Полтинник вместо слов

Фрагмент фото Patrick Brinksma on Unsplash

Как-то раз, будучи в Москве, я выходила из перехода, что от станции метро к Павелецкому вокзалу. И вдруг услышала громкую музыку. Впереди меня шел человек, похожий на бездомного; в руках у него был допотопный транзистор с длинной антенной, и он сам что-то этой музыке подпевал. И вот, обгоняя этого человека, я увидела…

Как вам сказать… Если без подробностей — лицо изуродовано страшной опухолью. Пол-лица разрушено. Очень страшно, очень.

Хладнокровие судебного репортера мне не помогло, да и не могло помочь, поскольку оно есть моя собственная психзащитная выдумка. У меня был настоящий — не для красного словца — шок. Смотреть в это лицо я не могла. Я смотрела на руку, в которую вкладывала бумажный полтинник — рука была грязная, конечно, но не страшная. Человек выразил удовлетворение полученной милостыней, произнес что-то вроде «Во, нормально!» И я быстренько рванула от него на вокзал.

Конечно, мой полтинник ему не поможет, и вообще, я не в силах помочь ему практически. Но почему-то мне казалось — если бы я нашла в себе силы спокойно, без содрогания, посмотреть в его лицо, заговорить с ним, спросить хотя бы, как его зовут, пообещать за него помолиться — что-то такое разорванное во Вселенной срослось бы…

Я вспомнила один из рассказов о докторе Гаазе: у него была пациентка, крестьянская девочка, тоже с изуродованным опухолью лицом – даже родная мать не могла к этой девочке подойти, а доктор Гааз сидел рядом с нею дни и ночи, рассказывал ей сказки и целовал ее. Так — пока она не умерла.

Чтобы человеку помочь, нужно принять его в той ситуации, в которой он находится, то есть его ситуацию принять — до конца. Пока мы отталкиваем этого человека от себя, защищаемся от него, не принимаем его ситуацию — с чем бы эта наша защита ни была связана, тут не только о физическом уродстве можно вести речь — мы этому человеку не поможем.

Как живет человек, на которого никто или почти никто не может – просто смотреть? Как он оказался в таком положении — вероятно, на улице?.. Может быть, от него отвернулись родные, может быть, его, такого, бросила жена? Ну вот — не выдержала… Не знаю. Предположить, что «он сам во всем виноват» и «хороших не бросают» — это самое для нас легкое в подобном случае.

Я отвернулась… А что, если бы у меня не было возможности отвернуться? Если бы человек с таким лицом оказался, например, моим соседом по купе в поезде? А если бы я была каким-нибудь чиновником, и такой вот инвалид — пусть не бомж! — пришел бы ко мне на прием?.. Учтем еще и запах… Я помню, как однажды к нам в редакцию пришла пожилая и не вполне уже адекватная женщина с раком — мы не знали, что делать…

Ну, если ты не можешь от этого человека отвернуться и убежать, сказала я себе, это означает, что у тебя нет выбора — тебе придется сделать сверхнормальное душевное усилие, перешагнуть через естественную психологическую реакцию.

Что значит — нет выбора? Мы с детства читаем книги про войну. Но вряд ли кто-то из нас, сегодняшних (исключая тех, кто прошел через «горячие точки») представляет себе, что это такое — встать и пойти в атаку под огнем.

Мы периодически читаем или слышим про чью-то отвагу на пожаре — но мы, опять же, за малым из нашего числа исключением, не представляем себе, что это такое: стоять перед горящим домом, в котором кричат дети, и понимать, что у тебя нет выбора — если ты человек, тебе надо идти туда, в дым и пламя. Не «если ты герой», а просто — если ты человек. Выбора нет, потому что не оказаться человеком — невозможно и немыслимо.

Это всё страшно! Это все требует сверхъестественного поведения. Встреча с больным, жестоко изуродованным человеком — тоже, хотя она и несколько иная.

Конечно, моя ситуация — беглое, случайное столкновение в переходе — допускала компромисс, она не была для меня экстремальной; с общечеловеческой точки зрения, она вообще ничего от меня не требовала. Но она и случайной не была, в этом я уверена.

Господь мне показал, что и от меня тоже — как от всякого другого человека — может однажды потребоваться большее; что и я могу оказаться перед необходимостью сделать нечто сверхъестественное, то, о чем так легко читать — и что так невероятно трудно сделать в реальности. Трудно, и вместе с тем, абсолютно необходимо…