«Премии на том свете не котируются»

Фото: nikeabooks.ru

Одним из лауреатов Патриаршей премии по литературе за 2016 год, которую вручали недавно в Храме Христа Спасителя, стал протоиерей Ярослав Шипов. Читателям давно знакомы его замечательные короткие рассказы — простые, совершенные по форме и языку. Признанный еще в конце семидесятых автор, завотделом прозы в издательстве «Современник», он неожиданно в 1991-м стал священником в глухой вологодской деревне, бросил сочинительство и любимую охоту. Прослужив там около четырех лет и восстановив в районе четыре прихода, вернулся по здоровью в Москву. А теперь служит на Патриаршем подворье в Зарядье и продолжает писать. О том, как отзывается его и чужое слово, газета «Культура» расспросила прозаика.

Чем отличается эта награда от тех, что Вы получали в прошлые годы как светский литератор?

Тем, что я теперь твердо знаю: там (указывает вверх) ни ордена, ни премии не котируются. Я, конечно, благодарен Его Святейшеству и членам жюри за столь высокую оценку моего весьма скромного труда. Теперь смогу лишний раз съездить на рыбалку под Астрахань. А еще признателен за то, что на церемонии присуждения встретился со своим старым знакомым — Виктором Лихоносовым, которого не видел тридцать лет. Очень рад, что отметили его творчество — он действительно большой художник...

Письменная литература на Руси начиналась как проповедническая — со «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, и лишь гораздо позже обрела светское измерение, разойдясь с истоками. Можно ли представить точку, в которой они вновь сольются?

В моей личной ситуации они подходят близко друг к другу, хоть и не сливаются. Проповедь и литература — разные ипостаси, но и противопоставлять слово-логос слову художественному не нужно. Господь дал нам Священное писание для выживания и духовного возрастания. А хорошая литература помогает подступить к этому. Язык притч Евангелия, например, не понять, если ты ничего не читал до этого, кроме подписей к комиксам. Ведь зачем Бог даровал человечеству искусство? Чтобы воспевать Творца и Его творения. Надо разбудить душу, настроить ее, чтобы она смогла хотя бы отдаленно почувствовать веяние Духа Святаго.

Литература, как и всякое искусство, которое мы называем «классикой», имеет ярко выраженное религиозное происхождение. Только в христианских храмах с древнейших времен было принято прославлять Бога и в слове, и в музыке, и в изображении, а в других мировых религиях этого нет, иногда даже запрещено. Италия, Испания и Португалия дали толчок, за ними последовала практически вся Европа. Мы заходили на этот путь по-своему: от византийской иконописи, храмового зодчества и пения, житий святых. Светское искусство стало развиваться у нас несколько позже. Но к XIX столетию в Европе начался мощнейший всплеск творчества, представленного всеми музами. Искусства появились даже там, где их никогда не было. Ну и в России, конечно, то столетие (с календарным заходом на XX век) стало пиковым — и в живописи, и в музыке, и в литературе. Для меня в последних двух непревзойденными вершинами являются Чайковский и Пушкин.

А затем повсеместно — и тоже почти одновременно — все пошло на спад. Думается, что причина в оскудении веры. Художники, музыканты, поэты стали намеренно корежить божественную гармонию, а то и вовсе обращаться к демоническим началам. В итоге без живоносного источника ссохлись корни творчества, пожухли цветы и листья.

Но ведь у нас и в прошлом веке вплоть до середины, а то и последней его четверти работали великие писатели, поэты, художники. Достаточно назвать Шолохова, Леонова, Распутина, Пастернака, Заболоцкого, Свиридова...

Да, у нас творческое угасание, несмотря на атеистическую власть, шло медленнее, чем на Западе. Но и мы не миновали его. Хотя даже сегодня, при плачевном, как нам представляется, духовном состоянии нашего общества, оно живее, чем западное. Наша страна, наверное, ныне единственная, где храмы строят, а не разрушают, где в них еще молятся.

Может быть, такие книжные явления, как «Несвятые святые» епископа Тихона (Шевкунова), «Крестный ход» Крупина, Ваши рассказы, возвращают литературу к своему проповедническому истоку?

Все, что вы назвали, — литература. У проповеди иные инструменты и задачи. Возьмем мой пример: священство — это служение, но и писательство — тоже служение. А двум господам, как известно, присягать нельзя...

Это же не Бог и мамона, тут нет дихотомии...

Конечно. Однако есть старая церковная формула: первое дело важнее второго. Поэтому я — прежде всего священник, и в это дело уже встраиваю свое творчество. Кстати, десять лет после рукоположения вообще ничего не писал. Но нынешние мои рассказы не превратились в проповеди — это другой жанр. Бывает, что слово пастыря, зажигающее сердца с амвона, будучи перенесенным на бумагу, вызывает лишь недоумение: что здесь может увлекать? С другой стороны, в последнее время немало священнослужителей стали издавать свои сочинения. К сожалению, далеко не все из этих авторов понимают, что такое литература. Один батюшка позвонил мне и обескуражил просьбой: «Научите хорошо писать». «Надо, — говорю, — всю жизнь учиться у русской литературы». Он сразу поскучнел: «Мне это не годится, мне по-быстрому». Ну и шурует «по-быстрому», выходят книжки... Как редактор с многолетним стажем могу предположить, что еще в конце 1980-х из так называемой «иерейской прозы» мало что взяли бы к публикации в книжных издательствах и литературных журналах. И не по цензурным запретам, их тогда уже практически не было, а по профессиональным критериям.

Есть ли для Вас, священника и писателя в одном лице, какие-то запрещенные приемы — гипербола, ирония, фантазия?

Если просто фиксировать действительность, ничего не добавляя к ней, получатся репортажи или журналистские очерки. Разумеется, я использую вымысел, однако очень осторожно — только для создания более выпуклой картины. В молодости я легко выдумывал сюжеты, образы. Сегодня некоторые из этих рассказов представляются мне неубедительными, и я давно не включаю их в сборники.

А сюжеты Вы берете из своего опыта?

В большинстве случаев — да, но что-то приходится домысливать, достраивать. Приведу аналогию из другого вида искусства. Художник пишет с натуры только этюды, наброски. А завершенное полотно он создает потом в мастерской. Увиденное нужно пропустить через душу...

Уместна ли, на Ваш взгляд, излюбленная критиками формула «развитие литературы»?

Едва ли. Куда мы развились от Пушкина, Гоголя, Чехова или, скажем, Лескова? Подойти бы поближе к ним, да не получается...

В слове «искусство» иногда выделяют в качестве морфемы «искус», что настораживает православное ухо.  

Художественный дар, он в любом случае — Божий, что и в языке нашем закреплено. Но художнику дан свыше также и свободный выбор: кому этот дар подчинить, кому в итоге служить — Господу или лукавому. Дело это непростое: многие великие творцы всю жизнь балансировали на грани. Апостол Павел предупреждал: «Блюдите убо, како опасно ходите!» К писателям это относится, наверное, в первую очередь, потому что за каждое слово придется держать ответ на Страшном Суде.