Смерть Татьяны

Эту историю я передаю со слов одной нашей прихожанки. По моей просьбе она ее записала, а я лишь с некоторыми правками предлагаю ее вашему вниманию.

Сегодня много пишут на разные церковные темы. Очень много суеты, но о главном почти не говорят. Эта бесхитростная запись, на мой взгляд, и есть история о самом главном.

15 марта этого года в 8 часов 20 минут ушла из жизни моя самая близкая подруга и удивительный человек Татьяна Александровна Никитина. До своих 50 лет она не дожила всего три месяца и три дня. Последние десять лет своей жизни она страдала онкологией лимфоузлов.

Все эти годы Татьяна жила, чувствуя боль, но я не помню, чтобы она когда-нибудь жаловалась, что ей тяжело или плохо. На первом месте для нее была ее семья, мама Галина, младшая сестренка, которую она вырастила с пеленок, дочь, муж и свекровь. До последнего своего часа она думала лишь о других и никогда о себе.

Мы познакомились в 2005 году, когда Таня поступила в наш цех упаковщицей биопрепаратов. Я еще помню, что когда-то раньше люди были другими, много добрее и проще. Время прошло, и те добрые люди остались в прошлом. Во всяком случае вокруг меня таких людей уже не было. Ушли все, кроме Татьяны. Наивная, словно ребенок, безотказная к чужим просьбам, чем многие из нас тогда пользовались в собственных интересах, она задержалась в нашем времени и не ушла. Жила среди нас и обличала нас, без слов, одной только своей добротой.

Вместе с ней мы стали ходить в храм на службы. Не помню, чтобы она о ком-нибудь сказала плохо: мол, он – такой или она – такая.

Двадцать лет назад у нее утонул Сашенька, ее сын, тогда он еще ходил в детский сад. В то лето она поехала к себе домой в Кострому. Взяла с собой ребенка, и вот такая беда. Я сама тридцать лет назад потеряла маленького сыночка. Общая трагедия сблизила нас еще больше.

Она умела и любила молчать. А от того, что она рядом, становилось очень хорошо

Она умела и любила молчать. Идем с ней с работы уставшие или в церковь. Идем и просто молчим. А от того, что она рядом, мне становилось очень хорошо. Друг друга мы учили, как нужно себя правильно вести или пройти дорогой, чтобы никого не встретить и ни с кем, что говорится, «не зацепиться языками».

Если она в этот день не прочитала утреннее правило или пропустила вечернее, то на следующий день читала его два раза. Контролировала и меня. И мне это нравилось. Ощущалась какая-то забота друг о друге.

В 2007 году ей подтвердили диагноз «онкология», и началась борьба. Все эти годы и во время бесчисленных сеансов химиотерапии она не оставляла молитву. Первые пять лет болезнь переносилась полегче – наверное, просто сил было больше. Где бы она ни находилась, мы оставались с ней на связи. Достать что-нибудь из лекарств или продуктов, передать, подвезти. Все, что я делала для нее, я делала в радость.

При любой возможности она тут же бежала в храм. Ее только прокапают, смотришь, Таня помчалась в церковь. Даже ругала ее за это: «Куда ты летишь?! Хоть немного пожалей себя». А она: «Нет. Мне легче, значит, надо бы причаститься или просто взять благословение у священника».

2016 год был для нее очень тяжелым. Болезнь прогрессировала. Я поддерживала ее изо всех сил. До последнего часа она не расставалась с молитвой. В какой-то книге вычитала маленькое четверостишие, которое очень любили сама повторять, и делилась им с соседями по палате:

Страдал Моисей,
Страдал Елисей,
Страдал Илия,
Страдаю и я.

В июле прошлого года я была в отпуске и решила на пару дней съездить к себе на родину, в Мордовию. Предложила и Тане поехать вместе с нами с тем, чтобы завезти ее в Дивеевский монастырь. Мы всегда туда заезжаем.

С нами она не поехала, но через неделю сама отправилась, вместе с мужем и дочерью. Если бы я не знала, что Таня болеет, то, увидев ее после поездки в Дивеево, я бы никогда не поверила, что человек уже так много лет страдает от онкологии. Она вернулась преображенной. Передо мной стоял совсем другой человек, горящий внутренним светом, с глазами голубыми-голубыми.

Из Дивеева она вернулась преображенной. Это был человек, горящий внутренним светом

Рассказывала: когда ехали, все переживала, что не найдут места, где остановиться, или с мужем что-нибудь такое случится – боялась, начудит: человек-то он от Бога совсем далекий.

В храм зашли, она к мощам еще только приложилась, а к ней уже подходит монашенка:

– Не хотите ли снять номер в монастырской гостинице? Совсем дешево.

Сняли на три дня. Только устроились, пошла она на вечерню, утром – на утреннюю службу, к мощам прикладывалась. На второй день к обеду ее заприметили и поставили рядом с мощами Серафимушки читать поминальные записки. Думала, что не справиться, и все боялась упасть. Немощь ощущалась во всем теле. Но не упала, откуда-то вновь появились силы.

– Мне было так хорошо, – рассказывала Татьяна, – я забыла про свою боль. Все эти дни ничего не ела, а только пила воду из источника.

Воды, кстати, они привезли с собой очень много. Она пила ее до самой своей кончины.

Так вот, вернулась она из монастыря окрыленной. Я ей говорю:

– Тань, теперь у тебя все будет хорошо, ты выберешься.

В самом начале сентября Татьяна взяла отпуск. Анализ показал, что кровь у нее в порядке, остальные показатели тоже неплохие. И она отправилась к маме в Кострому. С мамой они любили друг друга безмерно.

Так вот, приезжает Татьяна в родительский дом, а ее никто не встречает. Она входит. Дома непривычно тихо. Оля, ее младшая сестра, что живет с мамой, увидела, молча обняла и помогла разобрать вещи. Таня спрашивает:

– А где мама? На огороде?

– Нет, – отвечает сестра. – Мама в соседней комнате. Она в очень плохом состоянии. Мы просто об этом тебе не рассказывали.

Оказалось, что у мамы четвертая стадия онкологии, а родные, чтобы не тревожить обеих болящих, не стали им ничего сообщать. Мама не знала, что Таня болеет, а та была не в курсе маминых дел. Так и получилось, что мать умерла на руках у старшей дочери. Татьяна хоронила ее, а потом вернулась назад.

Когда моя подруга снова вышла на работу, мы ее не узнали. Это была не та прежняя Татьяна, что всего месяц назад вернулась из Дивеево. Кожа серая, под цвет земли. Глаза потухшие и без всякой надежды. Мамина смерть ее подкосила. Человек потерялся и опустил руки. Болезнь, было отступившая, вернулась с новой силой, так что показатели анализов просто зашкаливали.

С октября ей начали делать тяжелейшие химии. Если ее и подвозили к храму, то самостоятельно войти в него она уже не могла. Но держалась очень хорошо. Как ни придешь, всегда расспросит, как отслужили, сколько было народу, батюшка о чем говорил…

Постоянно просила подавать записки на проскомидию. И чем ближе подходило время ее кончины, тем длиннее становились списки имен. Она диктует, а я было скажу:

– Тань, ну куда так много?! Зачем ты эту вот женщину записала? А эту зачем? Я же их знаю. Люди больно уж нехорошие.

– Да ладно, Михална, пиши. Кто за них еще помолится?!

В церкви последний раз она была на заговенье перед Рождественским постом. Мы с ней тихонько дошли до храма, но стоять сил у нее уже не было. Перед Причастием запели: «Царице моя преблагая…» Клирос поет, а у нее слезы градом. Слезы льются, а она их не замечает. Люда Беклова, сама после операции, сидит рядом и по руке ее гладит. Это был единственный раз, когда я видела, что Таня плачет.

На следующий день она передала мне два списка и сказала:

– Эта служба у меня была последней. Вот, я написала записку о здравии. Здесь немного, всего несколько имен. Подавай их иногда. Надежда умирает последней, может, когда-нибудь и покаются. А это за упокой. Ты знаешь, надеяться мне не на кого. Здесь в записке я оставила место. Потом впиши мое имя.

12 января этого года ей дали бессрочную первую группу. Вечером я пришла к ней домой и начала успокаивать: мол, ты еще поправишься. В ответ она сказала:

– Как я сейчас понимаю свою маму! В сентябре, когда я к ней приехала и увидела ее лежащей в постели, она только и произнесла: «Вот сейчас мне только до себя дело. Ничего и никого мне не надо». И я уже в таком состоянии.

После очередной химии ей стало только хуже. Температура перед Новым годом как поднялась до 39 градусов, так больше и не опускалась. В конце января начал падать гемоглобин. В феврале она попросила, чтобы пригласили священника.

Вы (отец Александр Дьяченко. – Ред.) были у нее 21 февраля. Она соборовалась и причащалась. 22 февраля я к ней пришла. Первый раз за два с половиной месяца она уснула и проспала целых двенадцать часов. Вновь появились силы. 23 февраля она попросила дочь, и та отвезла ее в храм. В тот день вы служили молебен с акафистом Тихвинской иконе Божией Матери. Она сидела и слушала, как поют в храме. Потом попросила благословить ее на последнюю химиотерапию.

27 февраля она уехала, а когда вернулась 6 марта домой, ей еще хватило сил самой, своими ногами подняться к себе на этаж. Гемоглобин уже так и не поднялся, давление, напротив, каждый день только падало.

Она тихо лежала с молитвословом в руках, боясь беспокоить близких

Все время тихо лежала с молитвословом в руках, боясь беспокоить близких. Пищу она уже не принимала. Пила только воду. В это время у нее закончилась вода из Дивеево. Она пожаловалась:

– Михална, я не могу без этой воды.

Я съездила в монастырь и набрала ей воды из источника. Она умывалась ею и пила.

14 марта я снова предложила ей пригласить батюшку, но она отказалась:

– Я не могу, у меня пища не проходит и меня рвет. И еще я уже не в состоянии сама подготовиться к Причастию.

Тогда я ей говорю:

– Давай я с вечера к тебе приду и прочитаю правило вслух.

– Нет. Все одно не получится. Неделю назад я съела кусочек рыбы, а сегодня меня снова вырвало этой самой рыбой. Уже не переваривается. Боюсь рисковать святыней. Лучше я буду молиться.

В три часа дня ей померили давление, оказалось – 60 на 20. Еще она рассказала мне свой сон.

Будто она в Костроме у себя в родительском доме смотрит в окно и видит в огороде очень много капусты, а среди кочанов стоят кресты. На диване вся в белом сидит ее мама и приглашает ее сесть с нею рядом.

– Михална, пришел мой час.

На следующий день, 15 марта, в храме служили Литургию Преждеосвященных Даров. В этот день в 2005 году умерла моя мама. Я собираюсь на службу, но все никак не уйду – то одного не найду, то другого. Тут еще и внучка проснулась.

В 8:30 звонок: умерла Таня. Все бросила и побежала к ним домой. Прибежала, а она еще теплая. Дочка рассказывает:

– Собираюсь на работу, она на меня смотрит. Я ей говорю: «Мамуль, тебе плохо? Мне на работу не ходить»? «Нет, – говорит, – иди».

И она ушла. Это было в 7:20.

А мужу велит:

– Я сейчас умирать буду. Ты помоги мне лечь на спину и вытянуть ноги, а то умру, а ноги будут согнуты. Как меня потом в гроб положат?..

Муж помог. Она легла, выпрямилась. Ровно положила ноги – они у нее уже были холодные. Потом говорит:

– У меня и руки холодные, и кончик языка немеет.

Отложила молитвослов и сложила на груди руки. Единственно, перепутала и левую руку положила сверху на правую. Муж на минуту зачем-то вышел на кухню, вернулся – а она уже не дышит.

Шесть часов она лежала дома. Жара. Солнышко светило ей прямо в лицо. Мы думали: всё, сейчас начнет раздувать, и мы ее не узнаем. Помню, как умер мой свекор. Через три часа мы уже не знали, куда деваться, потому как дышать уже было нечем.

А она как лежала с лицом белым и прозрачным, так и продолжала лежать. Вскрывать не стали. Оформили необходимые справки и отправились хоронить в Кострому.

На работе сослуживцы собрали 48 тысяч, на них и похоронили. В пять утра отправились в путь. Сперва туман, потом дождь, переходящий в ливень. И так всю дорогу. Доезжаем до Костромы, появилось солнышко, тепло, всюду текут ручьи. Подъезжаем к дому. Это пригород Костромы со стороны Иваново. Большой кирпичный дом, два этажа, вода, газ – живи не хочу.

Гроб из машины выносим, а люди уже бегут, многие с цветами. Кто-то звонит и просит еще подождать: день будний и многие на работе.

Прилетели и сели на провода семнадцать маленьких птичек. И все это время они пели

Пока гроб в течение часа стоял у ворот возле дома, на электрические провода прилетели и сели семнадцать маленьких птичек. Все это время они не улетали и пели. И только когда мы поехали на кладбище, они вспорхнули и исчезли. Таня лежала точно живая. Хотелось к ней подойти и встряхнуть: эй, подруга, не притворяйся! Улыбнись и вставай!

Хоронить повезли в село Любовниково, от их дома километров двадцать. Въехали в туман, и опять пошел сильный дождь. А как стали подъезжать – снова солнышко. Светило, радовалось и уже не оставляло нас все это время.

Кладбище расположилось на берегу речки, а прямо посередине стоит старинный храм XVIII века. Встречал нас батюшка Михаил, Таня мне про него рассказывала. Он бывший офицер, в Афганистане потерял один глаз.

Пока гроб заносили, мы стали писать записки. Отец Михаил подошел к нам и спрашивает:

– А где же Таня? Мне звонили ее родственники и предупредили, что она приедет на отпевание. А я ее что-то не вижу. Полгода назад мы маму ее отпевали. Тогда и познакомились и очень много с ней в те дни говорили.

С нами разговаривает, а в гроб и не смотрит.

Мы говорим:

– Батюшка, это Оля, Танина сестра, с вами говорила по телефону, а Таня вот, это ее мы хороним.

Он глянул и от неожиданности даже покачнулся. Смотрит на Таню и приговаривает, а говорок у него на «о» такой специфический:

– Милочка, кого-кого, а уж тебя не ожидал я здесь видеть во гробе. Никак не ожидал…

Разговаривает батюшка тихо, а отпевать начал – голос высокий, звонкий. К окончанию панихиды народ зашептался, друг на дружку оборачиваются:

– Чувствуете: ладаном запахло? или розами?

Лицо у Тани так и оставалось белое и чистое. Только когда отпели, у нее чуть точки кое-где проявились на подбородке.

Батюшка Михаил сказал:

– Давно у меня не было такого благостного отпевания. Отпевать легко, а видеть ее здесь в гробу очень уж тяжко. Редко встретишь по жизни такого светлого человека.

Так ушла наша Татьяна. А мы? А мы остались.