Детство военное и послевоенное: две повести

Война, как известно, закончилась в мае 1945-го, но в сердцах людей продолжала жить и болеть. Да что говорить – даже у нас, потомков, отделённых сроком долгой человеческой жизни от тех событий, продолжается нелёгкая рефлексия, осмысление, и, наверное, оно не закончится в ближайшем будущем. Когда я рассказываю о войне своим детям – своим собственным или ученикам, – очень важным и сложным оказывается не скатиться в лозунги. Правда, от этого есть действенное средство.

Говорить о войне с детьми нужно, опираясь на опыт детей. Не только детей, конечно, – «Повесть о настоящем человеке» и рассказы Алексеева никто не отменял. Но детский опыт ребёнку легче проецировать на себя, а это полезная штука, хотя и нелёгкая порой – примерить чужую шкуру.

Опыт, описанный современниками, участниками, свидетелями и жертвами войны, важен ещё с одной точки зрения. Читая его, проникая и проникаясь им, мы начинаем видеть детали, понимать взаимосвязи, осязать эпоху. Чем больше будет такого чтения, просмотра хороших военных фильмов, в создании которых участвовали бывшие фронтовики, тем достовернее и строже будет наша память.

Я хочу рассказать о двух повестях, герои которых – уже подросшие дети, а действие происходит в основном в послевоенные годы. Здесь нет обстрелов, нет непосредственной угрозы жизни. Есть тяжёлый труд, бытовые неурядицы, бедность – но не это главное. Главное – дружба, взаимопомощь, взросление, ошибки, сложности нравственного выбора – в общем, то, чем так ценна хорошая детская литература. Ну, и радость жизни тоже есть – она пробивается через все трудности и боль воспоминаний.

Валерий Мусаханов. «За дальним поворотом»

Фото: mybookland.ru/ Художник: Латинский Иосиф Яковлевич     

Эта неспешная, обстоятельная, спокойная по своему тону повесть – о дружбе и самоопределении мальчишек в Ленинграде, который только-только начал приходить в себя после блокады. Её главных героев – Валю и Кирку – объединяет многое: они живут рядом, учатся вместе, интересуются одним и тем же. У них даже одна на двоих библиотека. А ещё оба потеряли на фронте отцов, и это горе они проживают молчаливо, но остро и болезненно. Матери у обоих с утра до ночи на работе, ну, а мальчишки, если не учатся, заняты своими мальчишескими делами – играми, мечтами, драками. Например, они ходят разыскивать неразорвавшиеся снаряды – это была настоящая беда освобождённых от фашистов территорий: ребятня часто подрывалась – иногда хватало просто того, чтобы взять в руки пролежавшую зиму в земле гранату.

Но, помимо сомнительных и откровенно опасных увлечений, Валя и Кирка много читают, причём на книги они зарабатывают деньги колкой дров и разыскивают старинные редкие экземпляры на толкучке, в букинистическом магазине. Но всё это началось потом, когда ребята окрепли, а сначала, после снятия блокады, они частенько захаживают на небольшую площадь, где разместилась аэростатная команда:

«В то лето ещё многие не оправились после блокадной зимы. У Пашки Берёзкина шатались зубы от цинги, у Гориллы все руки были в фиолетовых, как старые кровоподтёки, пятнах – тоже цинга. И у Кирки, и у меня были такие пятна, но прошли они скоро. И бегали мы быстрее, были выносливее других мальчишек на нашей улице. Я думаю, что за это нужно благодарить девушек и Федю, делившихся со мной и Киркой своим солдатским обедом.

Вообще мы многим обязаны этой аэростатной команде – всем девушкам и особенно Феде. Они казались нам очень взрослыми, а на самом деле были старше всего на несколько лет – Феде было восемнадцать, а многим девушкам, наверное, даже меньше. Да, по возрасту они были почти детьми, но они, конечно, были взрослыми. В последнее время я начал понимать, что взрослость человека не всегда соответствует его возрасту. Но вот хотя бы то, что девушки из аэростатного расчёта и шофёр Федя всегда относились к нам с добротой и никогда не проявляли высокомерия. А много ли мы с Киркой обращаем внимания на мальчишек младше нас, которые теперь собираются в нашем старом дворе, гоняют в футбол на Артиллерийской улице между красными кирпичными корпусами – там же, где играли и мы? Много ли мы знали об этих мальчишках, которые младше нас на несколько лет? Мы просто не замечаем их с высоты своего возраста. Мы как-то слишком заняты своими интересами и делами, чтобы замечать тех, кто младше нас. А наверное, нужно, чтобы каждому в детстве встретился Федя».

Военная проза для детей – самая, пожалуй, яркая иллюстрация того, как нужен ребёнку отец

Вообще, военная проза для детей – самая, пожалуй, яркая иллюстрация того, как нужен ребёнку отец. Матери гибли реже – хотя и они, конечно, тоже гибли, – а вот отцов не хватало многим ребятишкам. И этот дефицит мужского влияния и воспитания, тоска по ласке и вниманию могли обернуться разными вещами. В худшем случае ребёнок связывался со шпаной, переставал учиться, хулиганил. А в лучшем (так везло далеко не всем!) – встречал чуткого взрослого человека, который брал на себя совсем не обязательную, но такую важную миссию – опекать чужого ребёнка. Это мог быть вернувшийся с войны сосед (как, например, в повести Льва Кузьмина «Олёшин гвоздь»), военный (у того же Льва Кузьмина есть повесть «Привет тебе, Митя Кукин!», где моряк пишет совсем незнакомому детдомовскому мальчишке, интересуется его жизнью, тем самым невольно отводя его от непоправимой беды). А у Валерия Мусаханова таким взрослым оказывается Федя – водитель из аэростатной команды. И да, можно назвать эту дружбу советской идеализацией и усмехнуться, что, мол, молодому парню гораздо интереснее было бы не возиться с подростками, а ходить на свидания или в кино – но хочется верить, что такой Федя существовал.

Фото: mybookland.ru/ Художник: Латинский Иосиф Яковлевич     

Вообще, он очень напоминает героев Владислава Крапивина – вожатых-энтузиастов, чудаков в штормовках и с гитарами, которые могут пожертвовать даже личным счастьем ради мальчишеской команды, которая собирается вокруг них. Федя у Мусаханова, правда, немножко другой. Это спокойный добродушный малый, хороший водитель и механик, который точно знает, что хочет от жизни, и обладает явными педагогическими способностями. Вместе с Валей и Киркой они ремонтируют технику, ездят на пикники, Федя учит ребят водить автомобиль – с одним, правда, условием: оценки в табеле должны быть хорошие. И мальчишки готовы на всё: учиться, готовиться к экзаменам, слушаться Федю – лишь бы он был рядом с ними.

***

«Взрослые часто думают, что только у них есть чувство справедливости. И в этом они не совсем справедливы. В мире детей она проще и яснее – там за проступком сразу следует возмездие, но там нет тайной подозрительности. Да и не такими уж мы были детьми. Мы рядом со взрослыми пережили блокаду, голодали вместе с ними, вместе с ними верили в нашу победу. И потом, дети всегда ведь живут рядом со взрослыми. Так неужели они не могут научиться у них хотя бы справедливости?»

Мусаханов тонко чувствует ребёнка, подростка. Он не морализаторствует – он показывает, просто и наглядно, как живут ленинградские мальчишки, у которых только-только прошли на теле цинготные пятна. Рассказывает об их радостях и глупостях, об ошибках, которые очень сложно, но ещё можно исправить. Делает точные, глубокие замечания, важные не только для читателя-ребёнка, но и для родителя – да, такие книги порой оказываются полезнее тематических трудов по педагогике и психологии.

Какие они бывают – взрослые? Равнодушные бывают. Корыстные, жадные, подлые. А бывают великодушные и мудрые, причём качества свои открывают мимоходом, не специально. Просто оставят свои взрослые дела, внимательно посмотрят в глаза подростку и расскажут ему о важных вещах, иногда – о своей судьбе и своей беде, как, например, герой, подаривший Вале и Кирке трофейный мотоцикл своего погибшего сына. Или поставят мальчишку рядом, показывая ему то, что умеют сами. Дадут попробовать, хотя легче, конечно, сделать самому.

***

Не мог автор не сказать и о блокаде. Она отступила, прошла ледяная стужа той зимы, но внутренняя боль осталась: иногда она захлёстывает вновь, и тогда читатель видит, что эти неунывающие и безрассудные порой дети – уже и не дети вовсе: война отнимает, отсекает детство.

Эти неунывающие и безрассудные порой дети – уже и не дети вовсе: война отнимает детство

«… Я тоже смотрел на эту картину, и Кирка смотрел. В музейном зале было тихо, лишь изредка слышался шум шагов. И я вдруг почувствовал, что зябну, будто зимняя стужа сорок первого года из этой картины потекла в большой музейный зал, наполненный тишиной. Я даже сжался от холода, но уже не мог отвести взгляд от картины. Где-то в глубине сознания мелькала радостная мысль, что на дворе – июньская теплынь и мирный сорок шестой год, но картина в простой квадратной раме была как дверь, распахнутая в наше недавнее прошлое. И за этой дверью я увидел себя.

Фото: mybookland.ru/ Художник: Латинский Иосиф Яковлевич     

Я увидел себя маленьким, в зимнем пальто, крест-накрест перевязанным материнским шерстяным платком, в старых ботах. Я брёл ущельем между стенами домов и снеговыми горами, часто перекладывая дужку трёхлитрового бидона из руки в руку. Когда я останавливался отдохнуть, то не ставил бидон на снег, боялся, что он примёрзнет. И путь от проруби до набережной Невы, до нашего дома казался мне бесконечным…

Потом я увидел чердак нашего дома, освещённый белым слепящим светом зажигательной бомбы, увидел Кирку в затлевшей кургузой шубейке, поднимающего тяжёлый мешок с песком, чтобы бросить его в это слепящее пламя…

Увидел ряды пожилых ополченцев в подпоясанных стёганках, нестройно шагавших по Лиговскому проспекту туда, к Московской заставе, где уже был фронт…

‟Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!” – вспомнились мне стихи Джамбула. Они были отпечатаны крупными буквами и, как плакаты, расклеены на стенах домов…

Я посмотрел Надьке в лицо и увидел, что глаза у неё стали такими же пронзительно светлыми, как у людей на этой картине, и что две крупных слезы повисли и качаются на ресницах».

Игорь Ефимов «Таврический сад»

«Таврический сад» – повесть Игоря Марковича Ефимова, увидевшая свет в 1966-м году. Вновь она была опубликована в 2012-м году в издательстве «Самокат».

Речь здесь идёт тоже о послевоенном детстве, тоже о Ленинграде 1946 года, о том, как он оживал после блокады, как вновь строился, как жизнь входила в мирное русло. Но война всё равно не отпускала. Незримая, она жила и в сердцах, и в мыслях, и в окрестных полях – ржавым железом и остатками окопов. Мимолётные образы, люди, живущие рядом, мысли, насмешки, ребячьи игры – какой болью порой отзывается в них минувшее лихолетье!

Война всё равно не отпускала. Незримая, она жила и в сердцах, и в мыслях

Вот, например, девочка Люся, с которой главный герой, Боря Горбачёв, живёт в одном дворе:

«У неё действительно было много кукол, и она до сих пор в них играла. Правда, всегда в одну и ту же игру – в очередь. Выстроит всех в очередь и каждой чего-нибудь даёт. Даёт и отводит в сторону. Даёт – и в сторону. И говорит при этом: ‟Вот тебе хлеб. А тебе макароны. А это мыло”.

Над ней много смеялись, но потом мама мне сказала, что неизвестно ещё, во что бы я сам играл, если б жил здесь в блокаду, как Люся, и я перестал».

Повествование Игоря Ефимова – импрессионистичное, полное впечатлений и ассоциаций, обрывочных детских мыслей, рассуждений, догадок, наблюдений. Вот, например, Боря мечтает, чтобы дворовый хулиган Сморыга принял его в свою шайку-банду, разыгрывает в голове целые спектакли героического спасения Сморыги, собственного признания.

Но в жизни всё и обыденнее, и сложнее. В квартиру, где Боря живёт с мамой, приходят старые, довоенные жильцы и заявляют свои права на неё. Мать жалеет их и пускает, и теперь взрослеющий Боря не имеет вообще никакого собственного угла, не может даже оставить книжку, которую бережёт и любит – всюду носит её с собой. Вообще Ефимов удивительно живо описывает ленинградскую коммуналку – сразу вспоминается песня Высоцкого, где «система коридорная, на сорок восемь комнаток всего одна уборная».

«Взять самый пустяк — дойти по коридору до кухни. В коридоре была одна лампочка на три поворота, а выключатель как раз рядом с экономной бабкой. Нужно было сперва ощупью до него добраться, зажечь свет и мчаться со всех ног (а до кухни далеко), пока бабка не успеет выскочить из своей комнаты и погасить. Последние метры приходилось бежать в полной темноте. Тут-то кто-нибудь и выходил с кастрюлей, будто ждал за дверью. Хорошо ещё, пустая, а если с супом, с кипятком?

Таких случаев было сколько угодно.

Но с бабкой ничего нельзя было поделать, потому что сама она отлично видела в темноте. Невозможно было ей доказать, что остальные никто не видит, она считала, что так, капризничают и притворяются, лишь бы ей насолить и разорить вконец на электричестве.

У кого были фонарики, носили их всегда с собой, но все равно часто, сидя в комнате, я слышал за дверью удары, столкновения и крики и каждый раз очень волновался за маму — а вдруг это её.

Попасть в квартиру было тоже очень трудно. Ключ мне не давали, считали, что я, как малолетка, могу напустить полный дом грабителей, – приходилось звонить. Кто-нибудь подходил к двери после пятого звонка и заводил волынку на целый час:

– Кто там?

– Да это я, Боря.

– Какой Боря?

– Боря Горбачёв из третьей комнаты. Вы же меня знаете.

– Так, говоришь, ты Боря Горбачёв. А я кто?

– А вы Александра Пахомовна.

– А фамилия моя как?

– Басилина. У вас в комнате ещё телефон, только вы никому не даёте звонить.

– Верно, голубчик, верно, не даю. Может, ты и вправду Боря. Голос уж больно похожий.

– Ну, конечно, это я. Пустите, мне уроки нужно делать.

– А кто там ещё с тобой?

– Да нет здесь никого.

– Как нет? Я же слышу, кто-то дышит.

– Это я сам и дышу. Что же мне, не дышать, что ли?

–Да я не про тебя, я про другого. Ты ему скажи, что у меня в руках топор; как он войдёт, так я его по башке и тюкну. Скажи, что без топора я и не открываю никогда, – пусть уж знает.

– Александра Пахомовна, только вы меня не тюкните. Вы разберитесь хорошенько, прежде чем тюкать.

– Да, Боренька, где ж тут разобраться. Тут уж времени не будет. Да и вижу я плохо теперь, очки у меня неподходящие, давно бы сменить пора, а все некогда.

– Нет, Александра Пахомовна, я, знаете, лучше пойду ещё погуляю.

– Погуляй, мальчик, погуляй. Погода-то хорошая?

– Хорошая.

– Дождя нет?

– Нет.

– Ну и гуляй себе на здоровье.

Так и гулял весь день, пока не возвращалась мама или кто-нибудь с другим ключом. Какие уж тут уроки».

Да, послевоенный Ленинград вовсе не был идиллией. Дворы оккупировала шпана, она тесно общалась и постоянно крутила общие дела с бандитами, гулять в Таврическом саду было просто опасно, в трамваях хамили и толкались.

Послевоенный Ленинград вовсе не был идиллией

«Сначала, когда мы только приехали в город, мне так нравилось входить в трамвай, покупать себе билет и ехать наравне со всеми, но потом на меня наорала одна кондукторша и испортила все удовольствие. Что, мол, я вошёл и не вытер ноги, наследил ей снегом по всему полу. ‟Так ведь и все так”, – сказал я. ‟Ах, ты ещё разговаривать!” – закричала она и такие мерзости начала орать, что я не выдержал и спрыгнул на ходу из вагона. С тех пор только на ‟колбасе” и езжу, если без мамы. Это просто удивительно, почему такая тоска берет, когда на тебя орут. Ведь это совсем не больно и не страшно даже – ну что она может мне сделать? Да я просто убегу в любой момент. Убегу и сам её обругаю. А все равно почему-то тоска».

Фото: labirint.ru     

Жизнь Бори и его товарищей течёт сама по себе, отдельно от взрослых. Мама только успевает украдкой от незваных гостей, плотно обосновавшихся в их комнате, накормить его да купить спортивный костюм, в котором, если встать рядом с воротами, сойдёшь за младшего брата вратаря.

Боря скучает и мечтает о дружбе. Но дружба – штука сложная, и не всем везёт найти «своего» человека. В пионерском лагере герой знакомится с Волковым – необычным, независимым, принципиально честным мальчишкой, который тоже, как и многие, прячет внутри свою боль. Но им так и не удаётся подружиться, и даже слава удачливого вратаря и футбольные победы не дают Боре того, что ему нужно.

Боря мечтает о дружбе. Но не всем везёт найти «своего» человека

«Была полная наша победа, разгром врагов; не помню, сколько мы им забили, а я не пропустил ни одного. Девочки прибежали в середину поля, когда кончился матч, и засыпали нас букетами цветов; мы еле держали их двумя руками, шли и не видели, куда идём. За чертой в ауте нас подхватили на руки и начали подбрасывать; мы подлетали, рассыпая цветы, снова падали, снова подлетали; а я все смотрел вниз, искал глазами Волкова, но все лица были одинаковые, поднятые вверх, и я никого не узнавал. Может, его там и не было. Я бы отдал всю свою славу и букеты, только бы он один вышел откуда-нибудь ко мне и сказал: ‟Ну, ты и дал сегодня, Горбачёв, ну, ты и дал” – или что-нибудь в этом роде, а я бы ответил: ‟Да ну, это пустяки, просто они играть не умеют, а вот ты действительно неплохо рванул под конец”. Но он так и не подошёл ниоткуда».

Главное, важное в этой книге – неотвратимое течение жизни, которая залечивает военные раны. Вот Боря едет в пионерский лагерь и видит их из окна поезда:

«Я снова смотрю вдаль из поезда. С высокой насыпи земля видна даже за горизонтом, и я сам теперь вижу, как много места повсюду занимала война. Мы едем уже час и два; дожди разбрелись из своей толпы и поодиночке поливают наши вагоны и рельсы, потом снова светит солнце среди облаков, а на всей дальней и ближней земле проплывают окопы, воронки в траве, ‟драконовы зубы”, колючая проволока – на всей, насколько видно, земле. Как же это возможно? Если бы сосчитать по порядку номеров всех солдат первомайского парада, и каждый из них занял бы один окоп или один блиндаж, это была бы капля в море. Откуда же взялось столько наших солдат, с какого такого парада, чтобы вырыть все эти окопы, построить блиндажи, надолбы и ‟драконовы зубы”, а потом сражаться, защищать их и снова наступать, вперёд, на врага: ‟Ура, в атаку, за мной!” И неужели, если б мы ехали дальше, до самого Берлина, то всюду были бы те же окопы, проволока и обломки танков, пушек и самолётов? Нет, это невозможно себе представить при помощи газет и фантазии, надо сесть в поезд и ехать и ехать, смотреть и смотреть. Как это непохоже на старинные войны, когда оба войска собирались в условленный день на одном Куликовом поле, русские громили своих врагов и потом снова могли спокойно жить и развивать во все стороны своё государство.

Я впервые из поезда понял, какая она была огромная, эта война, какая отечественная».

А после лагеря жизнь меняется. Вот-вот вернётся из-за границы, с военной службы, отец, и дом напротив достроен, и в школе становится всё интереснее. Особенно тепло звучат слова об учителе физики – человеке, который заразил мальчишек, особенно Борю, любовью к своему предмету.

«Я чувствовал трепет и восхищение, и дух у меня тоже захватывало; когда он говорил, никто в классе не мог слушать его равнодушно. На вид он был совсем неинтересный, старенький и невысокий, как раз подходящий для того, чтобы с ним не считаться и делать что хочешь, но это только на вид. Мне бы и в голову не пришло на его уроках болтать, или читать из-под парты, или даже думать про что-нибудь другое, кроме физики: он заставлял слушать себя и смотреть не отрываясь, как в бинокль».

«За дальним поворотом» и «Таврический сад» – повести для читателей от 12–14 лет

Течение жизни и взросление меняют главного героя. Появляются серьёзные увлечения, уходят ребячьи мечты и намечается крепкая, настоящая дружба. Остаётся лишь Таврический сад, в который заказан вход тем, кто не состоит в банде Сморыги. Но однажды наступает тот самый момент, когда Боре приходится (не потому что заставили, а потому что сам не смог иначе) набраться решимости и шагнуть за кованую решётку…

***

«За дальним поворотом» и «Таврический сад» – повести для читателей от 12–14 лет. Их нельзя отнести к той категории юношеской литературы, от которой «не оторваться»: лихо закрученный сюжет, опасные приключения и неожиданные развязки – вещи, имеющие отношение к иному роду литературы. Но если ребёнок всё-таки прочитает эти повести, он будет иметь нешаблонное, живое представление о жизни ребят в послевоенном Ленинграде, о быте, радостях и горестях своих сверстников. Почувствует их сердцем – а это порой становится самым важным свидетельством ушедшей эпохи.