Архаика евангельского текста

Читая древние тексты, мы пытаемся их воспринять так, будто они написаны людьми, имеющими традицию формирования литературного произведения, идентичную с нашей. Это происходит потому, что мы ничего другого не знаем. Мы не можем себе и вообразить, что можно писать, думать, формировать воплощаемую в тексте мысль как-то иначе, чем мы с вами привыкли.

Все это относится и к тексту Евангелия. Сформировавшись в отличной от нашей языковой и филолого-ментальной среде, они несут на себе печать своей эпохи, специфику ее мышления, ее образ формирования текста. Непонимание этого приводит к появлению множества домыслов, ложных толкований, искажений той лингвистической конструкции, которую хочет до нас донести автор текста.

Например «Аминь – речения», которые сохранены как один из самых характерных риторических приемов Иисуса во всех Евангелиях и которые удваиваются в Евангелии от Иоанна, начинают пониматься как утверждение Сына и Духа Святаго. На самом деле «Аминь» (евр. amen) — это всего лишь библейская и богослужебная формула, имеющая значение подтверждения сказанного: «Да будет так». Оставшись непереведенной с еврейского языка, эта формула перешла в греческий, латинский и другие переводы Библии. В Ветхом Завете «Аминь» означает одобряющий ответ верующего или всей общины на слова, благословения или проклятия. В текстах Нового Завета, кроме Евангелий, «Аминь» сохраняет характер подтверждающего ответа на молитву (напр., 1 Кор. 14, 16) и завершения славословия (напр., Рим. 1, 25).

В Евангелиях слово «Аминь» употребляется в совершенно новом значении: вместо того, чтобы служить окончанием молитв и подобных высказываний, в устах Спасителя оно служит подтверждением истинности Его слов и всегда стоит первым в многократно встречающейся в Евангелиях формуле, произносимой только Самим Господом: «Аминь [в синодальном переводе: Истинно] говорю вам (тебе)» (в Евангелии от Иоанна слово даже повторяется: «Аминь, аминь, говорю…»). Эта формула указывает на особую значимость слов Господа и подтверждает их власть.

Еще одно необычное употребление слова «Аминь» в Новом Завете — его персонификация и использование как одного из Имен Божиих в книге Откровения (Откр. 3, 14; ср. Ис. 65, 16).

Первое, что нужно помнить, читая библейский текст, так это то, что там нет того, что мы называем философско-абстрактными понятиями. Язык греческой философии Библии совершенно чужд. Любые умозрительные абстрактные категории выражаются в ней языком притчевых символов и конкретно-наглядных описаний.

Грехопадение Адама и Евы, драма изгнания первых людей из рая, Бог, ходящий в раю и ищущий Адама, прячущегося в кустах, не есть описание событийно-последовательных действий, которые совершались в конкретном месте, конкретными лицами. Перед нами история, проходящая сквозь призму миросозерцания, совсем не похожего на наше. Это язык символа, который на понятном современнику языке рассказывает о главных идеях, которые хотел донести до читателя автор священного текста. Библия — это богочеловеческая книга, которая доносит до нас Откровение Бога на языке того автора, который описывает это Откровение.

То же самое касается и событий будущих. Они переданы сквозь ту же дымку символизма и поэзии, которая и заволакивает, и раскрывает конечные судьбы человеческой истории. Мы пытаемся гадательно их понять умом, забывая о том, что суть Откровения универсального познаётся в Откровении личном, которое приобретается не путем рассудочного изучения, а путём молитвенного подвига.

Греческая философия дала людям основанное на глубинных размышлениях знание о понятиях, их содержании, объеме, выражении, а также сложила из них точнейшую и единообразную терминологию. К этому добавились труды философов, богословов, психологов. В результате мы имеем в своем распоряжении не только богатейший словарь абстрактных терминов, но также и идеи, соответствующие этим терминам. Так что нам показалось бы весьма странным, если бы кто-то говорил о Боге, о божественных деяниях, о духовных реальностях, не пользуясь этой специальной терминологией. Но в Библии о вопросах самых высоких и сложных говорится языком образным, поэтическим и совершенно не философским.

«Десница Твоя, Господи, сразила врага…

Ты послал гнев Твой, и он попалил их, как солому…

От дуновения Твоего расступились воды…

Ты дунул духом Твоим, и покрыло их море…»

(Исх. 15, 6-10).

«И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил; от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю; ибо Я раскаялся, что создал их» (Быт. 6, 6-7).

Здесь литературное выражение является только средством для того, чтобы вызвать в уме определенную идею Божества, каковы бы ни были Его атрибуты и характер Его действий. Бог Авраама, Исаака и Иакова, говоря словами Паскаля, не есть философская абстракция. Он — Бог Живой, Личный, совершенно иной по отношению к сотворенной природе и человеку, с которым Он вступает в личные отношения, вмешиваясь в ход истории. Чтобы энергично и эффективно передать это понятие о личности Божества, нет ничего лучше, чем говорить о нем так, как говорят о человеке.

В семитском выражении мысли отсутствует органичность. В греческой фразе, как и в греческой статуе, все части стремятся выделить главное. Напротив, части семитской фразы нагромождаются, не сливаясь, и каждая из них вытачивается и отчеканивается ради себя самой. Зато всюду мы замечаем поиск симметрии, ритма мысли.

Для того, чтобы существовала симметрия, необходимы по крайней мере два элемента, симметричные между собой. Если понятие, которое нужно выразить, одно-единственное, оно не может быть симметрично. Отсюда тенденция семитов рассекать понятие на две половины, часто внешне законченные, но внутренне взаимно дополнительные и призванные одна другую раскрывать.

«Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры и устремились на дом тот, и он не упал; потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Матф. 7, 24-27).

Было бы заблуждением со стороны современного читателя полагать, что здесь говорится о двух различных вещах, в то время как на самом деле перед нами одна двусоставная мысль. Можем мы допустить и другую ошибку, спутав художественный порядок с логическим, хронологическим или историческим.

Число обыкновенно употребляется нашими современниками как фактор объективной точности. А вот для Древнего Востока число часто имело значение элемента симметрии, или гармонии. Вместе с параллелизмом число входит в состав поэзии и прозы как художественный фактор, и именно так надо его понимать, если мы не хотим исказить намерения автора.

«Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость пред лицом Его…»(Притч. 6, 16). «Так шесть или семь»? — спросим мы. Но для той культурной среды этот вопрос не имеет смысла. Хорошо звучит: шесть, затем семь — вот и все. Еще пример: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не могу узнать» (Притч. 30, 18).

В расположении цифр художественный критерий может взять верх над соображениями объективной истины. Так, для евангелиста Матфея настолько важно уместить генеалогию Христа в три ряда по 14 (т.е. 7 × 2) поколений каждый, что он пропускает несколько имен, прекрасно всем известных по книгам Царств.

Частое употребление образного языка — одна из характерных черт литератур Древнего Востока. Истина являлась при этом в более изысканном наряде, а главное, такая форма помогала привлечь внимание читателя. Спаситель использовал образы, которые были хорошо знакомы его современникам из священных книг. Так, у пророков Ветхого Завета часто встречался аллегорический образ брака, где народ израильский изображается как супруга Ягве или как виноградник Божий. В образе виноградника и виноградарей-убийц широкими штрихами рисуется трагическая история Израиля.

Аллегорический язык был обычным средством раскрытия мысли. Аллегория совершенно органична для пророческих описаний. Здесь она широко разворачивается, распространяясь и на мельчайшие детали, живо изображенные подробности, словно пророк говорит с полным знанием дела о вещах зримых, которые сбудутся именно такими, какими он их описывает. А на самом деле перед нами просто произведение искусства.

Литературный символ может не существовать в действительности, но может использоваться в качестве метафоры для выражения некоей реальности.

«Она (мудрость) — древо жизни для тех, которые приобретают ее» (Притч. 3, 18).

«Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия» (Откр. 2, 7).

«Побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает»(Откр. 2, 17).

Мы не найдем ни в Новом, ни в Ветхом Завете собрания религиозных и нравственных наставлений, органически выраженного в систематичной и окончательной формулировке. Религия и нравственность Библии постоянно открыты и устремлены к дальнейшему совершенствованию, предел которого находится далеко за границами земной жизни.

Тема, поднятая в данном тексте, выходит далеко за границы интернет-публикации и нацелена лишь на то, чтобы читатель, изучая священные тексты, старался понимать их в соответствии с Преданием Церкви и стремился более глубоко проникать в их значение, изучая, помимо Библии, и науки, которые помогают глубже понять священный текст.