Путь моей жизни. Викарный епископ

Из книги митрополита Евлогия (Георгиевского) «Путь моей жизни: По страницам воспоминаний», изданной Сретенским монастырем в 2007 г. в серии «Духовное наследие русского зарубежья».

В Холме была древняя святыня — чудотворная икона Божией Матери. Пребывала икона в городском кафедральном соборе; висела над царскими вратами и на винтах спускалась для молебнов и поклонения (по субботам служили акафисты, а по воскресеньям после обедни — простые молебны). Вся местная церковная жизнь имела своим средоточием эту замечательную икону. Моя хиротония в холмском соборе перед народной святыней должна была иметь и символическое значение: я получаю омофор из рук Холмской Божией Матери. Я очень этому радовался.

Отслужив по просьбе духовенства всенощную и литургию как «нареченный во епископы» и приняв поздравления, я на другой день выехал на Родину.

Моя мать была в восторге, узнав о моем назначении; отец — тоже. Иметь сына-епископа — большая честь для семьи сельского священника. Я пробыл дня два-три — торопился в Холм на крещенское водосвятие, которое совершалось у нас очень торжественно: с крестным ходом от собора на реку в присутствии высших военных и гражданских властей.

Посвящение в епископы состоит из двух моментов: наречения и хиротонии. Наречение было 11 января, в субботу. Литургия была совершена преосвященным Арсением. Проповедь сказал иеромонах Тарасий, и столь проникновенную, что, по словам матушки Екатерины, вся церковь плакала. После литургии все архипастыри в сослужении многочисленного духовенства служили молебен Божией Матери перед чудотворной иконой. В соборе присутствовали учащиеся всех учебных заведений (на этот день их освободили от занятий) и множество народа. По окончании молебна был прочитан по установленной форме указ о моем назначении, архипастыри пропели краткое молебное пение Святому Духу, и, по возглашении многолетия, я произнес следующую речь:

— С трепетным сердцем и смятенной душою предстою я ныне пред вашим освященным собором. Это трепетное чувство не перестает волновать мою душу с того самого момента, когда до слуха моего коснулся божественный глагол, призывающий меня к служению святительскому, а в настоящие для меня «нареченные и святые» дни оно достигает своего высшего напряжения. Услышах, Господи, слух Твой и убояхся,  — взываю я с пророком Аввакумом (Ав 3, 1).

Живо предносится моему мысленному взору вся моя прошедшая жизнь. Путь иноческий, приведший меня ныне к святительству, не всегда представлялся мне моею жизненною дорогою — тем путем воньже пойду… (Пс 142, 8), но служение пастырское от ранней юности было близко и дорого моему сердцу. Впервые указал мне духовную красоту иночества и его высокое нравственно-просветительное значение известный всей православной России Оптинский старец Амвросий, к которому с детства привык я притекать за благословением, молитвой и назиданием. То, что насадил великий старец, напоил другой приснопамятный наставник моей юности, которого я ныне имею утешение видеть в сонме архипастырей, моих рукоположителей. В золотую пору, когда в горячих молодых головах решались основные вопросы жизни, намечались жизненные цели и задачи, определялось сознательное отношение к окружающей действительности, а юные сердца горели пламенным желанием посвятить себя беззаветному служению высоким христианским идеалам, он уяснил нам чудное сочетание идеи иноческой и пастырской. И понял я тогда, что пастырство, как высочайшее служение любви Христовой, требует прежде всего от своих служителей самоотречения; что аскетизм является существенным, важнейшим свойством пастырского настроения и главнейшею основою пастырской деятельности, что служить делу духовного возрождения и спасения можно не иначе как через умерщвление в себе личной себялюбивой жизни.

Настроение, в котором я приступал к хиротонии, напоминало то состояние, в котором я был при рукоположении во священство. Чувство неподготовленности к служению, большой трепет перед трудностью архипастырского долга, сознание тяжелой ответственности. Эти душевные состояния я и старался выразить в моей речи.

Я был в каком-то полузабытьи: видел все, что вокруг меня творилось, и точно и не видел… Меня подвели к престолу, и я склонился перед ним в трепетном благоговении; над головой епископы держали раскрытое Евангелие; прочтя тайнодейственные молитвы, стали облачать меня в архиерейские одежды. Незабываемые минуты… Я почувствовал себя архипастырем — духовным вождем многострадального холмского народа. Между мною и толпою, взаимно, словно побежал ток… Сладостное ощущение родственной близости с  паствой: я — и мои дети, Господом мне дарованные, за которых мне держать ответ перед Богом и  историей. И  тут же трепетное смущение: справлюсь ли? Сумею ли поднять, улучшить душу моего народа  — или своими ошибками лишь принесу ему вред? Еще думал: вот святыня — Холмская Богоматерь  — свидетельница всех слез и  стонов Холмщины… Если меня выбрали в  духовные руководители всего края, мне оказана великая милость и  надо ее оправдать, достойно Господу послужить… Богоматерь со мною, Она поможет в  устроении судьбы моего народа. Вот мысли и  молитвы этих минут. Торжественно совершалась литургия с  моим участием уже в  сане епископа. Я  осенил народ благословением, и  мне пели: «Ис пола эти деспота…» По окончании литургии, по церковному чину, первенствующий епископ говорит поучение и  вручает новому епископу жезл. Епископы удалились из храма, а  я с  жезлом в  руке благословлял народ. Бесконечной чредой всё подходили и  подходили молящиеся под благословение… По окончании этого обряда меня ввели в  архиерейский дом; мне пропели: «Ис пола эти деспота…»Моя хиротония, вероятно потому, что она была в  Холмщине первой, действительно обратилась в  народное торжество. Многие потом этот день вспоминали с  чувством духовной радости.

Думаю, что идея моего посвящения в  Холме принадлежала Саблеру. После Пасхи я  решил начать епископский объезд приходов. Справился, какая часть Холмщины дольше всего не видела епископа, и  направился в  Замостовский уезд. Я выехал после посевов, но до сенокоса и  до праздника святителя Николая Чудотворца  — в  те пасхальные дни, когда праздничное настроение еще не угасло. Мою «свиту» составляли благочинный, ключарь и  два диакона. Встречали меня в селах — и духовенство, и крестьяне — очень радушно, торжественно, по всем правилам своих необыкновенно красивых народных обычаев. Девушки в  цветах и  венках, в  национальных костюмах толпой выходили мне навстречу.

Деревенские парни, с  национальными флагами в руках, гарцуя на разубранных цветами конях, хоть и без седел, кавалькадой окружили мой открытый экипаж. Такую, бывало, поднимут вокруг меня пыль, что я  весь белый. Келейники негодуют, кнутами отгоняют всадников… «Как вас запылили!..»   — сокрушается потом какая-нибудь матушка сельского священника, глядя на меня. А я в ответ: «Мы сами пыль и прах… ведь пыль-то эта пшеничная!» Мне хотелось народ расшевелить, направить по религиозно-национальной линии, особенно детей и  молодежь. Холмские деревни не в  пример нашим: едешь, бывало, в  России по деревням — всюду песни, детский гвалт… а  тут  — все как пришибленные. Деревни молчаливые, унылые. Мои настоятельные советы не пропали даром. Понемногу вся Холмщина запела, точно от сна пробудилась, о  своем прошлом вспомнила…Объезд замостских сел прекрасно осведомлял меня о церковной жизни приходов. Помогали мне и церковные «летописи». Каждый приходский священник должен был вести церковную «летопись», отмечая в  ней все события приходской жизни. По этим записям можно было судить о  состоянии прихода; они характеризовали и священника, и прихожан. Я читал их в экипаже на пути от села к селу. По возвращении в  Холм я  составил отчет о  моей ревизии и  послал резюме архиепископу Иерониму, а  потом поехал к  нему с  личным докладом. Я  рассказал ему о  положении Православной Церкви в  нашем крае, ознакомил с  директивами, данными мною на местах. В  общем, они сводились к  тому, чтобы посредством возвращения к  родному языку и  к забытому русскому фольклору попытаться оживить заглохшее в  народе чувство русской стихии. В этом методе, не внешнего и не насильственного, а  свободного и культурного воздействия на народную душу я видел пока единственное средство, которое могло бы пробудить в  моей пастве русское национальное самосознание. Началась будничная жизнь. Я  входил все обстоятельней в  свое положение, осваивался с  новыми обязанностями. Долгих поездок по епархии в этом году уже не предпринимал, лишь изредка выезжал на храмовые праздники. Зимой 1904 года разразилось бедствие  — японская война. В  конце января японцы подорвали наши корабли, в  одну ночь погибло три-четыре судна. Напали они на нас до объявления войны. И унизительная подробность: наши моряки в ту ночь были на балу… Русским патриотам это событие казалось позором и  горькой обидой самолюбия. К весне наши дела на театре военных действий пошли все хуже и  хуже. Помню мою пасхальную проповедь: ее прерывали народные рыдания… Я  говорил о  светлом празднике, противопоставлял наше мирное пасхальное торжество тому, что делается на Дальнем Востоке. «А там, в  эту святую ночь, стоит на страже русский солдат в  непогоду, во тьму и  ветер, и  японец целится в  него смертоносной пулей…»

Моя поездка по епархии в  то лето (1904  г.) была безрадостная. Панихида… траур… слезы… У кого брат, у  кого сын убит. Эти горести западали в мое сердце и еще теснее сближали с  паствой.

Судьба холмского народа, его страдания были предметом моих тревожных дум. Его забитость, угнетенность меня глубоко печалили. Мне казалось, что в области религиозной он уже многого достиг, но ему не хватает живого национального сознания, чувства родственного единства с Россией. Я будил национальное чувство, постепенно его раскачивал; может быть, и грешил, может быть, и перегибал, но что было делать с народной беспамятностью, когда он забыл о своем русском корне и на вопрос: «Где вы живете?» наивно отвечал: «В Польше…»

Лето 1905 года… Надвигалась революция. В народе и в войсковых частях сказывалось влияние революционной пропаганды. Замечались распущенность, дурная настроенность по отношению к властям. Наши холмские войска вернулись в то лето с фронта неспокойные, недовольные…

Портсмутский мир… Пережили мы его как обиду, как оскорбление нашей великодержавности. На душе было тяжело…

Я непрерывно ездил по приходам. Приведу в порядок консисторские дела, переписку— и опять в путь-дорогу. Из экипажа не выходил. Мои объезды — не в похвалу себе говорю— имели нравственно-ободряющее значение. Народ меня полюбил, ко мне влекся, видел во мне опору и защиту.

Как-то раз между поездками, уже после Преображения, я отдыхал на даче, и вдруг мне подают пакет из Синода. Распечатываю — указ Святейшего Синода. Содержание его сводилось к следующему: ввиду религиозной борьбы в Западном крае Синод постановил выделить две губернии — Люблинскую и Седлецкую — в самостоятельную епархию с центром в городе Холме; епископу Евлогию быть самостоятельным епископом Люблинским и Седлецким, а архиепископу Иерониму отныне именоваться архиепископом Варшавским и Привислянским.

Вскоре по получении мной указа навестил меня епископ Тихон (впоследствии Святейший Патриарх). Он приехал в отпуск из Америки, узнал в Петербурге омоем назначении и пожелал меня поздравить. Несколько дней он провел со мною; мы вместе служили. Для меня это был праздник, и не только для одного меня. Духовенство встретило его как родного. Он чувствовал себя в Холмщине словно возвратился домой — с таким радушием, с такой любовью все его приветствовали…

Приближался холмский праздник. Официально должна была начаться самостоятельная жизнь новой епархии. Я впервые участвовал в торжестве как хозяин всей Холмщины.

Купить эту книгу можно в розничном магазине «Сретение»   в оптовом интернет магазине