Слон забрался в огород

Когда Володя Капустин овдовел, ему показалось, что жизнь окончена: 47 лет, дети разъехались, с работы сократили, ибо в век инноваций зоотехники никому не нужны, – одно к одному. Но хозяйственные хлопоты, как известно, врачуют. Было дело, раньше хлопоты врачевали покойную супругу, теперь же они принялись за его, Володино, исцеление. Он и сам не заметил, как «рана на душе» зарубцевалась, а слезы высохли: в хлеву у Капустина мычит, в курятнике кудахчет, в закуте хрюкает – всё требует хозяйских рук. И в огороде тоже. Не горюй, успевай-поворачивайся.

На полустанке, где сидят с домашним товаром сельские торговки, Володя занял место своей покойницы. Когда из электрички вытекал на платформу охочий до «экологии» дачный народ, Капустин громче соседок провозглашал свое: «Молоко, молоко домашнее! Картошечка, тепленькая картошечка! Маслице!» Со своей тележкой вдовец проворно суетился, и нерасторопные старухи, оказавшиеся вдруг при этаком соседстве в финансовой яме, сильно его невзлюбили. Ходили слухи, что бабка Галя, которая торгует прогорклыми семечками, посетила как-то местную шепталку, чтобы та извела конкурента проклятого. Но знахарка, видать, накануне не выспалась, и вместо того, чтобы околеть, Капустин смастерил себе тележку больше прежней и расширил ассортимент.

Дом энергичного вдовца приятели теперь обходили. Вечерами одинокий уставший Володя усаживался в кресло, гладил пухлого рыжего кота и смотрел дремотными очами программу «Время». Однажды сосед привстал на цыпочки, с надеждой посмотрел в капустинское окно и скис: «Гляди ты, даже и не выпьет! Сбрендил», – и философски заключил: – «Всё. Нет былого огня в Вовиной крови».

Но огонь в Вовиной крови бушевал! Правда, бушевал в основном по ночам, поскольку днем не до огней. После крестьянского дня Владимир зевал, выключал телевизор и вырубался. И снилась ему одинокая дачница Елена Сергеевна, которая проживала в доме с запущенным садом на краю села. Снились ее длинные волнистые волосы, ее не по возрасту хрупкий стан, ее свободное длинное платье, и не только. В полночном пруду плавала луна, седина лезла в Володину бороду, зудело ребро. А сны витали над его изголовьем, как в далекой допризывной юности.

Однажды на улице дачница подмигнула Капустину, Капустин пришел домой и произнес: «Женюсь». Кот, дремавший в кресле, приподнял рыжую голову и услышал от хозяина следующее: «Пойми, балбес, человеку одному на земле противопоказано. По хозяйству одному уже никак. А дети? Дочке отправить надо? Надо. Двум пэтэушникам в общагу надо? Надо. И пирогов домашних хочется. Да и вообще. Сегодня и посватаюсь». Кот зевнул, покачал головой. В его зеленых глазах читалось: «Давай, приводи еще рот на нашу сметану. Самим мало».

– Приведу, – пообещал Володя.

Актер Тихонов в известном фильме как-то сообщал, что от людей на деревне не спрятаться, и был прав. Среди торговок на полустанке про Елену Сергеевну поговаривали, что будто бы на заре она купается нагишом, мяса не потребляет, а вечерами из ее окон гундит странная песня, в которой поминаются такие предметы: харя, крыша, снова харя и почему-то рама. Какая такая эта рама, торговки не знали. А еще у нее временами гостюют лысые друзья. Капустин смекал, в чем дело: сам когда-то, живя в общаге сельхозинститута, дружил с бритым наголо лоботрясом Костей. Костя плясал на левой ноге, звенел колокольчиками для донки и горланил: «Харе, Кришна». За прогулы Костю отчислили, а Капустин и без Кости потом еще долго слушал Гребенщикова и временами Рериха полистывал. И хотя по всему выходило, что Елена Сергеевна «из этих», но еще одна пара рук в хозяйстве не была лишней, а ночью и вовсе нет разницы, из тех она, из этих или еще из каких.

Вечером Капустин побрился-собрался, начистил туфли. Долго думал, что взять в качестве гостинца. Сало и окорока, по понятным причинам, отпадают, вина-коньяки – тоже. Остаются цветы, вон их сколько в палисаднике, но с ними за двор – никак: старухи заклюют. Капустин-практик решил задачу так: взял сметаны, банку меда, головку домашнего сыра и, оглядываясь, огородами двинул на край села, где в запущенном осеннем саду стоял домик яркой цветастой дачницы.

К подворью дачницы вела заросшая бурьяном тропа. Володя обстрекался крапивой и нацеплял на штаны репьев. У калитки отряхнулся, оправился. Во дворе некошеный бурьян стоял лесом. «Мужика нет, – убедился Капустин, – а то б скосил». Он толкнулся в калитку – калитка упала. «Починим», – решил Володя и воззвал:

– Хозяйка! Гостей принимай!

Дверь тягуче заскрипела, будто это и не дверь вовсе, а сам дом норовит стать к лесу задом, а к гостю передом. На крыльце показалась хозяйка, одетая, будто давняя студенческая подруга недоучки Кости, что скакала тогда под его рыбацкий колокольчик. Хозяйка поклонилась, ее седеющие волосы вблизи не показались Владимиру такими уж привлекательными. Гнилые ступеньки крыльца зловеще скрипели, когда гость поднимался, а одна и вовсе провалилась. Мужика дому не хватало давно.

В комнате назойливым комаром монотонно звенит и постукивает незримый гаджет. В скрипе-постукивании слышна нудная песня про ту самую «харю», о какой судачили на полустанке. С потолка свисают пыльные бумажные гирлянды, с картины пялится страшное синюшное существо. Другая картина а-ля Рерих изображает горы. После срочной службы на Кавказе Капустин горы ненавидел. Он считал, что равнина, особенно русская, – это самое живописное явление. Что может быть живописнее майского заливного луга? Или реки? Или луга у реки? В юности Вова искренне недоумевал, почему Рериху всегда требовалось рисовать именно горы, и подозревал у художника расстройство психики.

Владимир подмигнул хозяйке, выложил на стол свои домашние гостинцы, и тут же у его ног засуетились две тощие кошки. «Кошки-то совсем чабошные, – отметил Володя. – Ничего, откормим». Оглядел хозяйку: «И ее откормим». Сладко-горький дымок струится под закопченным потолком, тускло мерцают свечки, комариным роем звенит нудная песня. Хозяйка жестом Зиты (или Гиты) указала гостю на старомодное кресло, гость сел.

– Знаю, что привело тебя в мой дом, – пропела хозяйка голосом, похожим на голос артистки Касаткиной, которая озвучивала черную, как гудрон, наставницу индуса Маугли. – Ты ищешь свет, ты ищешь истину.

– Видите ли, Елена Сер…

«Молчи. Тебя привел он!» – и Елена Сергеевна указала на стену, где синело страшное существо с дудкой

– Молчи, – перебила Елена Сергеевна и приложила палец к губам, – тиш-ше. Тебя привел он, – она указала на стену, где синеет существо с дудкой. – Сейчас мы будем пить чай, и ты попробуешь торт. Ты любишь торт? Молчи. Ты еще не знаешь, какой изумительный торт мне привезли.

«Эге! – подумал Капустин. – Эта тебе – не вахлачок Костя из общаги. Эта сразу – за рога да в стойло!»

А хозяйка продолжила:

– После чаепития тебя коснется он, – и указала на синерожее существо.

Володю передернуло, он не хотел, чтобы его касалась эта потусторонняя личность.

Утром у Владимира Капустина трещала голова и ломило суставы. Так всегда бывает. Сердобольная вдовая соседка Валя кружилась по капустинскому хозяйству. Управилась с капустинской Зорькой и теперь хлопотала на кухне, гремела посудой. В доме пахло мятой и чабрецом. Поцокивали ходики, потягивался и зевал рыжий кот. Володя лежал с мокрым полотенцем на голове, которое гасило вчерашнее эхо, без интереса щелкал пультом, переключал каналы. Крышу мыл сентябрьский дождь, и радости на свете не было. Володя листал каналы, с отвращением вспоминал вчерашнее и думал о своей нынешней помощнице-соседке. Сколько раз она выручала. И с поминками… тогда… когда это… Сам много ли успел бы? И когда к детям в город отлучится, она за его скотиной приглядит. И вот сейчас. А оно ей надо?.. Пусть она и не яркая, как та, пусть не умеет нарядиться. Ну и что? Сам тоже ведь давно уже не тово-этово. А она и пироги умеет, и возится тут с ним, хворым…

Володя снова щелкнул пультом и влип в экран – даже привстал на постели: показывали Индию! Леся и Бедняков рассказывали о просветленных индусах и показывали их. В телевизоре трясли перед камерой своей голой непосредственностью голодные рахитные ребятишки, в грязной лохани грязная женщина полоскала грязное белье. Мухи облепили нечто прямо посреди тротуара. Потом показывали столичный вокзал. Там граждане бомжеватого вида штурмовали побитую электричку и топтали друг друга босыми ногами. Капустин позвал соседку и ткнул в экран: гляди! На городском бульваре что-то подбирал из-под грязных прохожих ног и совал в свой беззубый рот косматый старик. Поодаль макаки вычесывали блох и переругивались на своем макакачьем наречии. А над всем этим житьем-бытьем с фасада единственного приличного здания английской постройки застенчивый синий Кришна благословлял дудкой своих верных просветленных подданных.

– Гляди ты, – вздохнула соседка, – а посмотришь ихние фильмы, так сплошной праздник с танцами. А у самих вон, гляди, гляди – слон забрался в огород!

– Это не огород, – сказал Капустин, – нет у них огорода, просветленные они. Это он так просто шастает, улицу удобряет.

– Ох, смотри до чего народ-то чабошный, то-ощий! Да в их климате можно было б три раза в год картошку копать! А они…

Рядом с людьми пялился в телевизор рыжий кот. Может быть, ему нравился слон, может быть, мартышки. Никто в мире не знает, что творится в маленькой кошачьей голове при виде слона и мартышек…

Включилась реклама.

Володя сорвал с головы повязку: «Просветленные, туды их!»

…А потом в телевизоре сказали, что в следующей серии Леся и Бедняков отправятся теперь к другим просветленным гражданам, в соседнее королевство Непал, прямо в его столицу, в Катманду. Это слово Капустина согрело:

– Точно! В Катманду! Туда вам и дорога, – сказал Володя Капустин, имея в виду свою вчерашнюю неудавшуюся невесту и всех ее коллег по просветлению и кулинарии. И повторил: – В Катманду.

По-прежнему шумел по крыше дождь, сидела рядом потрясенная слонами соседка Валя. Где-то у дальнего пруда мок под дождем пастух и жевали печальную осеннюю траву Вовина и Валина коровы.

Головная боль помаленьку отпускала.