#Помни_Бутово

Их везли в чёрной ночи через всю Москву, словно хотели напоследок показать, как замечательно в этом городе бывает в лёгкую метель. В свете фар были хорошо видны длинные языки поземки и метания снежинок, то сбивавшихся в стаи, то сыпавших редкой крупой.

Машины ехали нескончаемой чередой. Скорбный поезд, в котором все понимали, что их везут в последний путь. Молчание прерывали только плач детей да молитвенные воздыхания стариков.

Плакал с детьми лишь молодой диакон в разодранной рясе с обезображенным кровоподтёками лицом. Сидела на тряском полу раздолбанного крытого грузовика аккуратно одетая пожилая полячка и всё повторяла на свой лад строки 90 псалма. Крестьянин в исподнем, синий от холода, с ожогами на голове, тихие дети, спящие в последний раз у матерей на груди, служащие, люди благородного происхождения, сохраняющие прямую осанку даже в лохмотьях, молодые, старые – казалось, вся страна ехала умирать.

– Наверное, год такой, – сетовал изможденный аптекарь, – год на год не приходится…

В машине, доверху забитой людьми, оказались две семьи, до ареста жившие по соседству и, по неисповедимому Промыслу Божиему, накрепко связанные узами любви и ненависти.

Матушка Ольга прижимала к себе годовалую дочь. Ребёнок ещё не оправился от простуды и временами кашлял, вздрагивая всем телом. Рядом с ней, тесно прижавшись друг к дружке сидели остальные пятеро ее детей – три дочки и двое сыновей. «Как жаль, Степанчик не дожил… Ведь и его бы в мученики определили», – думалось ей. Сын Стефан умер год назад от гриппозной инфекции. Удивительно, что никто из детей тогда не заболел, хотя вокруг смерть косила целые семьи. Степу все оплакивали и недоумевали, почему Господь забрал именно его, милого и робкого, кроткого алтарника, всеобщего любимца.

Горюя, оплакивал его кончину отец Тихон, их родной батюшка, говоря:

– Ты, Боже, лучше Петра бы прибрал, а то грех один от него…

На что матушка разражалась рыданиями и молила отца не гневить Господа.

Вскоре протоиерей Тихон оказался в Бутырской тюрьме. Вестей от него родные так ни разу и не получили… Храм закрыли, клир упрятали по камерам, а активных прихожан по одному отлавливали и увозили в неизвестном направлении.

– Наша очередь придёт, дети, – повторяла матушка как молитву, – не предавайте Господа, не отступайтесь! Если расстреливать поведут – радуйтесь. Это не больно, только страшно. А после – снова вместе окажемся, да не в этом аду.

Старший сын, двадцатилетний семинарист Петр, с раздражением слушал эти рассуждения. Он вовсе не собирался умирать. Особенно сейчас, когда всё его существо было охвачено глубоким чувством любви. Со своей любовью он не расставался ни на секунду, где бы он ни был. Когда он спал, любовью билось его сердце. Когда бодрствовал – думал только о своей возлюбленной. Петра не пугал категорический запрет родителей. Он верил, что всё сможет преодолеть и будет рядом со своей прекрасной темноокой избранницей.

Нухим Соломонович, сапожник из соседнего местечка, никогда не был против советской власти. Он вообще никогда не бывал против: принимал любую власть, сняв с головы потёртый картуз. Кланялся низко казачьему уряднику, любившему беззлобно кинуть ему милостыню. С большим старанием чинил и сапоги соседа – священника, жившего через дорогу. Нухим принимал все испытания, выпавшие на долю бедного еврея, отягощённого большой семьёй. Но одного несчастья вытерпеть не мог. Его любимица, средняя дочь, красавица, нежная и добрая Розочка полюбила этого чванливого мальчишку – сынка поповского, белобрысого и лупоглазого Петьку! Она тихонько, украдкой нарисовала его портрет печным угольком, и с тех пор отец то и дело находил наброски ненавистного Петькиного лица то на поленнице, то на лавке, то на крышке от горшка. Тихий от природы Нухим Соломонович делался тогда буен и кричал что есть мочи на любимицу свою, оскорбляя ее самым безжалостным образом.

Но ни отцовы увещания, ни материны слезы – ничего не помогало. Дети из двух несхожих семей полюбили друг друга и надеялись, что когда-нибудь их счастливая звезда взойдёт и засияет в ночи этого беспросветного жития. Розочку и взяли – как «невесту семинариста», захватив попутно и всех ее родных.

Машина немилосердно тряслась, сквозь щели в ее борта залетал снег, но люди не кутались. От ужаса и страха никто не чувствовал холода. Семья покойного отца Тихона внимала матушке Ольге, наизусть читавшей последование отпевания. Только Петр сидел, отвернувшись от матери, и его белесые, загнутые, как у девчонки, ресницы трепетали и вздрагивали. Он, не отрываясь, смотрел в прекрасное лицо темноволосой девушки, которую крепко держал за руку старый сапожник Нухим.

– Маменька, – перебил Петя горячо молящуюся Ольгу, можно я сяду рядом с Розой?

Мать Ольга взглянула на сына с таким тяжёлым страданием во взгляде, что он невольно отвёл глаза. Потом крепче прижала к себе ребёнка, словно и себя взяв в руки, и прошептала едва слышно:

– Позови ее к нам…

Петр привстал и, не смотря в сторону конвоира, шагнул широко к Нухиму, качнулся вместе с машиной, упал перед ним на колено и громко воскликнул неожиданно тонким голосом:

– Дядя, дайте, пожалуйста, мне Розу!

Раздался окрик конвойного, Нухим сверкнул глазами, мгновенно принял решение, и, прикусив до боли губу, толкнул дочь к Петру.

Двое сделали вид, что они потеряли равновесие в раскачивающейся машине, и сели рядом, крепко стиснув руки под полой Петиного подрясника. Петя, склонившись, едва слышно прошептал Розе:

– Я раньше не думал об этом ТАК… Но сейчас нужно тебе решиться… Чтобы оказать вместе – ТАМ…

Матушка смотрела на сына и эту красивую еврейскую девушку сквозь полуопущенные веки и думала… Лишь бы он успел!

Роза глазами спросила у отца, можно ли ей… сделала из пальцев крест.

Нухим молча заплакал.

– Я ее не увижу, ты понимаешь? – горестно прошептал он жене Рахили.

Жена молчала, понимающе глядя в глаза дочери.

Нухим Соломонович в отчаянии махнул рукой. Машина прыгала на ухабах, а Петр, боясь, что они вот-вот приедут, схватил в ладонь снега, изрядно наметенного на дощатом полу, и стал топить его в руках.

– Каким именем тебя окрестить? – выдохнул он, – Скорее, я боюсь, мы не успеем…

Роза глянула на любимую свою мамочку и показала глазами:

– Рахилью – ведь у вас есть она в святцах?

Петя очень быстро, горячо зашептал:

– Крещается раба Божия Рахиль во имя Отца, аминь, – и протер ее лицо талой водой, – и Сына, аминь – и Святого Духа, – аминь.

… Присыпал снегом волосы девушки.

Молодой конвоир наконец обернулся, оценил происходящее, встал и со всей мочи ударил Петю сапогом в грудь.

– Туда тебе и дорога, – лениво произнёс он, проследив, как у молодого человека перехватило дыхание, и тот упал набок. Перевёл взгляд на бледное лицо Розы.

– Дай-ка я теперь тебя покрещу…

Ухмыльнулся, подсел резво к девушке, потянулся рукой к мокрым прядям ее волос: очевидно, хотел погладить по голове… Но Роза закричала и сделала попытку отпихнуть конвоира. Тогда он грубо схватил в горсть кудри на ее затылке и, хохотнув, впился своими малиновыми губами в ее оскаленный криком рот.

Бог был на стороне мёртвых в этот занесённый сугробами день. Машина резко встала.

Охранник неловко повалился на спину, окончательно проснулись и заплакали дети, захлопали дверцы кабины… Палачи принялись за работу.

Понукаемые тычками, ленивой матерщиной и прикладами ружей, обречённые люди потянулись по заснеженному полю к большому бревенчатому бараку. В жарко натопленном помещении всем велели раздеваться до белья. Коротко стриженная женщина-писарь регистрировала их метрические данные и оглашала приговор. Затем приземистый, чисто одетый человек выталкивал каждого босым на мороз. Одежду новоприбывших грузили на подводу две молодые женщины. Часть вещей, не годных к дальнейшему употреблению, сжигали в уличной печке, которая дымила по-чёрному, и дым этот стелился книзу, смешиваясь с поземкой. Свободные конвоиры грелись у этой печки, кипятили на ней чай, молча курили, усевшись на сучковатом березовом бревне.

За печной перегородкой внутри барака странный человек в погонах ефрейтора царской армии весьма аристократического вида и ещё пара серьёзных мужчин среднего возраста в клеенчатых фартуках проводили короткие дознания и записывали некоторые сведения о приговорённых к расстрелу людях. Разговоры велись в целом вежливо, но если арестованные начинали перечить, не соглашаясь с выдвигаемыми им обвинениями, или вдруг принимались плакать, впадать в истерику, то случались и побои. Изнасилования и особенно жестокие выходки палачи позволяли себе довольно редко: атмосфера и без того царила гнетущая. А вот пили по-чёрному – очевидно, всё же плохо выдерживая происходящее. На тумбочке стояло накрытое крышкой ведро со спиртом. И этот спирт, без преувеличения, лился рекой. Им умывались, протирали руки и клеенчатые свои фартуки и, конечно, разводили и пили без конца. Странным образом, пьянели они мало.

Две семьи снова оказались рядом – теперь в этом бараке унижения и горя. Новокрещенная Рахиль сняла одежду и беспрепятственно вышла вместе с другими во двор. Зато ее отца и мать впихнули за печь, забрав из рук младшего сына Якова.

К Нухиму у следователей было всего два вопроса: про участие в террористической группировке, созданной протоиереем Тихоном и его сыном, и о местонахождении остальных членов его семьи – тещи и детей, которых сапожнику удалось вовремя увезти из Москвы.

Нухим Соломонович в безумной надежде опустился на колени и стал умолять своих «благодетелей» отпустить его с женой и дочерью как ни в чем не виновных и полностью оклеветанных. Клялся кровью матери, что он всегда поддерживал советскую власть и ни в чем не препятствовал ей…

У бывшего ефрейтора нервно дернулось лицо, и он велел вывести Нухима за дверь. Старый сапожник сник, безвольно подался вперёд, сопровождаемый ударом приклада в спину, упал и, с трудом поднявшись, шагнул на мороз.

Жене сапожника приказано было ответить на вопросы, заданные прежде мужу. Рахиль, обессиленная и истощённая событиями этого дня, затряслась в истерике.

– Раздеться догола, выпить – в чуть дрожащей руке палача сверкнул гранёный стакан с водкой.

Рахиль отвернулась, продолжая судорожно всхлипывать.

Короткий удар в губы… Плотоядный взгляд усатого человека в фартуке… Тёплая кровь капает на грудь… Строки прыгают перед глазами, рука не слушается.

– Гони ее на улицу… Толку не будет!

Вот белокожая, сутулая Рахиль с окровавленным лицом и животом стоит перед захлопнувшейся за ней дверью барака. Ноги мгновенно теряют чувствительность… Зачем… зачем Ты оставил меня?

* * *

– Если ваши дети не замолчат, мы сейчас же выкинем их в отхожее место! – воскликнула писарь.

После этой угрозы маленькая поповна Василиса перестала плакать, сама открыла двери барака и вышла на мороз, босиком, словно родители готовили ее к этому с рождения. Она подошла к черно-белой горе из земли и снега и легла на ледяное крошево…

Матушке и другим женщинам с детьми было сказано бросить спящих, плачущих, сонных младенцев в снег и зарывать полные теплых трупов свежие могилы. Их мужья и сыновья отправились долбить мерзлую землю – последнее пристанище для себя и своих близких.

Уже совсем рассвело, солнце взошло яркое, мороз ударил круче.

Под надорванный и слабый детский крик могилы были зарыты, а мужчины все никак не могли вполне пробиться сквозь толщу мерзлой земли. Ковыряли ее лопатами, то и дело бессильно опуская побелевшие на морозе кисти рук.

Удивительно, но по прошествии двух часов часть детей все ещё были живы. Дочь матушки Ольги едва слышно заплакала у неё на руках. Ольга, не раздумывая, дала ей грудь. Ледяные губки слабо схватили сосок, малышка пыталась привычно сосать, но ротик ее едва ли мог шевелиться.

Брезгливо переступая ногами по грязному снегу, к смертельно замёрзшим пленникам вышел человек с белым лицом в форме ефрейтора. Его внимание привлекла мать Ольга, кормящая грудью свою дочь.

– Женщина, бросьте ребёнка в ров… Здесь не положено! Потрудитесь подчиниться!

Он пошатнулся и направился к матушке. Новокрещенная Рахиль сделала несколько шагов и заслонила собой омертвевшую женщину.

– Отойдите! Извольте подчиняться приказу!

Девушка, от ужаса не в силах моргнуть, оцепенело смотрела на приблизившееся лицо следователя, которое волнами сводили судороги.

Бывший ефрейтор сжал кулак до хруста, как-то дико и вразнобой задёргал глазами и профессиональным боксерским ударом отбросил Розу далеко, прямо к ногам ее отца и матери.

Конвойный, наблюдавший за теми, кто копал могилы, в этот самый момент громогласно скомандовал «ложить лопаты».

Рвы смертников были готовы.

Петя вместе с другими мужчинами, едва передвигая ноги в общем строю, медленно подошёл к поредевшей толпе женщин с детьми. Многие из малышей были мертвы или без сознания, их трупики лежали тут же, среди грязно-белого месива. Роза, его невеста, лежала в алой луже крови, по ее волосам ходили озябшие палачи. Ефрейтор не подпустил ни мать, ни матушку Ольгу к Розе-Рахили, и нежная кожа на ее ногах, обнаженных задранной рубашкой, стала совсем прозрачной, так что оказалась видна голубая сеточка вен.

Среди полумёртвых людей образовался вихрь, кинувший родных в последние объятия.

– Всем встать! – прозвучал громовой окрик.

Петя, хромая и задыхаясь, подбежал к возлюбленной и негнущимися руками, из последних сил, положил ее себе на грудь.

Нухим, ранее получивший удар за попытку поднять дочь с земли, зажимал руками рассеченный лоб. Его глаза сверкали яростью и ненавистью сквозь кровавые подтёки и скрюченные чёрные пальцы. Супруга его, чью наготу скрыла заскорузлая коричневая корка, пододвинулась к нему поближе и положила свою обмороженную ладонь Нухиму на спину – между лопаток. Осторожно погладила острые выступающие позвонки…

Ледяные секунды тянулись, как часы. Конвоиры побросали замёрзших детей в ров. Среди мертвых младенцев оказывались и живые, если мать не успевала прижать ребёнка к себе…

– Встать кучно! – раздался приказ.

Из барака вышла женщина-писарь, коротконогий щёголь-истопник, конвоиры – около пятнадцати человек. Все эти люди выстроились шеренгой и принялись заряжать винтовки.

– Мама, – зачем-то шепнул Петя, – мы копали глубоко. Собаки не станут играть с нашими костями.

Сердца гулко стучали. Петя пошатнулся, едва не уронив свою драгоценную ношу. Спросил дрожащим голосом:

– Мама, это ли наша жизнь?..

Матушка, у которой бросили в ров младшую мертвую девочку, уснувшую беспробудно пятилетнюю Василису, закололи штыком младшего сына за то, что громко расплакался от холода, стояла, обнимая головы двух оставшихся рядом с ней дочерей. Она с трудом подняла руку и погладила спутавшиеся, в замерзшей крови, волосы Рахили; из самых последних сил, неподвижным ртом едва выдохнула:

– Наша жизнь получилась еще лучше… чем мы мечтали …

Залп прервал все тихие слова и слабые рукопожатия.

Груда тел повалилась в чёрную, курившуюся паром бездну.

Около барака дрожали новоприбывшие – раздетые женщины с лопатами в руках. Они с ужасом, в молчании наблюдали за тем, как конвоиры добивают штыками живых – детей и взрослых – и остервенело пинают трупы в ров.

Подвода, запряженная пегой лошадью, полная тюков с вещами, скрипя, двинулась в сторону от могил, к дороге, на которую тихий, в полном безветрии, падал снег.