Девочка в окне

Проводив матушку до железнодорожной станции, я отправился по своим делам, а возвращаясь домой, решил по пути заехать в кафе. Припарковался у входа, закрываю автомобиль – и краем глаза замечаю знакомую женскую фигурку. Про себя отмечаю – я знаю эту женщину. Пытаюсь вспомнить её имя или хотя бы припомнить обстоятельства нашего знакомства – не получается. Очень уж широк круг общения у священника.

Вот, буквально на днях отпевал пожилого мужчину. Посмотрел на покойника: нет, не знаю. Перед самым выносом ко мне обратилась его родственница, такая же пожилая, с палочкой в руке:

– Спасибо, батюшка, мой брат был вам очень благодарен. И по телефону называл вас своим другом.

– Другом?! Странно. Может, он имел в виду кого-то другого?

– Нет, именно вас.

А я его даже не вспомню. Так бывает: уделишь человеку внимание, поговоришь с ним. Время пройдёт, он тебя помнит, а ты его нет.

Возле раздаточной стойки, кроме моей знакомой, – никого. Да и пожелай бы я затеряться, не получится: на мне подрясник и крест.

– Отец Александр! Как я рада вас видеть!

Голос. Я узнал её по голосу. Он у нас практически не меняется.

– Светлана! Или Клара? Как лучше?

– Наверно, вам всё-таки привычнее Светлана, – улыбается моя знакомая. Вот и улыбка та же.

Последний раз мы виделись лет 15 назад, хотя, я могу и ошибаться. Но в любом случае это было очень давно. Светлана по национальности немка. В 16 вышла замуж, муж тоже немец, разошлись. Не помню, по какой причине, но их единственный сыночек Олежка остался с отцом. Когда бывший муж с их мальчиком и новой женой решили эмигрировать в Германию, она не стала чинить препятствий и дала согласие на переезд сына.

Время тогда у нас было трудное, кто помнит, – даже продукты распределялись по карточкам. Пускай не у неё самой, так хотя бы у её Олежки там, в Германии появится надежда на светлое сытое будущее. Какая мать не мечтает о лучшей доле для своих детей. Светлана не была исключением. В обмен бывший муж обещал не мешать её общению с сыном.

Конечно, ей хотелось побывать в Германии, увидаться с сыночком, прижать его к груди. Не сложилось. А поначалу она писала ему письма, такие маленькие записочки на русском языке, и отправляла на адрес своей бывшей свекрови. Та тоже переехала в Германию, жила отдельно и воспитывала внука Олежку.

Мальчик подрастал, учился в немецкой школе и на немецком говорил даже лучше, чем по-русски. Светлана тоже бросилась учить немецкий язык, ходила домой к знакомой учительнице и брала у неё уроки. Во время редких телефонных разговоров она кричала сыну в трубку фразы, как она считала, на чистом немецком, мальчик отвечал, но она мало что понимала. На самом деле ей просто хотелось услышать его голос.

Отец решил сменить сыну имя. Так Олежка превратился в Отто

Чтобы подросток среди природных немцев не чувствовал себя иным, отец решил сменить сыну имя. Так Олежка превратился в Отто. Тогда и Светлана сменила имя, правда, ей в этом отношении было много легче, ведь Клара на немецком и есть Светлана.

– Пускай, может, так ему будет проще меня воспринимать.

Мы со Светланой познакомились как раз в те дни, когда она собиралась получать новый паспорт на имя Клары. Кстати, Светлана познакомила меня и со своим вторым мужем, Анатолием Георгиевичем, немолодым представительным мужчиной. Я даже побывал в их съёмной квартире. Помню, я и ему предложил сменить имя. Он поддержал шутку и посмотрел на меня с интересом:

– Если не секрет, то на какое?

– Никаких секретов, разумеется, на Карла. Помните это бессмертное: «Карл у Клары украл кораллы…».

Анатолий Георгиевич хлопает в ладоши:

– Да-да, останется только приобрести кларнет!

Оказалось, я почти попал в десятку: Анатолий Георгиевич являлся страстным поклонником немецкого автопрома и мечтал со временем обзавестись собственным «Мерседесом». Через несколько лет его мечта воплотилась пускай и в старенький, но ещё крепкий седан благородного чёрного цвета. А поскольку руки у этого человека были реально золотыми и могли творить чудеса, то неудивительно, что его автомобиль смотрелся потрясающе красивым.

Случалось, Анатолий Георгиевич запивал. В один из таких периодов он разбил свой «Мерседес», но сам же и восстановил. На мой взгляд, тот стал ещё красивее. Замечательный был умелец.

Я попросил себе кофе, Клара взяла полноценный обед, и мы устроились за столиком возле окна. Пообщавшись несколько минут, мы, как и прежде, снова перешли на более привычное «ты».

– Как-то странно. Не в Москве живём, населения «три человека». Столько лет прошло, а мы даже случайно ни разу не пересеклись.

– Я вспоминал тебя. Как поживаешь, Клара? Как твой, э-э-э…

– Мой «Карл»? Если ты имеешь в виду Анатолия Георгиевича? – подсказала она.

– Именно! Скопил-таки на «пятисотый»?

– Нет, теперь у него новое увлечение – «Ауди». Так что… – она взмахнула вилкой. – И вообще, мы расстались. Очень трудно жить с пьющим человеком.

– А Отто? Как сложилась его жизнь? Ему, наверно, уже где-то так лет 35?

–– Верно, 35. Он пошёл по финансовой части, разбогател, очень успешен. Его достижения, с одной стороны, меня, как мать, безусловно, радуют. А с другой – пугают.

В этом году немецкие финансисты присудили ему какую-то уж очень престижную премию в их среде. Процедуру вручения передавали на всю Германию. Представляешь, моему сыну рукоплескали тысячи людей. Ещё он принял Крещение, правда, у католиков, но всё-таки.

– Поздравляю, а что тебя пугает?

– Последний год-два он отдалился от всех близких, от отца и даже от воспитавшей его любимой бабушки. По собственному проекту построил огромный дом и поселился в нём вдвоём с молоденькой девушкой. Бабушка, оставшись одна, не выдержала одиночества и написала ему: «Сынок, не найдётся ли в твоём большом новом доме хотя бы одна, самая маленькая комнатка для твоей бабушки?»

Он ответил: «Бабушка, если хочешь, я куплю тебе дом где-нибудь недалеко от моего, но жить вместе мы уже никогда не будем».

– С тобой он поддерживает какие-то отношения?

– Нет, мы давно уже не общаемся. Однажды он попросил меня больше не звонить.

– Думаю, всё-таки есть надежда, не случайно же человек крестился.

– Неслучайно. Просто там в деловых кругах больше доверия тем, кто принадлежит Церкви…

– Ты живёшь по старому адресу?

– Нет, снимаю крошечную квартирку недалеко от храма. Работать езжу в Москву, – она назвала известную психиатрическую клинику, – и учусь в институте на психолога. Не улыбайся, думаешь, вот, с ума сошла старая бабка. Ничего подобного, мне нравится изучать современную психологию, читать работы Фрейда и Юнга.

– Почему ты никогда не пыталась приобрести собственное жильё?

– Зачем? Мне некому его завещать. И потом, – смотрю, как она ломает вилкой котлету, ломает и не ест, – скажу только тебе, я больна. Очень. Но, – она пытается улыбнуться, – не унываю. Всё время провожу в клинике или в институте. Мне некогда унывать и думать о болячках.

Порой так устанешь, возвращаешься домой – и мечтаешь только об одном: спрятаться от всего мира в своей маленькой уютной комнатке, упасть на любимый диван – и спать, спать, спать. Не жалей меня, чувство одиночества мне незнакомо.

Я обратил внимание: мы проговорили около часа, за всё это время она ни разу не прикоснулась к еде.

Незадолго до нашей встречи с Кларой ко мне обратилась женщина. Она приехала откуда-то издалека и попросила её выслушать. В это время в храм заглянула наша повариха и позвала всех на обед. Я повёл эту женщину в трапезную.

Нам налили по тарелке первого, я ел, а она рассказывала мне о своём одиночестве. И тоже, как и Клара, ни разу не прикоснулась к пище. Хотя ложку из руки не выпускала, всё помешивая и помешивая борщ. Подносила ложку к губам, дула на неё, словно боялась обжечься, и снова опускала в тарелку.

Одиночество чужого тебе человека буднично и незаметно. Это уж если слишком пристально всматриваться ему в глаза, может, что-то и увидишь или почувствуешь в его голосе, походке. До тех пор, пока сам не откроется. Впрочем, какое тебе дело до него? А он и не идёт ко всем, он идёт в храм. Есть надежда, что там его выслушают.

Подходя к священнику, наверняка понимает, что и в храме ему не вернут погибшего сына или потерянное здоровье. Он идёт не за этим.

Как-то в одной из передач по каналу «Культура» услышал поразившую меня историю. Рассказывала известная актриса. В юности в очередной раз она не поступила в театральное училище. Мечтала о театре – и снова провалилась на вступительных экзаменах. Пришла домой и в изнеможении легла на пол. Легла и отключилась от всего. Спустя какое-то время очнулась – и увидела, что рядом с ней по обе стороны лежат мама и отец. Ничего не говорят, просто лежат и молчат.

Отчаяние её одной они взяли и на себя, разделив его поровну на три части. Возможно, именно потому ей и хватило сил осуществить свою мечту.

Я не читал Юнга, но у меня есть собственная шкала человеческого отчаяния. И я знаю, как можно помочь приходящему в храм. Ничего не говорить, просто лечь рядом с ним и молчать. Остальное сделает Господь.

Этим летом, в июле, одну нашу прихожанку положили в областную больницу. Она звонит и рассказывает:

– Ты знаешь, у нас здесь под окошком всю ночь пел соловей. Уже июль, а он всё поёт. Какой-то сумасшедший соловей. А приятно, не сплю, слушаю его песню – и так на душе хорошо. Он помогает надеяться. Даже не знаю, что бы я здесь делала без его песен.

Ехала, жить не хотелось, думала – закончить бы всё и сразу, а сейчас понимаю: нельзя предаваться отчаянию. Если уж такая маленькая птаха, и та прилетает утешить несчастных людей, значит, и мне Бог велит потерпеть.

Я объяснил ей: соловей поёт потому, что так и не нашёл себе подругу, уже все сроки прошли, а у него до сих пор ни дома, ни семьи.

Одинокая птица поёт для несчастных людей. Счастливые петь перестают

– Выходит, он тоже страдает? Подходящее же место он нашёл для своих песен.

– Да, одинокая птица поёт для несчастных людей. Счастливые петь перестают.

Только тогда, когда плохо тебе самому, начинаешь замечать и сочувствовать тем, кто в таком же положении, как и ты. Открывается способность сопереживать.

Нина, наша староста, рассказывала, как ещё в 1990-х годах ей проводили сеансы химеотерапии. С лекарствами тогда тоже было плохо. Даже для того, чтобы «химию» сделать, врачи отправляли больных в аптеку приобретать необходимые препараты.

Вот и ей выписали рецепт. Пошла, купила.

– Назад иду. Дай, думаю, погляжу, чем они меня травить собираются. На этикетке большими буквами его общее название, какое – уже не помню, а ниже – три составляющих. Прочитала и чуть не подпрыгнула. Циклофосфан! Вот это да, в своё время наша мамка этой отравой мышей выводила, тараканов и прочую домашнюю живность. Теперь, значит, и до меня очередь дошла.

Прокапали мне положенную дозу. Лежу, голова никакая, и пить хочется – сил нет. И чтобы до крана добраться, тоже нет сил. В палате я одна, остальных – кого выписали, кого перевели. В тот день на нашем этаже проводилась плановая дезинсекция. Говоря проще, травили тараканов.

Наверняка тем же самым циклофосфаном. Меня никуда переводить не стали. Видимо, решили, что зараза к заразе не пристанет, – Нина смеётся. – А если и пристанет, то лишняя порция не помешает.

Лежу, хочу позвать кого-нибудь из персонала, чтобы водички подали, пытаюсь кричать, вместо крика хрип. Делать нечего, придётся вставать. Сползла с постели, встала на четвереньки и поковыляла.

Смотрю, рядом со мной, параллельным курсом, к водопою ползут два таракана. Видать, хватанули сердешные циклофосфанчику, но не смертельную дозу. Если им водички попить, то оживут.

Вот втроём подползаем мы к рукомойнику. Мне проще, сейчас по стеночке поднимусь и попью. А вот вы чего делать будете? А, ребята? Вот вопрос. Напилась, смотрю на пол, а тараканы снизу на меня глядят и еле-еле шевелят усами.

Просят: помоги, человек. Понимают, что этот человек им не опасен, что сейчас я такой же загнанный «отравленный таракан», как и они.

Взяла крышечку от пластиковой бутылки, налила воды и поставила перед ними.

– Я понимаю вас, ребята. Вот, нате, попейте водички.

О том, как сложилась судьба у этих двух тараканов, я вам ничего не скажу, не знаю. А Нина во время болезни пришла в Церковь, с тех пор она в нашем храме.

Милосердие – оно как ключ, даже если ты проявил любовь к таким существам, как тараканы.

Милосердие – оно как ключ, даже если ты проявил любовь к таким существам, как тараканы

Матушка приехала к детям. Вечером всей семьёй они усаживаются за один большой стол. О чём-то говорят, смеются. Вдруг маленький человечек Лизавета, наша старшая внучка, тогда ей не было и четырёх лет, перестаёт радоваться и умолкает.

– Лизонька, что-то случилось? У тебя ничего не болит?

– Нет. Просто мы здесь все вместе, и нам хорошо. А дедушка там один. Одному плохо. Давайте заберём его к себе!

У нас здесь, в посёлке, нормальный отец, не алкоголик и не блудник, оставляет семью с двумя детьми и уходит. Не к кому-то, просто уходит. Устал, говорит, я от вас. Хочу быть свободным. Теперь он живёт в соседнем доме, а к детям не приходит. Нет, деньгами он помогает, в этом отношении без претензий.

К девочкам своим не приходит.

Младшая, пятилетняя папина любимица, никак не может понять, что произошло? Вечером, когда народ возвращается с работы, она стоит на подоконнике и караулит папу. Девочка в окне видит отца и машет ему рукой:

– Папа, папочка! Посмотри на меня, я здесь!

Девочка видит, как папа, упорно не подымая головы, проходит мимо её окна, слезает с подоконника и в отчаянии всякий раз бежит в кладовую. Там закрывается и плачет.

– Почему папа меня больше не любит?

И думаешь: зачем, вырастая, мы перестаем быть детьми? Ведь дети лучше нас, взрослых.

– Кстати, Клара, ты никогда не задумывалась, почему осенью, когда улетают перелётные птицы, какая-то обязательно остаётся? Даже специалисты недоумевают: здоровая сильная птица записывает себя в разряд обречённых.

Зачем, вырастая, мы перестаем быть детьми? Ведь дети лучше нас, взрослых

Клара в недоумении:

– Я же не орнитолог, а всего только психолог.

– Я и спрашиваю тебя как психолога.

Она пожимает плечами:

– А батюшка знает?

Наступает моё время улыбаться:

– Конечно. Батюшки знают всё. Представь себе. Вот соловей. Наступает месяц май, он устраивается где-нибудь на веточке и зовёт подругу. Это мы думаем, что птичка поёт, а на самом деле он ждёт её и предлагает ей свою любовь.

Она не приходит. Он зовёт ночами напролёт, её нет. Его время на исходе, у других в гнёздах вот-вот появятся птенцы, а её нет. В отчаянии он продолжает ещё на что-то надеяться, а потом умолкает. Он остался один.

Когда наступает время лететь и перелётные птицы собираются в стаи, даже в окружении множества подобных себе он только ещё острее ощущает своё одиночество. И тогда он отказывается лететь, оставаясь на верную погибель. Это такой его молчаливый протест против нелюбви.

– Красиво. А как на самом деле?

– Не знаю. Мне почему-то кажется, что причина именно в этом.

Ещё я думаю, что неслучайно спустя столько лет именно сегодня мы встретились с тобой и сидим здесь, за столиком этого придорожного кафе.

Клара кивнула.

– Тогда я специально для тебя расскажу одну небольшую историю. Мои истории обычные начинаются со слов «после службы ко мне подошла одна женщина», но в тот воскресный день ко мне подошёл мужчина.

Мы только что отслужили литургию, я произнёс обычную воскресную проповедь, и после службы, находясь под впечатлением, мысленно всё возвращался и возвращался к ней.

Помню, я говорил о том, что человек, приходя к вере, избирает Христа своим Царём и начинает жить по законам Царства Небесного. Ещё здесь, на земле, мы становимся гражданами Неба, а когда покидаем этот временный мир, то наше небесное гражданство продолжается в вечности. Господь и в вечности остаётся нашим Государем. Таково отличие земного гражданства от Небесного.

Во многих иконостасах можно увидеть Христа, восседающего на троне. Порой Его изображают подлинно как Царя Славы – в короне и царских одеждах. А по четырём сторонам рисуют льва, тельца, орла и ангела, древние символы четырёх евангелистов.

Мужчина обратился ко мне и прервал ход мыслей. Я его рассмотрел: самый заурядный, лет сорока пяти, круглое лицо, в очках, – и почему-то, сам не понимаю, ощутил к нему симпатию.

Срывающимся, готовым в любую минуту прерваться слезами, голосом он сообщил, что в это самое время уходит из жизни его тёща. Никогда прежде я не видел зятя, который бы так переживал за свою тёщу.

– Она очень хороший человек, батюшка, умирает. Хотелось бы проводить её по- христиански.

– Хорошо, давайте сейчас же и поедем.

Мы ехали в одну из деревень, что приписаны к нашему приходу, а мой спутник рассказывал, что они с женой, дочерью этой самой старушки, ещё в советские годы перебрались в Латвию.

– Мы хотели забрать её к себе в Ригу, но она наотрез отказалась. Сказала, что не хочет лежать в чужой земле. У неё здесь, на деревенском кладбище, сын похоронен. Умер ударом. Вёл машину, почувствовал себя плохо, съехал на обочину – и всё. 46 лет.

Бабушка наша – москвичка, жила на проспекте Вернадского, в квартире, которую сама и заработала. Сын с женой и дочерью жили вместе с ней. После кончины сына мама постаралась сделать всё, чтобы внучка хотя бы в материальном плане не чувствовала себя обездоленной.

Она оставила невестку в своей московской квартире, а сама всё чаще уезжала сюда, на дачу, в деревню. Утеплила дом и практически переселилась в сельскую местность, хотя на работу продолжала ездить в столицу. Не хотела мешать, мало ли, невестка вполне ещё могла выйти замуж, а комнат всего две. О внучке беспокоилась.

Мы с женой на мамину жилплощадь не претендовали, зачем? Не на улице живём.

Поначалу внучка, как раньше, приезжала в деревню к бабушке, но, став старше, сильно изменилась и больше её не навещала.

Я видел эту девочку, разговаривал с ней. Не знаю, почему наши дети всё чаще становятся именно такими, не знаю. Кажется, будто осколки от разбитого волшебного зеркала из сказки Андерсена всё ещё носятся в воздухе. Время, наверное, сейчас такое. Вроде всё есть, а чего-то не хватает, и хочется ещё. А чего хочется? Спроси, не ответят. И от этой неопределённости злятся всё больше и больше.

Выйдя на пенсию, бабушка завела козочек, потом ещё и кур. Молока надоит, а всего ей самой не выпить, вот и пойдёт по деревне – людям раздавать. Без всяких денег. И яйца раздавала. Её многие здесь считали блаженной – из-за того, что москвичка, а живёт в деревне, и ещё за то, что денег не берёт.

Одно время, когда меня мучили бронхиты, мне из Авдеевки каждый день передавали по полулитровой банке козьего молока. Я всё думал – от кого это? Только теперь понял.

– Есть такие люди, которым постоянно нужно о ком-нибудь заботиться, вот, моя тёща из таких. В этой самой деревне Авдеевке после смерти жены остался одинокий слепой человек. Мало того что слепой, так ещё и пьющий.

– В Авдеевке вроде никто не гонит, и магазина нет. Где же он, слепой, водку брал?

– В Авдеевке нет, в Пекарино есть. Выйдет Макарыч на дорогу и ждёт, когда кто на машине в сторону Пекарино поедет. Услышит – мотор затарахтел, деньгу достанет и машет ею, точно флагом. Народ остановится:

– Чего тебе, дед?

– Хлопчики, назад поедете, пузырёк захватите.

Всегда привозили, не было такого случая, чтобы кто деда обманул и деньги присвоил. Как-то мужики в этом деле друг друга понимают и проявляют солидарность. Дед напьётся, когда успеет, до туалета доковыляет, а нет, так и под себя сходит. Короче, совсем опустился. Бабушка его пожалела, отмыла, в порядок привела и взяла к себе в дом.

Она много лет жила одна, каждый год мы старались её навещать. Летом из Риги отправляли сюда дочку, хотя бы на месячишко. Войдя в возраст, из деревни тёща никуда не выезжала: куры, козочки, на кого оставишь. В столицу разве что только за пенсией наведается – и назад. Москвичи, невестка с дочерью, иногда справлялись, жива ещё старуха или нет, но не более.

В прошлом году бабушка заболела, но в больницу не пошла и никому не жаловалась. Почувствовала, что силы её оставляют, отдала козочек другой хозяйке, а кур так и не порушила. Нас она вызвала, когда уже слегла окончательно.

Мы приехали, а она уже вся жёлтая. Повезли бабушку в больницу, сюда, к вам в посёлок. Там её паспорт с московской пропиской увидели – и велели ехать в столицу, по месту жительства. Предупредили: больше её нигде не примут. Нужно возвращаться в Москву.

Час пик окончился, потому к дому на проспекте Вернадского мы домчали достаточно быстро. Подхожу к домофону, набрал номер квартиры. Отозвалась внучка. Стала расспрашивать, кто, зачем и почему.

Тогда я объяснил ситуацию, что нам и нужно-то всего – вызвать скорую помощь по адресу прописки и отвезти бабушку в больницу.

– А что с ней?

– Толком не знаю, она вся жёлтая и не встаёт с постели.

– Ого! Жёлтая?! Может она у вас какая-нибудь заразная? Нет, я не открою.

– Дочка, это же твоя бабушка! Вы с мамой живёте в её квартире! Будьте же людьми.

– Я сказала, не открою, значит, не открою! Уезжайте, а то милицию вызову.

Что делать? Слышал, что скорую помощь можно вызвать на пост ГАИ, но стационарных пунктов рядом не видно. Звоню на номер скорой:

– Помогите, такая вот ситуация. Не знаем, что делать.

– Подъезжайте к любой автозаправке и вызывайте. Мы приедем.

В больнице маму посмотрели, отвели нас в сторонку и сказали:

– У неё запущенная онкология, и жить ей осталось всего ничего. Так что везите бабушку домой и готовьтесь.

Когда мы приехали, я прошёл в терраску и почувствовал резкий запах мочи.

– Это Макарыч, бедолага, снова запил.

В самом доме пахло лекарственными травами. Бабушка Лида собирала и сушила лесные травки. В её комнатке на стене висело несколько старинных икон, а на комоде под ними лежали Библия и молитвослов. Полистав её книги, я отметил, что пользовались ими постоянно.

Больная находилась в сознании и обрадовалась, увидев батюшку. Она поняла, зачем к ней пришёл священник, и сразу принялась каяться. Я давно не видел, чтобы человек так плакал о своих грехах. И никакого осуждения.

Причастившись, Лидия подозвала дочь, показала ей на одну из икон и сказала:

– Отдайте её батюшке. Сейчас же снимите со стены, заверните и отдайте.

Я сторонник того, чтобы старинные иконы оставались в семье, попытался возражать, но отозвался зять, тот, что вёз меня в Авдеевку:

– Батюшка, не отказывайтесь. Всё равно через границу мы их не провезём.

Вернувшись к себе домой, я развернул наволочку, в которую завернули икону, и внимательно её рассмотрел.

Передо мной на троне, с атрибутами царской власти в руках и с короной на голове, восседал Сам Царь Славы, в окружении четырёх известных библейских символов.

Я стоял в молчании и долго смотрел на образ. Бог посетил мой дом.

Я стоял в молчании и долго смотрел на образ. Бог посетил мой дом

После отпевания бабушки Лиды я спросил её зятя:

– Московские родственники приехали?

– Нет. Мы не стали им сообщать. Потому что они недостойны хоронить такого человека.

– С Макарычем что теперь будет?

– Я договорился, за ним присмотрят.

Бабушку похоронили, родные уехали в Латвию, а мне осталось молиться о человеке, которого я видел всего один раз. О человеке, что так мудро заставил меня её помнить. «Царь Славы» теперь у меня в комнате на стене. Всякий раз, прикладываясь к образу, я поминаю бабушку Лидию.

Что дальше будет с этим образом? Не знаю. Может, когда-нибудь я передам его кому-то из моих внучек, если они будут этого достойны. А может, как это случилось и со мной, – прежде незнакомому мне священнику, когда придёт моё время просить молитв.

Мне нравится этот обычай: собирая камни, какие-то из них попытаться забросить как можно дальше вперёд во времени, чтобы помнили.

Клара молчит.

– Наверно, ты думаешь, зачем я рассказал эту историю? И какое она имеет отношение к тебе?

Я и тебе предлагаю «забросить свой камень» вперёд лет этак на 30.

– Как ты себе это представляешь? Я практически нищая, у меня нет даже собственного угла…

– Попроси твоего сына о помощи. Пусть он оплатит твоё лечение в Германии.

– Зачем?! Я не собираюсь никого ни о чём просить! Да и вряд ли это уже имеет смысл… И ещё… я боюсь. Наверняка он… откажет.

– Пускай. Ты же любишь его и продолжаешь о нём молиться. Не смотри, что сегодня у него сердце – словно кусочек льда. Может, это и не его вина. Не факт, что лет через 30 и в этом сердце, где-то там в уголочке, не шевельнётся спасительная мысль: а кто я, зачем прожил жизнь, что и кому сделал доброго? Представляешь, он ужаснётся: я даже от матери в самую для неё трудную минуту отвернулся. Он вспомнит тебя, ту, какой ты была тогда, перед эмиграцией, когда он видел тебя семилетним мальчиком в последний раз. Вспомнит твои руки, слова, что ты ему тогда говорила. Он станет старым, седым, а ты так и останешься в его памяти юной девочкой. Кто знает, может, он вспомнит и заплачет. Дай ему этот шанс.

Прощаясь, я оставил ей визитку. Не знаю, позвонит она мне когда-нибудь или нет, хотя это и неважно. Если будет нужно, мы с ней обязательно встретимся.