум,
И вокруг безобразия нет.
По огнистому снегу иду
И вбираю в себя чудный свет.

А душа безсловесно поет:
Как не петь в богозданном краю?
И калина калинку дает,
Как последнюю лепту свою…

– Да, если идти к отцу Роману через лес, там будет калина, – упорствует генерал. – А на берегу реки она не растет! Там одни камыши.

Вьюн над водой

Художник: Александра Нуракишева

Отец Роман часто напевает церковные песнопения и даже пытался научить петь нас с Наталией – но ни в Ветрово, ни в дороге мы ни разу не слышали, чтобы он пел свои песни. Да мы этого и не ждали: знали, что он давно не исполняет своих песнопений, за него это делают другие – но никто не может спеть песни иеромонаха Романа так, как пел их он сам. Как бы ни было хорошо другое исполнение – всё равно в нем утрачиваются та глубина и сокровенность, передать которые может только сам отец Роман.

Была глубокая ночь, когда мы с Наталией попрощались с отцом Романом, Стефаном Васильевичем и Валентиной Иосифовной и по крутой лестнице поднялись на второй этаж. Наталия взяла молитвослов, я открыла тетрадь – но не написала ни строчки, потому что снизу вдруг послышалось пение.

Я сразу узнала слова – это было стихотворение «Васильки», над которым отец Роман так долго работал прошлой зимой:

… А помню – рожь и васильки,
И небеса вбираю в грудь…
А в детстве мы плели венки,
Но детство то нам не вернуть.

Мы с Наталией быстро спускаемся вниз, но песня про васильки уже кончилась. За столом поют другую песню, на этот раз народную, которую я тоже слышу в первый раз:

Вьюн над водой, вьюн над водой,
Ой да вьюн над водой завивается.
Парень молодой, парень молодой,
Ой да парень молодой собирается.

Вынесли ему, вынесли ему,
Ой да вынесли ему сундуки полны́ добра.
– Это не моё, ой, это не моё,
Ой да это не моё, это матушки моей.

Вывели ему, вывели ему,
Ой да вывели ему ворона добра коня.
– Это не моё, это не моё,
Ой да это не моё, это батюшки мово.

Вывели к нему, вывели к нему,
Ой да вывели к нему свет-Настасьюшку.
– Это не моё, это не моё,
Ой да это не моё, это брата моего.

Вынесли ему, вынесли ему
Ой да вынесли ему длинный посох да суму.
– Это вот моё, это вот моё,
Ой да это вот моё, Богом сýжденноё…

– Обычно в этой песне не поют последний куплет, – тихо говорит Валентина Иосифовна. – Заканчивают на том, что вывели свет-Настасьюшку, и парень отвечает: «Это вот моё…» И поют эту песню именно как свадебную. А куплет про длинный посох да суму поют только отец Роман и Пелагея.

– О чем эта песня? – говорит отец Роман. – Вот смотрите: вынесли ему сундуки полны добра – символ земного богатства. Потом вывели добра коня – предлагают власть, почет. Потом вывели свет-Настасьюшку – это радость семейной жизни. Но он от всего отказывается и выбирает посох и суму: то, что дает Бог. А счастье человека – в приятии Божьего.

Любышь

Свято-Введенский храм с. Любышь

«Любы́шь» – название такое же говорящее, как и «Дивеево». И похоже оно не столько на слово «любовь», сколько на церковнославянское «любы́»: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и Причастие Святаго Духа, буди со всеми вами…» А еще, наверное, так можно назвать ребенка – «ты мой любыш». Или «моя любышь» – если девочка.

Но вообще-то Любышь – это село в Брянской области, настолько маленькое и простое, что я не запомнила в нем ничего, кроме белого Введенского храма. В этом храме иеромонах Роман служил Божественную Литургию в праздник святых жен-мироносиц. Это была первая Литургия, которую отец Роман совершил на родной Брянской земле – поэтому, наверное, в начале проповеди ему было трудно говорить. Он замолчал на несколько мгновений – а потом продолжил:

– Дорогие, я хотел бы, чтобы вы запомнили три прекрасных духовных закона – может быть, они помогут вам выжить. Мы с вами часто скорбим, а первый из этих законов говорит: смиренный уже не страдает. Не страдает, когда понимает, что любая болезнь, любая боль, любая клевета – это духовное лекарство. Тогда его скорбь уже растворяется надеждой. А когда мы еще и благодарим за болезнь, то душой выздоравливаем!

Второй закон духовный: без причины и пользы никто не страдает. Мы все находимся в том состоянии, которым сами подаем причину нашим скорбям и страданиям. Не так воспитывали детей: обували, одевали – а самого главного не дали. Ведь те дети, у которых мать или отец не научились чтить Бога, вряд ли будут почитать родителей. На Руси прежде никогда не было домов престарелых – это был бы позор. А в Европе это уже стало законом. Старики там сами не хотят мешать молодым и идут в дома престарелых – ведь молодые должны только развлекаться. Это страшно!

«Любящему Бога всё во благо. Когда человек это усваивает, ему очень легко жить!»

И еще один закон: любящему Бога всё во благо. Когда человек это усваивает, ему очень легко жить! Нам трудно и тяжко только потому, что мы забываем о Боге, о том, что Он нас любит и лечит.

После службы мы едем к настоятелю храма, отцу Владимиру – он живет в четырех километрах от села, в городке Дятьково. Пока в большой зале накрывают на стол, мы с Наталией заглядываем в комнату поменьше – наверное, это детская. У окна там стоит письменный стол, а на нем новый глобус, голубой-голубой в солнечном свете. Перед глобусом – иеромонах Роман и девочка лет пяти в розовом платье, младшая дочка отца Владимира.

– Где ты живешь? – спрашивает она.

– Давай я покажу тебе, где мой скит, – говорит отец Роман, поворачивая глобус.

Девочку зовут Лизой – в честь преподобномученицы Елисаветы Феодоровны. Отец Роман так бережно обращается с ней, а она не отходит от него ни на шаг, с улыбкой заглядывает в лицо, тянется обнять.

За столом отец Владимир держится очень скромно и как будто виновато, а его жена, матушка Ольга, прислуживает гостям и только в конце обеда садится за стол – поближе к двери, ведущей на кухню. Но чувствуется, что настоящая хозяйка в доме – это теща отца Владимира, большая властная женщина, и удивительно, что Лиза – бело-розовая пушинка – так на нее похожа. И Лизе, и ее старшей сестре Софии быстро надоедает сидеть за столом: они не любят подолгу жевать и слушать взрослые разговоры. София начинает с загадочной улыбкой кружить вокруг стола, а Лиза опять подходит к отцу Роману и обнимает его за плечи.

– Чувствуешь, у меня там монашеский параманчик? – спрашивает отец Роман.

Лиза улыбается.

– Хочешь иметь такой же?

– Да! – звонко отвечает она. – Я хочу стать монашкой!

За столом все дружно кивают: да, действительно хочет!

У меня осталась фотография: все участники того обеда перед белым домом отца Владимира. Девочка в розовом платье и розовой шапочке стоит рядом с седобородым иеромонахом, и рука отца Романа лежит у нее на плече. Конечно, вряд ли мне доведется об этом узнать, но все-таки очень хотелось бы: станет ли Лиза монахиней? А если нет, то какова будет ее судьба?

Дом печали

Куда бы мы ни приехали, отец Роман представлял нас своим друзьям так: «Со мной питерцы: Наталия, художница, Ольга, писательница». Сама я никогда не называю себя писательницей – это или слишком громко, или просто смешно, после знакомства с отцом Романом это стало еще очевиднее. Да и отца Романа мне теперь трудно назвать поэтом, но по обратной причине: поэт – слишком легковесное для него слово.

И только один раз отец Роман представил меня: «Ольга…» – и замолчал. Это было в доме престарелых на окраине Брянска, а писателей с журналистами в таких местах не очень-то ждут. В доме престарелых лежит друг юности отца Романа, Владимир: когда-то в сельском доме культуры он был директором, а Александр Матюшин – худруком. Мы слышали, что Владимир был человеком безбожным, но в последние годы всё хотел увидеть отца Романа, ждал его, любил прихвастнуть: «Я знаю Матюшина!..» Владимир сильно выпивал и, наверное, поэтому прошлой зимой был найден на обочине шоссе в тяжелом состоянии: его сбил автомобиль. Долгое время Владимир был в коме, потом вернулся в сознание – и снова звал отца Романа, а вот теперь…узнает ли его?

Я всё жду, что вот сейчас нас остановят – ведь это дом престарелых, сюда посторонним нельзя. Но нас проводят на второй этаж, мы идем по длинному коридору с мутно-зелеными стенами и оказываемся в палате, где на каталках лежат три полуголых человека. Двое из них, похоже, перенесли инсульт – руки у них неестественно скрючены, во взгляде детское непонимание, – а третий, очень бледный, с каким-то съехавшим на сторону лицом, лежит с закрытыми глазами.

– Владимир, Владимир, – склоняется над ним отец Роман, но тот, как в бреду, говорит несуразицу.

Отец Роман выпрямляется. Лицо его печально.

– И как за него теперь молиться? – говорит он. – А причащать его в таком состоянии нельзя…

Он помазывает больному лоб освященным маслом – и тот успокаивается, обмякает, лежит совсем неподвижно. Долгожданный Матюшин стоит у его кровати, но Владимир этого не понимает, а почему так сложилось – кто знает?

В палату входит медсестра в синем халате – высокая, крепкая, с короткой стрижкой – и помогает сесть больному с соседней каталки. Она берет ложку и кормит его супом, и это поражает меня, потому что в одной петербургской больнице я видела совсем другую картину. Медсестра просто ставила тарелку на тумбочку у постели тяжело больного человека, клала рядом ложку – и уходила, а через полчаса возвращалась и уносила нетронутую еду.

– Давайте я и вас помажу маслицем, – говорит отец Роман медсестре, и та, словно школьница, встает перед ним навытяжку, шмыгая носом.

Я выхожу в коридор и слышу, как в женской палате напротив работает телевизор. Там идет передача о жизни Челентано, и голос диктора страстно говорит от лица певца: «Почему я – старик? Ведь у меня тот же самый голос! Я могу петь!..»

Сквозь приоткрытую дверь вижу бесформенные старушечьи фигуры перед экраном. И здесь, в доме престарелых, не нужные никому, они продолжают обманывать себя, проживая чужую, выдуманную жизнь.

Дом печали, дом печали…
И такое тоже – жизнь.

Иеромонах Роман выходит из палаты, и мы вновь идем за ним по длинному коридору. Наверное, это очень тяжело – вот так выходить от умирающего друга, которого нельзя причастить, за которого не знаешь, как молиться. Но я верю отцу Роману, я знаю, что Владимир не останется сиротой.

Хорошие лица

Село Удельные Уты. Фото: Владимир Безгрешнов / photographer.ru

В село Удельные Уты, соседнее с Рябчёвском, мы приезжаем поздно вечером – и видим выстроившихся у храма людей с зажженными свечами в руках.

– И на Пасху не собиралось здесь столько народа! – с удивлением говорит настоятель церкви, и у нас действительно возникает ощущение, что мы снова вступаем в пасхальную ночь. Между двумя рядами людей проходим в храм – а там красные пасхальные облачения, и свет такой особый, какой бывает только в святую ночь.

– Христос воскресе! – восклицает отец Роман, делая ударение на первом слове.

– Воистину воскресе! – отвечает народ.

– Меня явно с кем-то спутали, – вполголоса говорит иеромонах Роман. Беседовать с утинцами отец Роман идет в сельскую школу – в ней он учился один год, когда был девятиклассником.

– Сколько живых душ! Русь еще жива… – говорит нам отец Роман у школьного крыльца. – Помолитесь, чтобы Господь через мое косноязычие коснулся чьего-то сердца.

Мы проходим в спортивный зал, который, наверное, совсем не изменился с тех пор, как Саша Матюшин занимался здесь физкультурой. На стенах по-прежнему нарисованы разноцветные геометрические фигуры и силуэты спортсменов, крупными буквами написаны строки: «О спорт! Ты мир!», «Выше, дальше, быстрее!». Несколько рядов стульев заняты сельчанами – я смотрю на их лица и с удивлением замечаю, что они интереснее городских. В городе как будто есть какой-то канон (вовсе не иконописный), которому все стремятся соответствовать и потому делаются безликими. А тут, хотя об иконописи тоже говорить не приходится, все лица индивидуальны, авторской работы, словно вылепленные вручную сосуды. Здесь легко можно встретить героев пьес Островского, и не надо ничего выдумывать, чтобы увидеть Катерину, или Тихона, или Кабаниху.

Отец Роман садится за школьную парту в центре зала, перед ним ставят старенький микрофон в гирлянде скотча, и он начинает рассказывать о том, как впервые задумался о монашеской жизни. А я снова вглядываюсь в окружающих людей. Возле меня сидит маленькая женщина с иссиня-черными волосами и фиолетовыми ногтями. Она уже немолода, на ногах у нее – черные лосины и белые кроссовки. Настроена она скептически и комментирует слова отца Романа себе под нос.

Вот говорит он:

– А монах – он каждый день делает новый шаг к Богу…

– Или в обратную сторону, – бормочет моя соседка.

Но проходит полчаса, и она уже не отпускает ядовитых замечаний. Она сидит, подперев щеку рукой, и шумно, по-бабьи вздыхает.

– А теперь, дорогие, задавайте вопросы, – говорит отец Роман. – Только постарайтесь не спрашивать ничего личного: ведь вам тут потом жить друг с другом.

Молодая женщина тянет руку, встает.

– А вот как быть, если муж изменяет? – срывающимся голосом спрашивает она. – Если двое маленьких детей, и он через это переступает?..

Я поражена. Ведь эта женщина всё равно что на площади открыла свою беду! Здесь собралась половина села, и если кто-то и не услышал ее признания, наверняка узнает о нем завтра.

А вот поднимает руку другая женщина, усталая, с бледным веснушчатым лицом.

– Мне тридцать лет, – говорит она. – И я очень хочу родить ребенка. Но я боюсь… Ведь неизвестно, что будет дальше с нашей страной, что ждет всех нас…

Хорошими глазами отец Роман называет такие глаза, которые не разучились плакать

«У него хорошее лицо», – часто говорит о ком-нибудь иеромонах Роман. Как я понимаю, хорошим он называет такое лицо, на котором запечатлены следы внутренней работы. А «хорошие глаза» – это такие глаза, в которых отражается живая душа, глаза, которые не разучились плакать. Хорошие лица, по словам отца Романа, были у пожизненно заключенных, которых он навещал в тюрьме. А однажды к нему приехал знакомый и стал рассказывать, что вчера в ресторане он встретил блудницу, которая с тоской сказала: «Может, в монастырь уйти?»

– Батюшка, хотел привезти ее к вам, – сказал знакомый.

– И что же не привезли?

– Батюшка, простите, она у меня в машине…

Они сели на лавочке возле дома, и отец Роман спросил:

– Плакать еще не разучились?

Женщина заплакала, и слезы стали смывать краску с ее лица.

– Скажите, чего бы вы хотели больше всего?

– Больше всего мне хочется простого человеческого счастья. Чтобы был муж, семья…

– А не растоптали ли вы свое простое человеческое счастье? – сказал отец Роман. – Вот смотрите: если выйдете замуж, вам придется скрывать от мужа такую страшную тайну. Выдержите ли? Или захочется всё ему открыть… И тогда неизвестно, сможет ли выдержать он.

Потом отец Роман узнал, что эта женщина вышла замуж, у нее родились дети… и всё благополучно в ее семье.

И мне вспоминается старое песнопение иеромонаха Романа, в котором пересказывается евангельский эпизод о блуднице, омывшей ноги Христа слезами. Господь простил ей многие ее грехи – за то, что она возлюбила много. А завершает отец Роман евангельский рассказ своими собственными строками:

…Целую пожелтелые листы,
Святые покаянные страницы.
Душé моя, блудница – это ты.
Да даст тебе Господь любовь блудницы!