Киножитие Паисия Святогорца

Сценарист, режиссер, оператор Александр Куприн рассказывает о работе над фильмом «Паисий Святогорец», который для многих зрителей стал откровением.

Работу над фильмом «Паисий Святогорец» мне назначили, можно сказать, как послушание. С игуменом Киприаном (Ященко) мы были знакомы еще до начала съемок. Отец Киприан предложил мне сделать эту картину под его руководством, потому что для него самого съемка фильма о старце Паисии – это послушание, которое назначил афонский старец Евфимий. Теперь, когда нас спрашивают: «Почему фильм такой длинный? Семь серий – это же более шести часов смотреть!…» – мы отвечаем: «Потому что так благословили: снять пробное киножитие».

Снимали в Греции. Встречались с таким количеством людей, как будто вся Греция хотела что-то рассказать о старце Паисии. Иногда даже казалось невероятным, как со всеми старец успел пообщаться…

В фильме много историй, рассказанных греческими иерархами. Интересно, когда владыки вспоминают, как они впервые встречались со старцем, будучи еще совсем мальчишками, даже не монахами, а еще школьниками. Уже тогда старец им предсказывал высокое служение, иногда весьма эксцентричным образом. Надевал, например, ведро на голову вместо митры. При этом сам старец Паисий не имел сана. Он говорил: «Мне много раз предлагали стать священником, я всегда отказывался. Я монах. Мой приход – весь мир».

Преподобный Паисий

Паисий Святогорец удивительным образом даже через этот фильм учит главному монашескому деланию – молитве. Отец Киприан рассказывал мне, как к нему после просмотра фильма в семинариях подходили будущие пастыри и говорили, что благодаря фильму действительно почувствовали, что такое молитва, по сути, научились молиться.

Теперь расскажу о важном случае, произошедшем во время съемок.

В женском монастыре Иоанна Богослова в Cуроти, основанном старцем Паисием, нам запретили снимать. Когда наступила ночь, я не удержался, взял в руки камеру. Дело в том, что в Суроти, где старец похоронен, на день его памяти съезжаются его чада и почитатели со всего мира – 80 тыс. человек и более. Представляете, весь монастырь, все окрестности, горы вокруг монастыря – все покрыто людьми. Они там спят, молятся, зажигают лампадки… Как было это не снять?

А потом к нам опять вышла монахиня и сказала: «Мы вам все же разрешаем произвести съемку, но только не сегодня. Вот когда все разъедутся, мы будем делать уборочку, тогда вы и приезжайте – будете снимать…» – «А что мы тогда будем снимать?» (сестер, кстати, по правилам тоже не должно быть в кадре) – «Ну не знаю, – ответила она, – будете снимать…» И назначили нам определенное время, в которое мы должны приехать. Мы посидели с отцом Киприаном, с другими участниками нашей поездки, посовещались: «Ну что, – говорю, – мы сюда приедем снимать? Ночью что-то мы все-таки засняли…» И мы поехали в другой монастырь.

Кадр из первой серии фильма

Поработали там, сидим за трапезой… Вдруг приходит монах, очень озадаченный, и спрашивает: «А вы слышали, что в Суроти произошло?!» – «Нет, – отвечаем мы, – что там могло произойти? Народ разъехался, уборку делают…» – «Какая-то женщина, – рассказывает он, – в определенный час, – и называет именно то время, которое было назначено нам! – приехала в Суроти. Ворота были закрыты, она постучала… Ей открыл сам старец Паисий и спросил: "В чем дело?" Она сказала, что сын сильно болен, у него расстраивается женитьба. Старец Паисий ей ответил: "У него все в порядке, иди домой". И она ушла. Все действительно оказалось так, как сказал старец». Вот видите, старец продолжает общаться даже с теми, кто, может быть, при жизни с ним пообщаться не успел. И среди таковых могли бы оказаться и мы. Мне потом все говорили: «Ну что же ты?! Старец тебе назначил время, а ты…»

Но это история о несостоявшейся встрече. А внутренняя встреча со старцем все же состоялась: пока фильм делали, было постоянное общение. А когда мы закончили съемки и монтаж, оно прервалось. Я не знаю почему.

Чем больше пытаешься самореализоваться, чем больше пытаешься сделать фильм таким, каким он тебе изначально представился, и вложить в картину себя самого, тем хуже получается результат. Когда же растворяешься в человеке, о котором снимаешь, и прислушиваешься к тому, что он тебе говорит, – тем интереснее работать. Открываются двери для соавторства с твоим героем. Соавтором может оказаться целый мир, а значит и Бог, его Создатель. А когда доверяешься Ему, начинают происходить замечательные случаи, и они постоянно корректируют съемки и даже монтаж. Меня спрашивали, что важнее всего для документалиста, я искренне отвечал: распахнутость души и ума той теме, за которую ты взялся, открытость тому человеку, о котором снимаешь, и вообще жизни. Важна чуткость к тому, что происходит. Надо ощущать, как сама тема хочет раскрыться в кадре. Творческие люди больше всего боятся потерять себя, а я теперь не боюсь.

Кадр из фильма

Нельзя сказать, что в работе всегда все было гладко и легко. Но чем серьезнее работа, тем лучше.

Бывали, правда, происшествия своеобразные, связанные с рабочей группой фильма. На работу порой устраивались люди столь странные… Как бы это сказать… Просто могли свести на нет все потраченные усилия. Мне постоянно казалось: это, наверное, меня Господь испытывает. Но огорчения, нервотрепка, конфликты заставляли мобилизовываться, усиливали понимание сокровенности выбранной темы и в итоге пошли фильму на пользу, способствовали появлению какого-то иного качества работы.

Конечно, в процессе съемок происходили чудеса… Для таких съемок это нормально. Когда мы поднимались на гору Синай, считаю, определенно случилось чудо. При температуре плюс 50° чудеса вообще случаются чаще. Отец Киприан, монах Нил, монахиня-гид, переводчица – все поднимались по склону на гору в келию Галактиона и Епистимии, где подвизался когда-то старец Паисий. А мне надо было бегать с камерой, снимать, еще и ракурсы просчитывать, думать, как все это встанет в фильм. Я решил, что надо пустой план снять, без людей – только ступеньки, раскаленный склон, горы… Я задерживался и остался один. Меня внезапно охватил страх. Я только что снимал кадры для сцен искушения Паисия диаволом – и даже на психосоматическом уровне это все переживалось с каким-то ужасом, было постоянно странное ощущение сдавливания в черепной коробке, в груди, я задыхался, переставал что-либо понимать… Нужно было помолиться. И я прочитал: Отче наш, Иисусову и другие молитвы, что пришли на память… Зашел за угол горы и вдруг увидел, что вот она – келия Галактиона и Епистимии! Мне сразу после молитвы легче стало.

Успокоился, устроился, а сам думаю: «А они-то куда все делись?» Отвлекся, что-то решил снять, камеру начал на камне пристраивать и вдруг вижу, что мои спутники далеко внизу, еще на скале… Первым пришел монах Нил и удивленно спрашивает: «А ты как здесь оказался?!»

Мне в этом фильме пришлось много снимать самому. Изначально мы были настроены на камерную, предполагающую искренние личные разговоры съемку, поэтому следовали аскетическому принципу минимизации. Когда на съемочной площадке много людей, то появляются лишние, совершенно ненужные разговоры, мнения, эмоции, движения. Это все несовместимо с той тонкой, едва уловимой в кадре материей тихой молитвенной жизни, о которой снимался фильм. Потом то, что я не смог снять, доделывал по-настоящему талантливый художник компьютерной графики Дмитрий Леонтьев. А то, что уже мы все не смогли дотянуть, раскрыть, спасала точная музыка Антона Вискова.

В фильме много текста, произносимого от лица самого старца Паисия. Нужен был актер, который смог бы этот текст прочесть убедительно.

Подобрали актера быстро – мы с Алексеем Войтюком просто понравились друг другу, как-то сразу нашли общий язык. А вот потом началась очень тщательная совместная работа. У Алексея вообще-то совсем другой голос – не тот, который слышится за кадром. У него иные интонации, иная манера рассказывать. Я его долго уговаривал преобразиться. Сначала он сказал: «Я буду говорить стоя, тогда голос у меня будет четче», – попросили его все-таки сесть в кресло, искали подходящее кресло. Нам надо было, чтобы он расслабился… В конце концов, получился результат невероятный. Актер практически отказался от себя самого – отдал свой голос.

Часто бывает так, что сценарист пишет одно, режиссер «лепит» другое, актеры играют самих себя, оператор снимает так, как у него операторские рельсы положены, цветокорректор красит все в один свой любимый цвет – каждый работает сам по себе. А мы все делали вместе. И работали так, как для нас было, может быть, и непривычно. Мы стремились все вместе всматриваться и вслушиваться в саму тему, и она каждого из нас меняла в той мере, которую мы могли в себя вместить.

Киножитие – очень сложный жанр. Есть существенные отличия киножития от собственно кинокартины. Зритель привык к тому, что в современном фильме есть определенная драматургия. События подогнаны одно к другому так, что внимание зрителя направлено на них, ему интересно следить за сменой ситуаций, при этом постоянно подогревается предчувствие того, что что-то должно произойти. Эмоциональная температура отношений персонажей фильма меняется стремительно: от ровных до напряженных, пиковых. После снятия напряжения закручивается новый лабиринт из отношений и противоречий. В фильме обязателен какой-то парадокс, загадка, которую зритель пытается разрешить. А в житии всего этого нет! Живет себе человек и живет. Изо дня в день – все одно и то же: молитва, служба, труд. Все главное происходит внутри. Как это показать? Поэтому с точки зрения драматургии, житие – очень сложный материал.

Один светский режиссер рассказывал, как он однажды неожиданно попал на показ житийного фильма. «Три с половиной часа на экране практически ничего не происходило!» – рассказывал он, и с точки зрения привычной для нас драматургии это действительно так. Это кинофиаско. «Но потом, – сказал он, – входишь в определенный ритм, у тебя даже внутреннее состояние меняется. Начинаешь все это воспринимать, впитывать, и этот совершенно неизвестный опыт вдруг оказывается для тебя очень важным. Даже ощутимо врачует и исцеляет душу».

Восприятие у души другое – отличное от восприятия пятью телесными чувствами, то есть то, на которое ориентирует свой продукт масскульт. Восприятие души в полной мере не изучено в кинематографе, эта наука лучше известна святым отцам. В этом смысле современным кинематографистам есть чему поучиться у святых, старцев, духовников. Подобный опыт мог бы привести к появлению произведений неординарных, возможно, более интересных, нежели те, которые состоялись в нынешнем кинематографе. Думаю, у жанра киножития большое будущее. Уверен, что будет развиваться духовный кинематограф, ориентированный на светлое начало, и будет развиваться по своим особым законам. Здесь непосредственно дух творит формы.