Татьяна Чаленко: «У каждого из больных можно чему-нибудь научиться»

Татьяна Алексеевна Чаленко больше 20 лет помогает тяжелобольным людям на дому. Она помнит всех своих подопечных – и живых, и мертвых. Помнит их истории, радости и печали – бережет, собирает, нанизывает, как драгоценные бусины. В патронажной службе помощи на дому «Милосердие» сейчас очень не хватает рук. Многим нуждающимся приходится отказывать – сестер милосердия слишком мало. Предлагаем вниманию читателей портала рассказы Татьяны Алексеевны о ее подопечных.

Татьяна Алексеевна Чаленко

– Как вы стали сестрой милосердия?

– У меня в жизни были два случая. Однажды я навещала прихожанку нашего храма в больнице. Отделение было переполнено, персонала не хватало, и я помню – сухощавая бабушка всё что-то просила, просила, и некому было ей помочь. И не потому, что не было желания – у персонала просто не хватало сил. Это было мое первое сильное впечатление.

Самое главное – это уметь поддержать больного в тот момент, когда ему очень больно и плохо

Потом я вышла замуж, и у меня были тяжелые первые роды. Очень тяжелые. И вот тогда я поняла, как важно во время сильной боли, когда ты оторван от близких, чтобы тебя поддерживал персонал. Этого так тогда не хватало! И мне показалось, что самое главное – это уметь поддержать больного в тот момент, когда ему очень больно и плохо. Эти два впечатления оставили очень сильный след в душе. Дальше жизнь шла своим чередом.

Я пришла в училище сестер милосердия в 42 года. Единственное, о чем я жалею, – что так поздно стала сестрой милосердия. Если бы можно было вернуться назад, я бы сразу пошла в медучилище, но тогда казалось, что это непрестижно. Сейчас у меня за плечами годы работы экономистом, но мои самые светлые воспоминания – это училище.

Епископ Пантелеимон (Шатов)

После окончания училища нужно было выбрать, где работать. Можно было пойти в Первую Градскую больницу, или в детский дом, или ухаживать на дому. Я стала патронажной сестрой, и с тех пор я патриот патронажной службы. Был небольшой период, когда я работала в больнице Святителя Алексия, в отделении мужской неврологии. У меня владыка Пантелеимон, тогда еще отец Аркадий, спросил: «Может быть, ты останешься?» А я говорю: «Батюшка, я не больничная сестра. Я патронажная сестра». Меня пугало, что больных так быстро выписывают, я не успеваю к ним привыкнуть, с ними сжиться, даже запомнить их имена. А в патронажной службе все больные, с которыми мы сталкиваемся, – все у нас в синодике, и живые, и покойные. Мы помним числа, когда они умерли, помним их лица. Все мы состарились на этой работе, за это время мы трех сестер похоронили. Мы все друг друга очень любим. Это не работа, это наша жизнь.

– Кого из подопечных вы больше всех запомнили?

– Я могу часами о них рассказывать. Были два случая, которые меня изменили. У одной нашей подопечной был рак кожи, нужно было за ней ухаживать, перевязки делать. К тому же она была полностью слепая. Это были первые годы моего служения, но к тому времени у меня было двое детей, младшая пошла в первый класс, и я считала себя женщиной состоявшейся.

Анна Григорьевна была очень щепетильная и большая аккуратистка. Несмотря на слепоту, знала, где у нее какая тряпочка лежит. Мы варили ей кашу, а она проверяла пальчиком, правильно ли я варю.

Я по натуре – белка, не могу сидеть без дела. Однажды все перевязки сделала, кашу сварила и говорю ей: «Анна Григорьевна, у вас тараканы засидели часы, давайте я протру». А у нее были часы с кукушкой. Я забираюсь на табуретку, она дает мне ключик (чтобы кукушка не выскакивала) и говорит мне при этом: «Смотри не урони». Я протираю и вдруг роняю ключик, он падает с грохотом об пол. Я не обратила внимания – не хрустальный же, не фарфоровый. И вдруг Анна Григорьевна подошла и ударила меня пониже спины. Я соскочила с табуретки и начала кричать: «Как вы смеете, я мать двоих детей, у меня старшая школу заканчивает, на меня никто никогда не поднимал руку!» Это было хамское поведение, неприличное для сестры милосердия. И в этот момент я увидела ее расширенные слепые голубые глаза, Анна Григорьевна подходит ко мне, гладит и тихим голосом говорит: «Деточка, что бы в твоей жизни ни случилось, не повышай голоса на больного». Сказать, что мне стало стыдно, – не то слово. Это даже не угрызения совести, а что-то другое, какой-то переворот в душе. Я попросила у нее прощения.

Прошло время, и я по графику опять должна к ней идти. Звоню, она спрашивает, кто там.

– Анна Григорьевна, это я, Таня.

– Какая Таня?

– Я дежурю у вас.

– Не знаю никакой Тани.

И тут я поняла, что нужно сказать:

– Это та, что на вас кричала.

– А, деточка, проходи!

И я поняла, что это было какое-то мистическое врачевание, и сделать так может только духовный человек. Я рассказываю это от чистого сердца. Может быть, это некрасивая история, но она мне была очень полезна. Это был первый случай, который меня утвердил, и с тех пор, милостью Божией, больше такого ни разу не случалось. А второй случай утвердил меня в другом.

Однажды раздается звонок, и хорошо поставленный женский голос говорит: «Мне нужна помощь, мой муж был в больнице и вылил себе на коленку кипяток. Из больницы выписали, но коленка не заживает. Вы можете приехать?» Я очень хорошо помню: подхожу к пятиэтажке, и глаз мой выхватывает окно, которое не закрыто в феврале месяце, и сугроб внутри на подоконнике. Когда я зашла в квартиру к мужчине с обожжённой коленкой, я поняла, что нахожусь в той самой квартире, которую увидела на подходе. Страшный мужской голос орет матом, передо мной стоит женщина, на ней накинуто пальто, старое, но очень чистенькое, с норкой, прическа 1940-х годов – длинные волосы, собранные в улитку. И эта дама с хорошо поставленным голосом, учительница русского и литературы с большим стажем – жена этого человека.

Он пропил все в доме, эта женщина спала в зимнем пальто, ее согревала собака

Он пропил все в доме, эта женщина ночами спала в зимнем пальто, ее согревала собака. И вот ее муж кричит страшным голосом нецензурные слова, а она переживает из-за его коленки! Извините меня, но мне хотелось его стукнуть, так было обидно за нее. Мы тогда подняли всех на ноги, плотник поправил окна, которые не закрывались, добровольцы оббили дверь – и она уже как человек жила. Но, конечно, такие истории встречаются редко – поэтому и запоминаются. В основном подопечные живут в приемлемых социальных условиях.

Но дело не в фактах, а в том, что для меня было удивительно, как обычный человек может быть таким милосердным. Эти два случая для меня – как столпы, они подпирают мою крышу. Это уроки – никогда, ни при каких обстоятельствах не повышай голоса на больного и жалей любого. Зарубки на сердце, которые показывают, что милосердие – не в каком-то месте или в какой-то организации, оно в сердце.

Фото: diaconia.ru

– Расскажите еще о ваших подопечных.

– У меня была одна дама, Светлана Константиновна. Родители ее были дворяне, папа – капитан 1 ранга, мама должна была принимать Императора Николая II в Одессе. Удивительная женщина – она выросла с гувернанткой-француженкой, ее трое детей хорошо знали французский и немецкий. Я училась у нее сдержанности. Она научила нас, сестер, отделять главное от шелухи.

Или вот Тамара Владимировна. У нее была деменция, она порывалась сбежать из дома, я приходила к ней, и ее родственники нас запирали в квартире. Тамара Владимировна была антуражистом^[1]. Однажды к ней приехали две дамы из Италии, представительные, с охраной. Они должны были продать картину Соколова в нашу Третьяковскую галерею, а у Тамары Владимировны как у эксперта спрашивали, принадлежит ли эта картина кисти Соколова. И Тамара Владимировна по пряжке на туфле – представляете, по пряжке! – определила, что это очень качественная подделка, потому что в те годы не могло быть такой пряжки.

У каждого из больных можно было чему-нибудь научиться, не зря же говорят, что не столько мы даем больному, сколько больной нам. Это особенно видно в патронажной службе. В больнице не успеваешь присмотреться, а здесь ты знаешь всю семью больного, его детей и внуков, все семейные подводные камни.

Любая сестра милосердия может написать роман о своей жизни. Хоть и тяжело, и возраст чувствуется, и ноги дают о себе знать, а все равно не хочется прощаться, уходить на покой.

Мы сидели вдвоем и плакали

Была семья, муж с женой, когда я к ним пришла, им еще не было 60-ти. Муж, Александр Федорович, был экстремал – сплавлялся по рекам, покорял вершины. Очень была любящая пара, причем он – красавец, худой, подтянутый мужчина, а Наташа была еще в юности склонна к полноте, ее не назовешь красавицей, но она была удивительно обаятельной. У нее был рассеянный склероз, когда я к ней пришла, у нее уже были страшные пролежни. Александр Федорович и Наталья очень любили Марию Каллас, а в юности они оба были байдарочниками. Удивительное дело, когда люди находят друг друга не по красоте внешней, а по внутреннему единству. Когда Наташа умерла, были поминки. Много родственников, длинный стол, белая скатерть и представительные, обеспеченные родственники. На 40-й день Александр Федорович меня снова пригласил – и я была одна. Все тот же длинный стол, белая скатерть – и никого нет, только он и я. Он сидит и плачет: «Мне так без Наташки плохо». Потом сказал: «Давайте послушаем Марию Каллас». Он поставил пластинку на полную громкость, и мы сидели вдвоем и плакали. Эти поминки я на всю жизнь запомнила.

25-летие Свято-Димитриевского сестричества, 30 мая 2016 года. Фото: stdimitry.ru

– Это тяжелая работа, нужно обрабатывать раны, пролежни. У вас не было отторжения, брезгливости?

Я с детства не была брезгливой. Онкологические язвы очень зловонные, но я работать с ранами, наоборот, очень люблю: обрабатываешь и чувствуешь, что ты человеку помог. Сделала все – и человек чистенький, как куколка, лежит.

Многие больные, когда привыкают к нам, начинают манипулировать, принимать нас за сиделку, за горничную или прачку – а это неправильно. Мы не частные лица. Мы часть огромного Свято-Димитриевского сестричества. Поэтому мы носим форму и плат – чтобы помнить, кто мы. Я считаю, что плат – это Покров Матери Божией.

Меня форма однажды спасла. Были 2000-е годы, я дежурила у одной больной с болезнью Альцгеймера. А сын этой подопечной предупреждал: у нас пьяный сосед, не пугайтесь, но не открывайте ему дверь. Он буянил, кричал, весь дом от него стонал. Бывает, выходишь, а под дверью – кучка. Приходится убирать, не оставлять же так.

Я открыла дверь и увидела мужчину с ножом – он пытался выбить соседнюю дверь

И вот однажды в 8 вечера заканчивается мое дежурство, а за дверью – что-то страшное, кто-то кричит, такое ощущение, что смертоубийство творится. Что делать? Стоять и ждать, что кого-то убьют при тебе? Я перекрестилась, прочитала «Отче наш», открыла дверь и увидела мужчину с ножом – он пытался выбить соседнюю дверь. Он увидел меня – форму, плат – оцепенел, бросил нож и убежал.

Однажды летом был у меня случай. В доме моей подопечной не было мусоропровода, баки для мусора стояли за углом. Я выхожу, смотрю на часы, боюсь опоздать на пересадку, бегу к этим бакам, в руках у меня использованные памперсы. Я оббегаю дом – листва, август, темно, на мне легкие тапочки – меня не слышно. И тут я слышу: «Смотри внимательнее, никого нет?» Оказывается, два вора залезли в квартиру на первом этаже. Я выскочила из-за угла, а они как заорут – и побежали на меня. Я бегу обратно, и мне так страшно, что они меня сейчас убьют – прямо здесь, с этими памперсами. Слышу, что сзади уже догоняют меня, я не знаю, что делать, волосы дыбом, бегу к подъезду своей подопечной зачем-то. Вдруг слышу, двери хлопают – они уехали. Оказалось, что они бежали не ко мне, а к своей машине. Я с этими памперсами шла к метро, дрожала от страха, мне было смешно в то же время. В метро подхожу к милиционеру, говорю: присутствовала при краже, окна остались открыты. Как оказалось, воры узлы навязали и на подоконнике оставили – ничего не успели вынести.

– Вы много работаете. Как реагируют муж, дети?

– Муж мне помогает. Например, была у меня больная, у которой мокрота не отходила, мы для нее купили вакуумный отсос, а я все никак не могла понять, как его собрать и настроить, хоть и инженер по профессии. Муж пришел и помог. Если нужно, приходил к подопечным с дрелью, делал мелкий ремонт. А дочкам я все время рассказывала про больных.

Я устаю, конечно, но мне непонятно, что такое выгорание. Физическая усталость легко преодолевается. Мне кажется, выгорание связано не с работой, а с твоей личной жизнью. Все-таки у меня хорошие, верные тылы.

Храм святого благоверного царевича Димитрия при Первой градской больнице

– Рук в патронажной службе, наверное, не хватает?

– У нас звонки каждый день. Мы стараемся приехать, чтобы хотя бы проконсультировать родственников, или раз в неделю приходить ногти подстричь. Руки очень нужны. Кто не готов ухаживать, может нести социальное служение – сходить погулять, поговорить. Пока что у нас от подопечных такие заявки есть, а мы им помочь не можем – у нас на лежачих рук не хватает.

Наши сестры именно служат, а не работают. Сначала мы их учим, стажируем, смотрим, сможет ли человек у нас работать. Это не стационар, где тебя всегда поправят врачи или другие сестры, здесь ты закрылся на ключ – и один на один с больным. У нас обязательно послушание. Пусть лучше неопытная сестра сто раз позвонит и посоветуется, чем будет принимать решения на свой страх и риск – мы все на связи и всегда готовы помочь. Молодые сестры предпочитают стационар. Я понимаю: чтобы работать в патронаже, нужен какой-то житейский опыт. Молодежь часто теряется, паникует.

Но патронажная служба – это такой багаж! Я как улитка. Ползешь-ползешь, а потом устанешь, усики спрячешь и отдохнешь под панцирем. А там, внутри, – память. Память жива, и мы в ней все живы.