Священник не судья

В прошлой своей жизни я была судебным репортером, и не раз, видя людей, сидевших на скамье подсудимых, узнавая, что они натворили — думала: какая же тяжелая, страшная атмосфера создается там, где сотни, тысячи таких людей собраны вместе… И вот, в эту атмосферу входит Церковь — с ее молитвой, с ее таинствами; во тьму входит свет…

Что происходит дальше?.. Приносит ли тюремное служение реальный плод? Могут ли сегодняшние разбойники оказаться благоразумными? Может ли влияние Церкви оказаться сильнее влияния криминальной среды? Искреннее раскаяние и преображение убийцы — это не миф?..

«Взыскание погибших» — так именуется образ Божией Матери, в честь которого освящен храм на территории ИК‑10. Это колония строгого режима. Там нет никаких «случайно оступившихся»; там отбывают наказание только те, кто совершил тяжкие и особо тяжкие преступления. Наш собеседник, протоиерей Вадим Коняев — настоятель этого храма вот уже восемь лет. Одновременно он и государственный служащий тоже — помощник начальника областного Управления ФСИН по организации работы с верующими. Под верующими подразумеваются как осужденные, так и сотрудники региональной пенитенциарной системы.

— Отец Вадим, было ли в Вашей жизни какое-то предисловие к нынешнему Вашему служению, опыт, на который Вы могли бы опереться? Или начинать пришлось с чистого листа?

— Нет, никакого опыта не было. И никакого интереса к этому миру не было никогда. Многие в моем поколении увлекались «тюремными» песнями, но я их не слушал. И когда меня Владыка своим указом поставил на это место — поначалу я испытывал… ну не то чтобы шок, но очень большое напряжение и отторжение. Я помню, как приехал вместе с моим предшественником туда, на Сокурский тракт, принимать дела. Стальные ворота, решетки, щелкающие замки, неприветливые, настороженные лица — все это совсем не вдохновляло и не настраивало на оптимистический лад. Но когда знаешь, что пришел сюда не просто так, не случайно, а исполнять свой долг — все понемногу становится на свои места. Постепенно я адаптировался, понял и принял правила, по которым идет эта жизнь, устои, на которых она держится; научился общаться с людьми.

Одна женщина меня как-то раз спросила: батюшка, а вы не боитесь, когда идете туда, на зону, мало ли что у них, этих уголовников, на уме… Это был шестой или седьмой год моего служения, и я впервые задумался: а в самом деле, почему я не боюсь, мало ли… Но этот страх быстро прошел. Господь меня привел к этим людям, Он мне их вверил — зачем же мне их бояться?

— Чем, прежде всего, отличается эта Ваша паства от прихода обычной церкви?

— Зона — это особый мир, скорбный мир. Человек на зоне закрыт, недоверчив, обстановка совсем не располагает его делиться своими мыслями и чувствами: он знает, что все, им высказанное, может обернуться против него; и поэтому он одинок. И священнику, тем более новому, он тоже не доверяет. Первое время у меня на службе было не больше пяти исповедников, и они просто проговаривали стандартный список грехов. Но потом, когда они поняли, что никуда от меня эта информация не уходит, — число исповедующихся возросло в несколько раз, и исповеди стали другими, настоящими. Люди раскрылись, они стали говорить не только о том, что было на воле, за что они оказались здесь, но и о том, что происходит сейчас в их душах; они увидели, наконец, свою греховность. Можно сказать, что здесь, в этом храме в колонии строгого режима, они впервые в жизни своей получили возможность поделиться тем, что у них внутри. Ведь там, на воле, в той жизни, которую они там вели, делиться внутренней болью тоже не с кем, никого это не интересует. И они ведь не только с батюшкой этим делятся — они раскрываются перед Богом. И я вижу, как человек меняется на моих глазах, как он просветляется; это не слова, это реально происходит.

Сейчас стараюсь внедрить дистанционное обучение — Священное Писание Ветхого и Нового Завета по архиепископу Аверкию (Таушеву). Это не всем, конечно, под силу, но вот сейчас двое у меня закончили этот курс просто великолепно. И еще несколько человек на подходе.

— А много ли осужденных ходит в храм?

— В колонии сейчас около семисот человек, ходит примерно семьдесят. Десять процентов…

— …как и на воле.

— Да. Но это все же особые десять процентов. Владыка Лонгин  — а он всегда очень живо интересуется нашим служением и поддерживает нас  — сказал мне как-то раз: если мы хотя бы одному из них поможем спастись, значит, уже не зря все это.

— Рано или поздно срок закончится, и Ваш прихожанин выйдет на свободу; и что дальше?

— У нас уже традиция сложилась такая: если человек через два-три дня после службы освобождается, он обязательно подходит ко мне: «Батюшка, благослови на волю». И я ищу напутственные слова, стараюсь поддержать, подбодрить, помочь поверить, что теперь у него будет все хорошо. Строгий режим, сроки большие — и десять, и двенадцать, и более двадцати лет. Столько времени человеку не нужно было думать, как жить — все было уже за него решено и расставлено по местам, каждая минута расписана, а теперь ему предстоит выйти в незнакомую жизнь. Притом, что за эти годы люди теряют все свои прежние социальные связи. И это счастье, если их хотя бы кто-то там, в этой жизни, еще ждет.

И как не радоваться, если этот человек потом тебе звонит и рассказывает, что устроился на работу, что его встретила мама, что он познакомился с девушкой и надеется создать семью. Из тех, кто вышел, человек восемь со мною общаются. Звонят, рассказывают свои новости. Разные, но в основном хорошие. Алтарник мой бывший, десантник, три года как вышел — москвич; когда я в Москву на Рождественские встречи приезжаю, он меня всегда на вокзале встречает и провожает. И другой человек тоже звонит регулярно: «Батя, помощь нужна? Я с машиной, я всегда могу, только скажи…» Он саратовец, он сказал мне, что не совершал убийства, за которое сидит; но понял, что сидит все равно неслучайно, что вся его жизнь прежняя греховная к этому привела.

Бывает, конечно, и иначе. Одного своего прихожанина я сам устроил на работу, на автостоянку, он там проработал два дня, а потом начали пить и опять пошел по тому же кругу… Значит, я до него не достучался. Хотя ведь он ходил в храм, исповедовался, причащался.

— Многим людям не верится в искреннее раскаяние страшного, жестокого преступника: они считают, что это может быть только притворством, игрой, что внутри себя этот человек все равно останется чудовищем. Что бы Вы сказали в ответ?

— Перед Господом мы все преступники. Мы все грешим — в большей или меньшей степени. И только Ему Одному принадлежит суд, только Он может определять степень, тяжесть нашего греха. А священник не судья. У него совсем другая задача: дать упавшему возможность подняться. Увидеть в преступнике — пусть у него руки по локоть в крови — то хорошее, что Господь в него всеял, что Он в нем еще оставил. Увидеть и постараться это в нем развить. Ведь каждый человек — образ Божий, да, оскверненный, замаранный, растоптанный, но все равно — Его образ.

У меня есть два прихожанина — у одного 23 года срок, у другого 18. И я не понаслышке знаю, что они натворили, находясь под воздействием наркотиков. И сейчас, когда они отошли от прежней своей жизни, очнулись, — они сами в ужасе. И они на самом деле пришли к Богу. Конечно, я не могу поручиться, что та преступная жизнь навсегда для них позади, но я принимаю их исповеди, я вижу: что-то в них переломилось. Если они по выходе на свободу будут хоть как-то держаться Церкви, Господь Сам их не оставит.

И когда мне говорят, что человек, находящийся в штрафном изоляторе, в СУОНе (строгие условия отбывания наказания — внутренняя тюрьма в колонии. — Ред.), где самые неисправимые нарушители режима, самые отъявленные хулиганы содержатся, просит меня прийти, я прихожу, потому что знаю: он не ради развлечения сейчас меня зовет. Пусть через решетку, через окошечко, но общаюсь с ним, не оставляю его наедине с его мыслями и чувствами. Я стараюсь напомнить ему о Боге, о его ответственности перед Господом, пробудить то светлое, что в нем еще осталось. Говорю ему: это не следователь, не прокурор, не судья тебя сюда упекли, это Сам Господь спрятал тебя здесь от той жизни, которую ты вел там, на воле, это Он дает тебе сейчас возможность стать другим.

Недавно меня возле нашего Серафимовского храма окликнул человек — я его узнал: он практически весь свой срок отбыл не в обычном отряде, а в отряде СУОН. И вот, освободился. Трезвый, чисто одетый, узнал меня, кинулся ко мне: «Батя, ты как? А я вот на работу устроился…». Зацепился парень за жизнь, смог. А ведь условия в этом СУОНе по сравнению с обычными отрядными — очень суровые.

— Хотя все зоны в нашей области «красные» (т. е. управляемы администрацией, а не уголовной иерархией. — Ред.), существует все же такая вещь, как влияние уголовной среды, ее силовое поле: и человек находится в этом поле беспрерывно в течение многих лет. Как возможно, чтобы поле Церкви оказалось сильнее?

— Действительно, трудный вопрос, и не одного года — это вопрос десятилетий. Мы ведь не живем вместе с ними в отрядах, мы на зону приезжаем и уезжаем, а эта среда со всеми ее группами, с ее взаимоотношениями, иерархией — остается. Но когда они приходят в храм — они братья. Они в Церкви, они молятся вместе, и это их объединяет и стирает все границы уголовной среды. Они видят, что тот, кто стоит на низшей ступеньке иерархии для меня — такой же человек, как и все; и понимают, что мы все, на самом деле, равны перед Богом.

Преодоление уголовной среды, освобождение человека от ее связей — это зависит, прежде всего, от священника, от его неравнодушия, сердечности, искренности, любви. Я общаюсь с тюремными батюшками из других епархий и вижу, что равнодушных, формально относящихся к своему служению среди них нет. Потому что равнодушного, теплохладного священника эта паства не примет, отвергнет. И ни малейшего признака высокомерия, брезгливости по отношению к человеку она ему не простит. Зона, тюрьма — это место, где надо любить по-настоящему.

Фото пресс-службы УФСИН

Газета «Православная вера» № 18 (613)