Очеловечивание расчеловеченных

Две недели подряд главные новости страны приходили не из первой, а из третьей столицы. В Екатеринбурге вспыхнуло противостояние вокруг строительства Собора Святой Екатерины. Протестующие утверждают, что таким образом они защищают «любимый сквер». Сторонники храма возражают, что протест похож на гонения, поскольку за девять лет активисты блокируют уже третий проект строительства. Событие очень быстро получило политическое звучание, а видеоролики из Екатеринбурга многим напомнили картинки с киевского майдана. После вмешательства Президента конфликт перешел в тлеющую фазу, готовится опрос жителей города, чтобы выбрать под храм новую площадку. Но в любой момент противостояние может разгореться с новой силой. Корреспондент «РР» отправилась в столицу Урала, чтобы выполнить элементарную журналистскую работу, которую пока почему-то никто не сделал, — просто внимательно выслушать и тех и других.

Мэрия. После драки

Максим Миняйло, настоятель Храма на Крови, большой, добродушный, но вечно печальный человек — чем-то похож на медведя Балу из советского мультфильма про Маугли. Сейчас он заперт журналистами в углу зала городской администрации.

— Если мы поймем, что может пролиться кровь, тогда вообще все надо отменять, — говорит отец Максим журналистам.

Через десять минут начнется встреча мэра со сторонниками строительства храма Святой Екатерины. Все места за длинным столом уже заняты, на стульях вдоль стен сидят вплотную люди в галстуках и без. Микрофоны телеканалов и интернет-порталов нацелены на бордовую спинку стула — там должен сесть градоначальник. Общий гул голосов временами выбрасывает отчетливые слова: «Что будет дальше?», «Это ведь уже в третий раз…», «Только законными методами…»

Входит мэр Александр Высокинский.

— Давайте наметим вопросы для обсуждения выбора площадки под строительство храма, — начинает он.

— А как же решение губернатора вчерашнее по поводу исключения сквера из перечня площадок для строительства?! — вскрикивает худой зрелый мужчина в костюме.

22-го мая губернатор Свердловской области Евгений Куйвашев сообщил, что власти отказались от идеи строительства храма Святой Екатерины в сквере после того, как ВЦИОМ провел очередной опрос. На этот раз 74% горожан, участвовавших в опросе, посчитали, что место для храма выбрано неудачно. Мужчина, завладевший сейчас вниманием, стоит в толпе журналистов. Его худая спина мелко подрагивает, словно ему под пиджак пускают разряды электричества.

— Вопрос храма на сквере закрыт раз и навсегда! — выкрикивает он. — Зачем к этому возвращаться?

— Не закрыт! — кричат из-за стола.

— Закрыт!

— А мы не согласны!

— А вы кого представляете? — спрашивает мэр, с самого начала встречи попытавшийся взять тон непоколебимой беспристрастности.

— Сторонников сквера.

— В субботу мы встречались со сторонниками сквера и дали им высказаться, — говорит мэр. — Сегодня мы встречаемся со сторонниками храма.

— Нечего обсуждать то, что закрыто раз и навсегда!

— мужчина покидает зал.

— Скажите, пожалуйста, — из-за стола раздается мужской голос, исполненный глубокой обиды, — как вы считаете, какова роль храма в духовном состоянии города?

— Основная, — это слово мэр бросает как бы мимоходом, словно не хочет, чтобы оно выделилось и привлекло внимание, но в то же время какой-то железной ноткой в голосе дает понять: это вопрос его собственной религиозной стойкости, и он тоже закрыт. — Давайте двигаться дальше. На сайте городской администрации мы дали возможность всем желающим внести свои идеи, заявок уже поступило шесть тысяч. В течение 10 дней мы их рассмотрим, отберем площадки в центре города в шорт-лист, обсудим их с градостроителями. Далее. Мы сделаем три точки в каждом районе города для проведения опроса, обеспечим их видеонаблюдением. Почему опрос, а не референдум? Референдум — это процедура, которая длится от полугода до восьми месяцев. Референдум — это 120 миллионов из городского бюджета. Референдум — это участие 50 процентов жителей города, не менее. А у нас с вами в прошедших выборах Городской думы участвовало всего 30 процентов горожан. Если мы не обеспечим явку, референдум может быть признан несостоявшимся. У меня цель — как можно быстрее достигнуть консенсуса с горожанами. Сегодня стоит вопрос доверия городского сообщества даже не к власти, а друг к другу.

— С какого возраста люди могут участвовать в опросе?! — спрашивают из зала.

— Обладающий избирательным правом, — отвечает мэр. Раздаются бурные аплодисменты.

— Рано им еще… — говорит добродушный голос из-за стола, видимо намекая на многочисленных несовершеннолетних, принимавших участие в протесте.

— Мы не обсудили главного, — встает интеллигентного образа мужчина. — Законная площадка в сквере будет включена в шорт-лист или нет? Если нет, то мы создаем серьезный прецедент — когда люди проходят законным путем все согласования, а меньшинство нам практически навязывает свою точку зрения.

— Браво! — звучит зал. — Чему нас научили наши оппоненты, так это тому, что на закон они смотрят, мягко говоря, по-своему.

— Мы должны их по-христиански простить!

— Мы 10 лет так и поступали!

— «Русская Медная Компания», — представляется мужчина делового вида. — В 2016-м году было выбрано место на пруду, утвержден эскизный проект. А в конце 17-го года нам сказали: «Есть недовольство населения, мы рекомендуем отказаться от этой идеи. Вам предоставляется площадка возле Театра драмы». Ну хорошо, мы разработали очередную дорожную карту по подготовке строительства. Городская администрация снова все одобрила. У нас теперь есть все необходимые разрешения. В общественных слушаниях приняли участие больше людей, чем в опросе ВЦИОМ. Большинство проголосовало за храм. Фонд Святой Екатерины принял на себя обязательства по благоустройству набережной, примерная смета превышает миллиард рублей. Нам казалось, что мы со своей стороны сделали все и город получит хороший подарок. И вот теперь у нас снова идет дискуссия о том, участвует эта площадка в опросе или нет. А каковы дальнейшие гарантии? Ну хорошо, мы проведем опрос. А дальше что?

— Ну… Вы все правильно говорите, — отвечает мэр.

— С точки зрения гарантий моя позиция следующая: мы проведем опрос, и дальше место меняться не должно. Я понимаю, что теперь миллиард на набережную нужно искать из бюджета, — в его голосе слышится отчетливая грусть.

— А я хочу сказать от лица православной молодежи, — поднимается другой молодой человек. — Мы не против того, чтобы выбирать новые площадки. Но мы не должны постоянно смиряться с незаконными действиями организаторов протеста. Один проект был отвергнут в 2010 году, тогда мы хотели восстановить на прежнем месте в прежнем виде. Хорошо, мы смирились. Представили второй — храм на воде. Очень красивый. И этот проект активисты тоже отвергли. Теперь они блокируют третий, — студент рассказывает собравшимся то, что им и без него хорошо известно, но в его голосе звучит такое молодое возмущение, и это возмущение вступает в такой контраст с насильно-смиренными голосами собравшихся, что зал разражается бурными аплодисментами. — Мы не хотим воевать, мы — честные граждане, но хотим, чтобы и наши права соблюдались!

— Давайте я тогда озвучу свою позицию… — говорит мэр, когда очередные аплодисменты стихают. Мэр держит и мнет, как разгоряченный металл, паузу. — Я… на сегодня… не готов… вычеркивать сквер… из шорт-листа для голосования!

Зал с ослепительно-белой лепниной и кровавобордовыми занавесками выдает самые продолжительные за все время встречи аплодисменты.

— Тарантуев Александр, православный человек, предприниматель, — на площадку рядом с мэром вырывается худощавый мужчина. — Господа и дамы, все, кто здесь находятся, — возбужденно тараторит он, — хочу задать вам простой вопрос. Почему рухнула Российская империя? — мужчина прислушивается к веселому гулу, который вызвал его вопрос. — Совпало! — вдруг выпаливает он. — Вы понимаете, просто совпало! Внешний враг, внутренний — совпало! И сегодня на драме то же самое — совпало! Люди не против храма. Я там ходил, разговаривал. Там большинство — православные! Но совпало — силы, которые против России, и богоборцы, они всегда будут собираться вместе и всегда будут против нас совпадать!

— Мы возмущены работой СМИ и ложью в СМИ! — кричат из зала.

— Я — не СМИ, — парирует мэр. — Великую страну разрушили ради того, чтобы мы не могли влиять на СМИ. Но мы готовим иски к распространителям ложной информации.

— Совпало, совпало, просто совпало… — приговаривает возбужденный бизнесмен за моей спиной.

Парламентеры. Интересное предложение

В темной, прохладной переговорной офиса «Русской Медной Компании» — два разгоряченных молодых человека из числа сторонников сквера. Они пришли, чтобы предложить Игорю Алтушкину профинансировать какой-то их проект, сейчас расскажут, какой именно. Один — блондин, другой — брюнет. Брюнет постоянно подносит руку к модной квадратной оправе своих очков, придающих его тонкому продолговатому лицу больше весомости. Перед ними — ноутбук. За их спинами — экран, на который выведена заставка — вид Екатеринбурга сверху. За тем же столом сидит Игорь Алтушкин — один из меценатов, вкладывающих деньги в строительство собора Святой Екатерины. Рядом с ним — его жена Татьяна. И хотя они сидят с гостями за одним круглым столом, их разделяет пространство всей комнаты.

— Мы пришли предложить вам построить парки по нашему проекту. Но, кажется, сейчас мы просто не попали в ваше настроение, — говорит брюнет. — Мы тогда пойдем… — добавляет он с грустью в голосе, свидетельствующей о том, что уходить ему никак не хочется.

— Да нет, — отвечает Алтушкин. — Мне интересно с вами общаться. Мы работаем с молодежью и поддерживаем стартапы. Я же сам начинал с нуля. Ко мне много молодых обращается, и я помогаю, если вижу, что человек идейный, упертый, настойчивый. Вот вы меня сейчас поймали, когда я шел в свой кабинет, и я подумал — настойчивые ребята.

— А зря вы не даете интервью, — говорит молодой человек в очках.

— Почему зря? — спрашивает Алтушкин.

— Потому что вы — крутой, — говорят оба хором.

— Я абсолютно доступный человек. Хорошо, давайте я вам этот кейс, как сейчас принято говорить, по храму расскажу, как я его вижу, — продолжает Алтушкин.

— В нулевые годы многие священники обращались к нам с просьбой: «Вот мы переименовали город в Екатеринбург, а собор его покровительницы так и не восстановили». Мы тогда делом занимались, заводы строили, а церковь реально была поругана, храмы были разрушены. В 2009-м мы начали заниматься этим проектом. Наша попытка восстановить собор на историческом месте вызвала протесты, и город пошел на попятную. Прошло года четыре, все успокоилось. Появилась идея построить храм на пруду, чтобы никому не мешать. Но снова от оппонентов последовала реакция: «Вы изгадите весь пруд». А мы с Андреем (Андрей Козицын, владелец УГМК, сооснователь Фонда Святой Екатерины — «РР»), наоборот, собирались его привести в порядок. Поговорили с областью: «Давайте скинемся — 50 процентов — мы, 50 — вы, и хоть раз в 300 лет пруд очистим». И только мы договорились, как наши оппоненты побежали демонстративно чистить водоем сами, собирать там бутылки.

— Я сам тогда в этом участвовал! — с поспешной гордостью перебивает парень в очках.

— Вопросов нет, молодцы, — мягко отвечает Алтушкин. — А почему сейчас вы там не убираете? Почему сейчас вам пруд не нужен? Я вчера ходил, смотрел — там столько мусора. В общем, нам снова сказали: «Выбирайте любое другое место, а пруд не трогайте». Мы ответили: «Ну хорошо. Тогда предложите место». Епархия обратилась к городу, и так появилась идея со сквером. Я сам в нем с детьми всегда гулял, мне нравится, что молодежь там на великах, на роликах гоняет. Поэтому сразу сказал: надо это все учесть, чтобы и храм построить, и сквер сохранить.

— Мы всего этого не знали! — с чувством отзываются гости.

— Это — наша недоработка, — соглашается Алтушкин. — Мы не донесли информацию. Я за это себя очень критикую.

— Нет, я тебя перебью на секунду, — вступает Татьяна. — Меня уже заклевали со всех сторон: «Вы не донесли! Вы не донесли!» А какие у нас средства коммуникации? На всех городских порталах ролик с проектом храма вышел, любой мог увидеть. Но людям больше нравится находиться в своем информационном потоке и слушать красивые фейки, а не объективную информацию.

— Мы сегодня как раз и пришли с тем, чтобы снизить негатив по отношению к вам, — говорит брюнет. — Постройте эти два парка, и город вас полюбит.

— Вы — реально великие люди, — вторит блондин и, видимо, от избытка чувств прикладывает руки к груди. — Вы создаете крутейшие проекты. Вы… вы… Большая беда для города — что у вас теперь нет желания идти навстречу людям.

— Это такая потеря, — грустно подытоживает брюнет в очках.

— Люди нашего формата, которые выходили на протест, они хотели проявить таким образом любовь к городу! — продолжает блондин, поминутно прикладывая руки к груди, словно пытается удержать в нем и не дать выпорхнуть какому-то светлому, но очень легковесному чувству. — Они говорили: «Мы до конца еще сами не поняли, что тут происходит. Но нам кажется, что у нас эту территорию заберут». И наша логика была не негативная, а позитивная. Мы любим город! Да, мы поступили, может, некрасиво по отношению к вам… но мы этого не понимали, а вы этого не донесли. Сейчас мы к вам пришли, чтобы у вас закралось понимание — люди теперь настроены суперпозитивно.

— Подожди… — растерянно произносит Алтушкин, с недоумением глядя на молодого человека. — Суперпозитивно настроены к чему?

— Нет, ребят, — вступает Татьяна. — Посыл теперь идет совсем другой: мы — крутые, мы победили всех — олигархов, власть, силовиков. Вот такой, ребят, идет посыл. На нас за эти дни вылилось столько негатива, а сейчас вы рассказываете, что вы просто за все хорошее против всего плохого.

— Тогда мы уйдем от вас ни с чем, — грустно отвечает парень в очках. — В большой печали уйдем мы от вас. С нерадостным настроением.

— Мы просто такие смельчаки, которые отважились прийти в стан врага, — снова взмахивает руками блондин. — И мы — суперталантливые люди. С нашими идеями, нашим видением, со всем нашим жизненным путем мы можем для вас все на 180 градусов сейчас перевернуть. Вы себе не представляете, сколько у нас сейчас любви! Мы совсем по-другому представляли вас — жестокими, с более сильной позицией. И я вас очень-очень-очень прошу — давайте выиграем эту игру.

— А зачем? — тихим голосом спрашивает Алтушкин. — И в чем игра — в том, чтобы мы сделали для вас то-то и то-то? А я не хочу. Я не могу сейчас открыть свое сердце и закричать: «Мы снова будем для вас все делать!» Мы ведь тоже люди, тоже имеем право переживать. Вот вы вышли против храма, а я как будто заболел. Потом начнется реабилитация. И когда город выберет новое место, я снова скажу: «Обращайтесь». Я не космонавт, я очень доступный, мое сердце связано с Уралом. Но сейчас, когда мою семью травят…

Повисает пауза. На экране светится заставка презентации. Если приглядеться к ней внимательно, то можно разглядеть сквер. Пугливый маленький островок зелени жмется к реке Исеть в окружении наступающего высотного бетона. Слева от сквера — коробка «Ельцин Центра», в котором, по словам прогрессивных горожан, проводятся сильнейшие образовательные программы. А когда-то на его месте стояли купеческие кварталы и был разбит сад. Исторические кварталы снесли, сад срубили. Екатеринбуржцы уже не помнят, почему тогда они против вырубки сада не протестовали.

Послевкусие

В редакции на спинках стула развешены жилеты с надписью «Е1.ru Пресса». Е1 — «Екатеринбург-online» — сеть городских порталов, самый популярный медиаресурс в Екатеринбурге. Его журналисты круглосуточно освещали события в сквере, провели там шесть дней и шесть ночей. В те дни портал заявил о себе, для кого-то — в качестве бесстрашных борцов за правду, а для кого-то — в качестве провокаторов. Его директора Рината Низамова многие считают одним из лидеров протеста. Вместе с тем по интернету гуляют его фотографии из Госдепартамента США на фоне американского флага, которые дают его оппонентам повод утверждать, что Низамов прошел там «революционную» подготовку, а портал, который он возглавляет, содержится на американские деньги. Впрочем, екатеринбургский протест отчетливо показал: ни наличие доказательств, ни их отсутствие не способны разрушить ту «правду», в которую верит каждая из сторон и которая сформировалась не из фактов и аналитики, а из первичных эмоций.

— Я сейчас стараюсь не давать интервью, но вам я доверяю, — встречает меня Ринат. — Я — журналист. Поэтому не буду высказывать мнение — за храм я или за сквер. Я не считаю правильным, когда журналист так высказывается. Наш ресурс не ангажирован, мы тему протеста с самого начала вели. Оказывается, этого достаточно, чтобы тебя назвали лидером протеста.

— А вы не хотели бы им быть?

— Слава Богу, лидера у протеста вообще нет. А я, хоть и журналист, человек эмоциональный, с обостренным чувством справедливости. Я сейчас вам расскажу, как ко мне прилип этот чертов «лидер». Если теперь набрать мое имя… — он стучит по клавишам ноутбука, набирая «Ринат Низамов» в поисковой строке, — смотрите, сколько материалов с дискредитирующими заголовками. «Лицом протеста назвали боевую единицу Госдепа». «Скверуны Екатеринбурга», «интимные фантазии Рината Низамова». Я впервые столкнулся с таким давлением. Мне так много угроз сыплется, если б вы знали… Даже запустили слух на форуме, что меня на парковке пырнули ножом.

— Вас это задевает?

— Как вам сказать… Я не то чтобы верю… У меня там все дни команда работала — вела прямые эфиры от начала до конца. Я и сам там был — следил, чтобы мои люди были в безопасности. И я слышал, как они прямо за моей спиной говорили: «Вот он, Низамов — подстрекатель». Но нельзя сказать, что я боюсь. Но у них все пазлы складываются — раз я в 2014-м ездил в Америку, значит, агент Госдепа. Но чем больше времени вы проведете в Екатеринбурге, тем лучше поймете, что это — гражданский протест. И у него кукловодов нет. Это прямая вина власти — в том, что был допущен такой бардак. История с храмом — вопрос уровня муниципалитета, но не президента страны.

— А мне показалось, что в настроение протеста было все же заложено недовольство федеральной властью…

— Недовольство из-за неумения власти решить пл-левый вопрос, — Ринат хорошенько выплевывает букву «л» в слове «плевый». — И абсолютная оторванность чиновников и олигархов от реальных людей. Все это спровоцировало конфликт, который стал масштабироваться на всю страну. Всего этого бы не было, если бы власти выставили вопрос со строительством храма на обсуждение, не допустили столкновения с боевиками, боксерами, не выставили бы ОМОН. Губернатор в лицо нам сказал: «Вся эта история организована внешними силами. Кто-то же приносил кофе, пледы, бургеры». Я чуть не рассмеялся ему в лицо! Пледы принесли из соседнего ресторана, за кофе сгоняли ребята, а бургеры мы заказали сами.

— А почему протест не родил лидеров?

— Потому что нет никого заинтересованного в том, чтобы быть лидером. Потому что никто не против храма, блин! В 2016 году я получил эксклюзивно проект храма на воде и первым его опубликовал на E1. Если по-честному, то он мне очень понравился — красивый такой, и мостки такие, блин, изящные. Я чуть не влюбился в него. Но я точно знал, что он будет очень горячо обсуждаться горожанами.

— Почему?

— В Екатеринбурге одна маленькая речка-говнотечка. Пруд — центр притяжения. И люди не захотят такой радикальной перемены привычной территории, это было ясно.

Ринат открывает видео, выложенное на Е1 в 2016 году. Звучат клавишные, перебиваемые колоколами. Камера — в Москве — ползет по кремлевской стене — к храму Василия Блаженного. Переезжает в Санкт-Петербург — к Спасу на Крови, заглядывается на него сверху — и оказывается в Екатеринбурге. Останавливается на золотых куполах Храма на Крови, ныряет к пруду, притормозив у его глади. Маленький, пряничноголовый, проступает на воде храм. Раскидываются его мостки, и весь он вырастает из воды, будто прятался там от взорвавших его людей. Облака кудрявятся над его главами, из которых вода, кажется, омыла все печали 1930 года, и храм появляется — большой, красивый, все простивший людям и потому безмятежный. Ролик заканчивается заставкой Е1. Храм исчезает, словно мираж. Еще не родившись, он уже поставил перед обществом какой-то очень важный вопрос. И этот вопрос расколол людей, которые уверяют друг друга в отсутствии ненависти столь поспешно, что закрадывается сомнение: а разве ведутся разговоры о ненависти там, где ее нет?

— Красивый, — говорю я.

— Да, блин, — соглашается Ринат. — И вот я публикую проект, и народ выходит пруд обнимать. На мирную акцию пришло несколько тысяч человек. Если по чесноку, Фотография когда объявили решение о переносе в сквер, все вздохнули с облегчением. А лично мне… Ну сквер и сквер, построят и построят. Несколько месяцев это вообще не вызывало никаких волнений в городе. Но когда потеплело, люди все больше стали обсуждать вопрос в соцсетях, стали выходить на первые акции протеста. И тут Фонд Святой Екатерины собрал несколько тысяч православных на молебен в поддержку храма. По разным данным, там было до восьми тысяч человек. Многие отмечали, что туда на автобусах привезли верующих из других городов. Наверное, в этом нет ничего плохого, кафедральный собор — для всей области. Но зачем-то они привезли туда московских звезд — Сергея Безрукова, Михаила Галустяна, Алексея Чадова, двойника Путина. Видимо, таким образом организаторы хотели привлечь больше людей, но для фейсбучной тусовки это стало лишь раздражителем. Люди увидели в этом какую-то неискреннюю историю. Справедливости ради скажу — я сам был там в тот день на молебне, ходил, смотрел. Многие искренне радовались и хотели этот храм. Это и логично — почему православным быть против?

Но было очень много охраны — казаки с шашками и, что самое важное, спортсмены. И они явно пришли туда не молиться. А потом я написал пост, который начал работать против меня. «…Молебен прошел, а конфликтующие стороны только укрепились в своей правоте… — читает он, подбираясь к своим пророчествам. — На мой взгляд, Екатеринбург в ближайшие месяцы станет горячей протестной точкой на карте России, потушить которую местными силами будет непросто. Это уже не веселые обнимашки и не срач в онлайне. Это идейная война, которая вот-вот перерастет в вооруженный конфликт. Как только на Драму выйдет тяжелая техника, фейсбучные активисты вынырнут из интернета под ковши экскаваторов, казаки получат команду защищать будущий храм нагайками, а православные олигархи отправят на помощь казакам ручных головорезовбоксеров… Но от этого кошмара все мы должны только выиграть — Город докажет всей стране, что гражданские настроения у нас все еще живы… Конечно, это не конфликт фанатов зеленых насаждений и православных верующих. Это уменьшенная копия большого нарастающего противостояния олигархов и беднеющего населения».

— Странно… Дальше ситуация начала разыгрываться словно по пунктам, как вы ее и описали. Вы думаете, что нет внешней руки, которая незаметно подталкивает процесс?

— С той стороны действительно много организаторов. А с этой — лидеров нет. Никто не борется с храмом, Марина. Просто закончились майские праздники, и в восемь утра я получаю первое сообщение: «Сквер обнесли забором». Весь день город бурлит в соцсетях. Вечером народ выходит к скверу и просто смотрит, что происходит. По периметру стоит охрана РМК, машины Росгвардии. Забор пал ради фана. Началось с того, что кто-то просто стал водить по нему ключами. Дальше охраны стало больше. А в 21.40 за территорией сквера начала собираться спортивная молодежь. С ними Иван Штырков — директор «Академии единоборств». Вокруг палатки с закладным камнем скачут хипстеры — человек сто. А этих спортсменов собирают в круг и дают команду — через пятнадцать минут начать штурм. Я подбегаю к одному большому чиновнику: «Звоните губернатору! Здесь накаченные парни собираются выталкивать молодежь!» Он мне: «Ничего такого не будет».

— Я смотрела ваши видео оттуда. Я слышала в вашем голосе сильную эмоцию. Почему вы так эмоциональны? Почему вы были так эмоциональны?

— Я просто в целом довольно эмоционален. Я просто буду вруном, если скажу, что мне, жителю города, наплевать на то, как ведут себя власти.

— За эти дни в сети появилось много неправды. Как обычному человеку ориентироваться в этих потоках лжи?

— Я чувствую, и меня самого скоро уволят из-за этих потоков. У Шкулева (Виктор Шкулев — президент Hearst Skulev-Media, куда входит Е1. — «РР») — бизнес, а бизнес не любит шума. Партнеры у нас — американская корпорация Hearst — конечно, есть. Сначала их участие было 50 на 50. Потом вышел закон, запрещающий иностранцам владеть больше чем 20 процентами уставного капитала. И мы привели компанию в соответствие с этим законодательством.

— И как теперь всех помирить?

— Да полно способов, если бы «медники» уменьшили амбиции. Здесь полно заброшенных пустырей для строительства. Но они пытаются поставить храм в уже сложившееся пространство. Говорят, в высоких кабинетах уже договорились о новом месте — площади 1905 года. Но там стоит памятник Ленину. Выйдут коммунисты.

Я выхожу из редакции E1, уже почти вечер. В городе действительно поговаривают о том, что четвертым местом для строительства собора предложат площадь, на которой стоит памятник Ленину. И если возмущение коммунистов будет подавлено, если святая Екатерина все же встанет вместо Владимира Ильича, то кто-то, может быть, лукаво подмигнет кому-то: проблема ненужного храма решена за счет ненужного Ленина. А кому-то, когда храм в четвертый раз начнут гонять по центру, покажется: нет, это не совпадение, это чья-то могущественная рука двигает фигурки, здания, людей, загоняя игру в какой-то адский цуцванг — положение, в котором любой ход каждого игрока ведет к ухудшению его позиции.

Люди. Сдержанность

На шестом этаже «Академии единоборств» появляется Иван Штырков. Он садится на диван напротив меня, и мне кажется — этот человек просто одет в костюм из мускулов и сейчас выйдет из него. Под нами, на всех пяти этажах, взрослые занимаются на тренажерах, дети бегают и играют в мяч. Дверь еще раз открывается, и к Ивану присоединяются два спортсмена, которые были в сквере 13 мая, — Арсений Смирнов и Дмитрий Хабибулин.

— Вы действительно били людей в сквере? — спрашиваю я их.

— Я могу отвечать только за себя и тех ребят, которые были со мной 13-го, — отвечает Иван. — Мы никого не били. Наоборот, некоторых даже спасли от травм, которые они чуть не получили в этой толпе.

— Вы физически сильнее многих протестующих, — говорю я. — Смотрите, какие у вас ноги, — показываю на мощные ноги Арсения. — Вы не думаете, что люди могут испугаться одного вашего присутствия?

— Понимаете, мы всю жизнь занимаемся спортом, — говорит Иван. — Такие физиологические изменения организма — это естественно. Мы в этом не виноваты.

— И вы бы не ударили будучи спровоцированными?

— Я на сто процентов уверен в себе. Я контролирую свое тело.

— Но вы не можете контролировать свои эмоции…

— Могу. Иначе я бы не был профессиональным спортсменом.

— Мы контролируем себя каждый день, — вставляет Арсений, и Дмитрий кивает в знак согласия. — В зале. Это дисциплина. Вы знаете, что такое весогонка? Я, например, вешу 90, а мне надо к бою сбросить до 80. Обычный человек не может этого сделать — похудеть на 10 килограммов за короткий срок. Это все накладывает отпечаток на личность — мы становимся сильнее, прежде всего, психологически.

— А почему вы вообще 13-го числа пошли в сквер?

— Потому что мы — тоже жители нашего города, почему нам туда не пойти? У нас была тренировка вечерняя. Она в девять вечера закончилась, я уже в раздевалке был. А у нас есть общий чат, и в нем — парни из ЧОПа, потому что они сами — либо спортсмены бывшие, либо ходят к нам заниматься. В чате мы увидели сообщения: «У нас забор снесли». Нет, они не просили о помощи, просто писали, что в окружении стоят. А я понять не мог: как это, забор снесли? Ребятам говорю: «Поехали, кто хочет, посмотрим». Нас меньше десяти человек из академии собралось.

— А если бы вам там подраться захотелось?

— Ни в коем случае. Мое тело — грозное оружие, которое нельзя использовать против обычных людей. Я думаю, что у меня очень четкие понятия о добре и зле. Зло — применять силу против человека, который слабее меня. Это — моральная ценность, которую мне еще в детстве привили.

— Но если вы примените силу, вас будут бояться и вам подчинятся.

— А мне не надо, чтобы мне подчинялись. Я не такой человек. Мы приехали не противостоять этим людям. Мы приехали и увидели, как активисты уже начали водить хороводы вокруг палатки с закладным камнем. Наши друзья чоповцы — они там с трех дня уже слушали оскорбления в свой адрес. Активистов становилось все больше, а полиция ничего не делала — даже когда забор опрокинули. Несколько часов в парней плевали, бросали окурки, полиция просто самоустранилась.

— А люди по другую сторону для вас враги?

— Да нет, — говорит Арсений. — Такие же, как и мы.

— Вы действительно за храм?

— Да, пускай он будет. И сквер пусть тоже будет. Вы даже себе не представляете, что творится у меня на странице в «Инстаграме». Я — одна из самых медийных спортивных личностей в городе, и на меня столько грязи сейчас льется. А нашу версию выслушать никто не хочет.

— Вы поддерживаете строительство храма, потому что вас поддерживает православный бизнесмен Алтушкин?

— Причем тут это вообще? — спрашивает Арсений.

— Православные ли вы потому, что ваш спонсор православный? Об этом сейчас многие спрашивают.

— Зачем вы так говорите? Это обидно. Люди, которые пишут мне все эти слова, пусть сами перед своей совестью отвечают. Морально себя сейчас все плохо чувствуют. Что творилось в городе — мини-майдан. Но мы не считаем, что сделали что-то неправильное. И извиняться не будем.

— А есть поступки, которыми вы довольны?

— Я собаку спас, — говорит Иван. — Она теперь живет с родителями. Вот ребята, — Иван показывает на Дмитрия и Арсения, — малышей тренируют. Видели бы вы, как маленький человек меняется на глазах. Это все равно, что дерево посадил и смотришь, как оно растет. Приходит слабый паренек, его все тюкают в школе, и ты видишь, как он мужает, как его характер становится сильнее…

— Ну и зачем вам дворняга? Вы же спортсмен… Вам нужна большая породистая собака.

— Нет! Нет, нет, нет.

— У меня тоже дома мопс, — говорит Дмитрий. — Маленький, ленивый и незлой. Мы вообще ребята хладнокровные, но не бесчувственные. Я тоже могу комок в горле словить.

— Я просто для себя решил, — говорит Иван, — мир тяжело понять, но я буду просто стараться быть хорошим человеком. Видишь замерзающую собаку — да спаси ж ты ее! Видишь — человек бездомный лежит с пробитой головой. Ну не отворачивайся, вызови ты ему скорую! Душевность все равно куда-то исчезает из нашего мира. Каждый зацикливается на себе. И хочется открыть рот, как на той картине Мунка, и закричать: «Люди, ну правда, хватит!» Ну и зачем я сейчас вот так перед вами раскрылся?

Меценат. Осмысление

Я в офисе РМК. Игорь Алтушкин первый раз в жизни дает интервью. Потом он передумает и попросит его не публиковать. Но на редакционном совете «РР» мы решили эту просьбу проигнорировать. Кодекс профессиональной этики журналиста позволяет это делать, когда речь идет об общественно значимой информации. Мы посчитали этот разговор общественно значимым.

— Должна предупредить, — начинаю я. — Я не очень хорошо отношусь к олигархам, и, когда произошли протесты в сквере, первый вопрос, которым я, как и многие другие, задалась в соцсетях: «Почему вы строите церкви, но не построили ни одного хосписа?»

— Мы действительно с Андреем Козицыным давно восстанавливаем церкви и монастыри, — отвечает он.

— Мы дружим 28 лет. Но кто такой, в вашем понимании, олигарх? Богатый человек — необязательно олигарх. Олигархия — это скрещивание власти и бизнеса.

— В моем понимании, это бизнесмен, сильно оторванный от нужд народа.

— Я — не олигарх. Я обычный человек, у меня не было влиятельных родителей, я начинал так же, как все. Мы с Татьяной поженились очень рано. Мои родители тогда сказали: «Все, ты стал самостоятельным. Мы будем тебя поддерживать, но ты должен ощутить себя главой семьи. Учеба теперь должна для тебя уйти на второй план». И я пошел работать фрезеровщиком на завод, получил четвертый разряд. Мы жили на 18 метрах — теща, Татьяна, я. Родился сын Александр. Я всегда думал о том, где можно еще заработать. В свободное время подрабатывал грузчиком. Но это какие-то такие личные вещи. Я с вами искренне говорю. И меня всегда такое сильное внутреннее смущение берет, когда меня называют олигархом. Мы — промышленники. Все, что есть в «Русской Медной Компании», — это предприятия, которые мы строили с нуля. Мы ни в одной приватизации не участвовали. Покупали развалившиеся предприятия на вторичном рынке, а некоторые заводы нас просто просили взять. Как, например, Карабаш. Губернатор Петр Сумин (губернатор Челябинской области с 1996–2010. — «РР») попросил, чтобы мы пришли и спасли город, спасли людей.

— А почему их надо было спасать?

— Там разруха была. Вот Великая Отечественная закончилась 9 мая 1945-го, а мы, считайте, приехали на следующий день — 10 мая.

— Говорят, Карабаш очень сильно загрязняет окружающую среду.

— Завод там теперь стоит новый, мы проинвестировали в него 20 миллиардов, там теперь оборудование максимально безвредное. Когда мы туда только зашли, в первые три года надо было решать проблему шахтных печей — они работали больше 70 лет безо всяких очистных сооружений. Тогда они действительно очень сильно загрязняли среду и экономически были невыгодны. Но если бы мы тогда остановили завод, город бы умер. А там 12 тысяч человек живет. И чтобы вывести предприятие в плюс, успокоить народ, начать выплачивать зарплату, нужно было проводить модернизацию. Я тогда встречался с жителями, убеждал, давал какие-то обещания. Сейчас уже выполнил гораздо больше, чем обещал. И кто бы что ни говорил насчет выбросов, мы их сократили в 20 раз, европейские заводы работают так же. Карабаш для нас — гордость. Я вложил в него много усилий. И церковь там построил. В этом городе никогда не было каменной церкви. Взяли самые ужасные детские садики и отремонтировали их. Подарили городу большой спортивный комплекс, в нем все жители Карабаша занимаются абсолютно бесплатно — и взрослые, и дети. Металлурги шестого разряда теперь получают у нас 75 тысяч рублей. В Челябинской области мы создали 5 тысяч рабочих мест. Только на социалку ушло 2 миллиарда. Пока есть силы, буду работать. Но это я просто для понимания рассказываю, не пишите об этом.

— И все же, почему вы не строите хосписы и не открываете приюты?

— Александра Ильинична, зайдите, пожалуйста, — Алтушкин нажимает на кнопку телефона.

В кабинет входит Александра Ильинична.

— Скажите, сколько у нас детей всего, кому мы помогли, и отдельно — сколько детей с онкологией?

— Две с половиной тысячи детей за все время, и 400 из них — с онкологией, — отвечает она и выходит.

— А почему об этой помощи никто никогда не говорил и не писал?

— А зачем? Вот вы православный человек? Мы хотим быть, а не казаться. В Евангелие ведь написано, что, когда творишь милостыню, надо, чтобы левая рука не знала, что делает правая. Мы по этому принципу и жили всегда. Что мне афишировать — что я такой хороший, что ли? Таня, вот, занимается образованием. Я еще в 92-м открыл в Екатеринбурге благотворительную столовую, мы в ней уже два с половиной миллиона человек покормили. Мы просто делаем то, что нам подсказывает сердце. К нам постоянно приходят и говорят: «Вы должны об этом рассказывать». Да никому мы ничего не должны. Помогать — да, должны. А рассказывать — нет, не должны.

— Есть разная мотивация благотворительности. Одни хотят, чтобы Бог им воздал. Другие хотят пропиариться. Третьи помогают, потому что это нормально — сострадать.

— А я хочу угодить Богу. Вот и все. В Евангелие говорится: бедная вдова положила в церковную кружку две лепты, и они были оценены выше, чем то, что приносили богачи от избытка. А я вам скажу, что в 93-м, когда мы начали помогать людям, особого избытка у нас и не было. Просто мои бабушка с дедушкой так меня воспитали, что нельзя проходить мимо нуждающихся. Я финансировал операции по онкологии, и больше половины детей нам удалось спасли. Вот вчерашняя заявка, — он открывает вотсап. — «Леонид, опухоль крестца, операция будет проводиться в Германии, сумма сбора — 28 тысяч 600 евро», — он пальцем поднимает сообщения выше. — «Валерий, саркома правого ребра, лечение в Германии, сумма — 23 тысячи евро». «Александр, девять лет, острый лейкоз. Сумма — 95 тысяч евро». Раньше я оплачивал частично. Хотел, чтобы фонды тоже работали, давал 50 процентов. А потом по-другому начал ощущать ответственность. Когда увидел, что сбор может растянуться, а для ребенка каждый день что-то решает, то сказал: «Я буду оплачивать всю сумму, а там — как Господь распорядится». Поначалу я встречался с родителями, которые хотели сказать мне слова благодарности. Но очень быстро сломался. Не выдержал. У людей было горе, они вернулись — у них теперь счастье, и они чуть ли не в ноги готовы были мне падать… Я сказал: «Ильинична, давай сама благодарности принимай. Я не могу».

— А что, благодарность — неприятное чувство?

— Меня она смущает, да. Я вообще стеснительный человек. Ну, пусть они мне просто напишут благодарственное письмо, а Ильинична прочтет. От меня же ничего не останется, если они мне в ноги падать будут. Я только хочу сказать, что я искренне благодарен Богу за то, что у меня есть возможность людям помочь. Я — только инструмент. Но я вернусь к вдове из Евангелия, которая принесла две последние лепты. Не знаю, как Господь мою помощь оценит. Но я считаю, что, если мы можем, мы должны делать то, что делаем. И то, что сейчас начались эти на нас гонения… эти незаслуженные оскорбления… Мы их тоже приняли, и, может, для кого-то это прозвучит дико, но мы благодарны Богу за то, что сейчас пережили.

— Вы часто помогаете, но, наверное, вы часто и отказываете?

— Только когда вижу какое-то лукавство. К нам приходят и молодые люди со своими стартапами. Я смотрю, насколько они реально погружены в проект, насколько они им живут. Я ведь тоже был в таком положении когда-то. Я тоже искал партнеров, убеждал людей, которые имели деньги. Мне дали шанс, я заработал и вернул средства, и теперь я сам даю людям стартовый капитал.

— Я общалась со сторонниками сквера, и они сказали мне: вы провели молебен так, что он вызвал возмущение у многих горожан. Хотя бы тем, что на нем присутствовали московские звезды.

— Те люди, которых недовольные называют звездами, — мои друзья. Они сами, узнав о молебне, приехали. Никто их специально не вызывал, никто им не платил. Ну почему нам постоянно навязывают, как мы должны себя вести? Почему православные должны сидеть по норам и тихо молиться, чтобы их никто не увидел? Почему? Епархия решила провести молебен, чтобы показать: в городе есть и другие люди, и они хотят этот храм.

— Вы считаете, что посылать в сквер спортсменов было ошибкой?

— Вот вы опять. Артисты — ошибка. Спортсмены — ошибка. А кто их посылал? Никто. Это живые люди, они тоже имеют свои убеждения. Или весь мир должен подстроиться под тебя, если ты считаешь себя активистом, представителем гражданского общества? Эти активисты окружили десятерых чоповцев, которые охраняли последний рубеж — закладной камень. В ребят уже чинарики начали бросать. Показать вам видео?

— И что теперь вы будете делать?

— Что мы будем делать? Вы же видите, мы свою позицию отстаиваем до конца. Мы ни назад, ни вбок, ни в сторону не ушли. Мы вместе с епархией хотели построить в городе храм на его 300-летие. Неважно, в каком месте: на площади Труда, на пруду, да и на сквере свет клином не сошелся. Главное — чтобы в центре. Чтобы нас перестали гонять. У нас были планы подарить городу современную ледовую арену. Создать стрелковый музей. У меня коллекция стрелкового оружия, наверное, одна из лучших в Европе. Я сам — мастер спорта по стрельбе. Мы тоже любим город. И мы тоже хотели поднимать статус Екатеринбурга. Мы же не чужие деньги тратим, а свои, заработанные. И ведь никто не мешает так же поступать другим. Выделите из своих доходов — хотя бы по две лепты, как та женщина. А нас-то чего учить, как жить? В комментариях нам пишут: «Вы бы лучше метро построили!» А почему никто не пишет о том, что Андрей Козицын на свои деньги построил у нас в городе один из самых лучших медицинских комплексов в России? Детский стационар уже работает, родильное отделение и инфекционное откроют до конца года. Это подарок городу, который сейчас никто не ценит. Вместо этого нашим детям сейчас поступают угрозы, их преподаватели в университетах сейчас ведут себя не совсем адекватно. Но они достойно держат удар. Вы знаете, то, что я сейчас чувствую, — это не злость, не обида.

— А что?

— Наверное, разочарование. У нас была нормальная коммуникация с тем же Ринатом, и он видел от нас много добра, мы ни в чем ему не отказывали. А сейчас Андрей Анатольевич ему даже руки не подаст.

— Что вы теперь будете делать?

— Сейчас я не могу сказать. Я — человек бизнеса. Когда предпринимателя постигает какая-то неудача, он ждет, пока все успокоится, и начинает анализировать: что сам сделал не так, какие внешние факторы способствовали неудаче. Но мы, конечно, продолжим заниматься социальными проектами в городах нашего присутствия.

— Вы восстановитесь?

— Скорее всего, да. Но сейчас отбили все желание что-то делать. Марин, ну я же тоже человек. Мы же все это делали не ради хайпа и пиара. Хорошо, пусть мы — не такие правильные благотворители. Они все — такие классные, а мы — не классные. Я не собираюсь никого ни в чем переубеждать. Но мы сейчас отойдем немножко в сторону. Мы сейчас передаем эстафету классным и креативным. Но пройдет время, и мы публично спросим: «А что вы сделали?» Я мог бы жить за границей или в Москве, но я не уехал отсюда и за четыре года ни разу не был в отпуске. Но я же как человек имею сейчас право ничего не хотеть? И я не буду двигаться по их повестке только потому, что было бы круто поднять мой имидж. Я в гармонии со своей душой, потому что цели мои были искренними и бескорыстными. Мы хотели, чтобы у города появился храм его покровительницы. Но сейчас мы не готовы к обратной связи. Я не готов. Пусть пройдет время. Должно пройти время… Я не знаю, достоин этот город храма или не достоин. Вот в чем вопрос. Потому что Екатеринбургом-то мы стали, а ведем себя как Свердловск.

Храм. Ждет

Отец Максим заходит в Храм на Крови из солнечного дня. Проходит мимо стен, с которых на него смотрят расстрелянные на этом месте дети Николая Романова. Все дни протеста он провел в сквере, общаясь там с горожанами и разъясняя позицию церкви. А буквально на днях пришло знамение — нашлась купель, в которой когда-то в храме Святой Екатерины крестили младенцев города. Позвонил человек и сообщил: так и так, прабабушка забрала купель с развалин взорванного храма, семья хранила ее до сих пор, отдавать не планировала, но после того, что произошло в сквере, решили вернуть. И все равно на лице отца Максима заметно все то же выражение грусти.

— Я давно уже не читал таких призывов в Сети: «На кол!» Естественно, попов, кого же еще, — говорит он.

— Расскажите про храм Святой Екатерины. Все спорят о его местоположении, но многие ничего не знают о нем самом.

— Этот храм был связан с Уралом, именно наши горняки, рабочий люд, его построили. Он был очень наш, с такой региональной спецификой. Но сегодня людям об этом не расскажешь — невозможно запустить положительную повестку… И даже находясь в сквере в толпе, я всегда говорил: «Мы не отступим». Ведь тут вопрос уже не в том, чтобы отказаться от храма, а в том, чтобы смириться перед злом.

— А кто производитель этого зла?

— Свободная воля человека, которая может быть направлена в полярно разные стороны.

— Вы хотите сказать, что в сквере собралось большое количество людей и их воля совпала в сторону зла? Но они так же могут сказать о вас.

— Конечно. Безусловно, они могут так сказать. Мы живем в парадигме, в которой существует историческая память и святыни. А для некоторых людей святыней является дерево. Я согласен, что дерево очень важно, я и сам каждый год сажаю деревья. Но с точки зрения иерархии ценностей, даже самое хорошее дерево для нас не может сравниться с храмом. Вот вчера на общем собрании выступал молодой человек, который называет себя активистом, да взял и проговорился. Начал со сквера, но слишком далеко зашел в политику. Пришлось ему напомнить о том, что мы-то собрались обсудить судьбу храма. И он тогда крикнул: «Храм подождет!» — тем самым обнаружив истинные цели противостояния.

— Подождет ради чего?

— Ради того, чтобы свершились политические преобразования. Храм — это заложник. Когда ты хочешь что-то сказать, а тебя не слышат, ты берешь заложника — женщину или ребенка. Тогда все камеры будут направлены на тебя, и ты сможешь провозгласить свой манифест. И вот когда ты декларируешь под видом заботы о сквере что-то одно, а имеешь на самом деле другие цели — это и есть лицемерие. То самое зло, перед которым мы не смиримся.

— Вы думаете, участники протеста согласятся с вами?

— Кто-то — да, а кто-то — нет. Вот студентка Татьяна — одно из лиц протеста. Она говорила: «Мы понимаем, что меняем историю!» Это особенность возраста. Мне тоже в 16 лет нравилась песня Цоя «Перемен». Но сейчас больше нравится другая его песня: «И есть, чем платить, но я не хочу победы любой ценой. Я никому не хочу ставить ногу на грудь».

Главным храмом Екатеринбурга остается Храм На Крови. Фото: СМИРНОВ ЕВГЕНИЙ]     

— Вы говорите, что в протесте есть романтика. Но почему же молодежь не находит ее в церкви?— Кто-то находит. У нас есть молодежное движение. Но это программы милосердия. Кто-то, например, кормит бездомных, и если ты туда попал, то там уже не до романтики, это — крест.

— Когда вы были в толпе протестующих, у вас там возникало чувство страха за свою жизнь?

— Нет. Все люди хорошие. Человек смотрит тебе в глаза и видит, с чем ты пришел. А я пришел с добром. Мы с моими собеседниками были категорически не согласны, но симпатизировали друг другу. И когда меня хорошенько треснули в спину полицейские, все стали меня защищать, а я сказал: «Нет, я сам виноват. Нельзя близко подходить к ОМОНу, когда он расширяет оцепление».

— Вы — грустный человек?

— Я задумчивый и даже флегматичный. Хотя да, я больше грустный. Но это такой темперамент, он не поддается корректировке.

— Отчего вы грустите? На улице солнце светит, птицы поют.

— Из-за потерянного времени, упущенных возможностей, дней и минут, прожитых зря.

— А минуты в сквере прожиты зря?

— Нет, вот они — одни из самых важных в моей жизни.

— Значит, у вас есть повод стать веселей.

— Грусть свойственна христианину. Как говорили святые отцы, нормальное состояние христианина — покаяние и радость одновременно. Покаяние только тогда истинно, когда в нем есть радость. Покаяние без радости — уныние.

— Вы говорили про дух взорванного храма. А какой дух у Храма на Крови?

— Главная печаль этого места — это то, что Христос говорит: «Вы все от меня отвернетесь». Такая же ситуация произошла в жизни императора.

— Вы хотите сказать, что каждый человек несет в себе частицу предательства?

— Да. Безусловно. А храм Святой Екатерины владыка определил как храм Воскресения. Здесь — место скорби. А там — воскресения. Я вчера в Думе выступал и немножко спровоцировал людей, сказав: «Этот храм — очень большой». Защитники сквера сразу одобрительно загудели. А я говорю: «Но большой он только на бумаге. Сейчас он маленький, как зародыш, как лягушонок Маугли. Сейчас его можно уничтожить одним движением. Но он должен вырасти и стать символом воскресения и примирения».

— И вы войдете туда и перестанете быть грустным?

— Мы все войдем туда! Я им всем в сквере говорил: «И вы туда зайдете! Зародыш Маугли спасет всех! Помните, как все решали судьбу “человеческого детеныша”: Шерхан хотел его уничтожить, волки были к этому индифферентны. Но за Маугли вступились Багира и Балу. Это был такой инстинкт — защитить слабого, они и предположить не могли, что потом он вырастет и их всех спасет — от собак, от Шерхана». Вот такой образ я использовал, но мне закричали: «Не надо нам ваших сказок!»

— Надо было использовать образ из «Игры Престолов», молодым сейчас это понятней.

— А я использую. Недавно пытался объяснить студентам, почему Дейенерис Таргариен сожгла город. Студенты посчитали, что это был эмоциональный срыв. Я не согласился. Просто если тебе кажется, что ты такой молодой, активный, в белой чистой одежде оппозиционера, то не обольщайся: ты все равно сменишь одежду на черный плащ тирана. Дейенерис нужна была власть, чтобы освободить людей, этим она мотивировала свое желание занять железный трон. Но внутри нее росло страшное чувство, которое она сама не заметила. Достигнув абсолютной власти, она превратилась в черного демона. Так сценаристы поставили под сомнение возможность абсолютной власти быть белой — даже если это «власть хороших людей». Это я и сказал студентам. Дьявол меняет свой цвет от прикосновения к власти. А Бог не поменяет своего цвета никогда. Меня очень расстраивает узкая палитра мышления студентов. А главная мысль — тот, кто ты сегодня, это не тот, кем ты был вчера.

— И не тот, каким будешь завтра, — заканчиваю я.

— Совершенно верно! — говорит отец Максим, и его лицо перестает быть грустным.

Слушая его, впервые за все дни своего пребывания в Екатеринбурге, я очень остро понимаю: город прошел по краю и, наверное, только чудо уберегло маленький сквер от того, чтобы он стал сквером-на-крови. Но если бы не события последних дней, эти вопросы о морали и ответственности не засели бы во многих головах. А потому, это только кажется, что храм, еще не появившись, уже разделил людей. Напротив — он их объединил, заставил друг друга услышать. Может быть, для того, чтобы прежде чем вернуться в город, убедиться: эти добрые люди больше никогда его не взорвут.