Каптенармус

Антонина Петровна преподает математику в сельской школе. Ее муж Василий Семенович занимает солидную должность в районной администрации. Живут они в собственном двухэтажном доме посреди большого сада. В саду – и яблони, и груши, и сливы, и вишни с черешней. Смородины и крыжовника – более ста кустов. Село их находится в шести километрах от места службы хозяина этого великолепия. Живи и радуйся. Но вдруг во время прокурорской проверки обнаружили подпись Василия Семеновича на какой-то важной бумаге. Вместе с другими документами она фигурировала в деле о закупке стройматериалов для строительства двух объектов. Объекты эти не были построены. Но деньги под строительство были получены. О том, кто их присвоил, Василий Семенович знал, но на допросах ничего не рассказал. Следователь областной прокуратуры понял, что он не входил в число счастливых обладателей украденных миллионов, но была формальная зацепка, которая могла завершиться для Василия Семеновича весьма печально.

К тому же, начальник, которого он выгораживал, стал, что называется, валить все на своего подчиненного. Следствие затянулось на месяцы. Обнаружилась связь с более высоким начальством. Василий Семенович не знал всех деталей, но, похоже, дело принимало серьезный оборот.

От постоянного напряжения и страха он запил. Его раздражало все, что бы ни сказала жена, и он на ней вымещал накопившиеся страхи. Антонина терпела. Ходила в церковь, заказывала молебны о здравии мужа. А он, когда приходил в себя, просил прощения, плакал, приговаривая: «Если бы ты знала, как мне тяжело». Она его ни о чем не спрашивала. Лучше секреты начальства не знать. Но через день-другой муж снова приходил домой пьяный, и все повторялось. Антонина после очередной выходки супруга заявила: «Я тебе ничем помочь не могу. Тебе только Бог может помочь, но ты к Нему не обращаешься. Давай съездим к старцу Ефрему. Расскажи ему о своих проблемах – снимешь груз с души. Не бойся – он тайну Исповеди не нарушит. Никто не узнает о том, что ему расскажешь. Он прозорливый. Образованный. У него два высших образования. К нему со всей страны приезжают люди».

К ее удивлению, муж сразу же согласился. И на следующее утро они поехали к старцу. Антонина все же боялась: муж далек от Церкви. И батюшка непростой. Юродствует. Его и многие церковные люди не понимают. Как муж воспримет отца Ефрема, если он вместо конкретных советов начнет юродствовать? У нее самой тоже была одна гнетущая ее проблема. Она обращалась с ней ко многим священникам, и все говорили одно и то же: «молись и кайся». Но никто не мог дать ей сказать – есть ли какое конкретное дело, которое могло бы искупить ее вину перед Богом.

К отцу Ефрему они попали без труда. День был будний. Посетителей было мало. А говорили, что и по будням возле дома старца стоит по полсотни машин.

Василий покраснел от гнева. Он даже не успел удивиться тому, что батюшка назвал его по имени

Батюшка с тремя монахинями и несколькими пожилыми женщинами сидели во дворе за длинным столом и пили чай. Увидев Антонину и шедшего за ней мужа, отец Ефрем весело закричал: «Ты что, Васька, за жинкину спину прячешься? В стаю попал, так не скули и не лай. Только хвостом виляй. Надоело хвостом вилять?! То-то. Садись, чаю попей. Потом поговорим». Василий, которого земляки звали только по имени-отчеству, покраснел от гнева. Он даже не успел удивиться тому, что батюшка назвал его по имени…

Первое, что пришло в голову: «Кто-то донес. Понятно, о какой стае говорит старец, и что ему, действительно, приходится унижаться, из страха быть отправленным в тюрьму». Он хотел, не говоря ни слова, уйти, но ноги вдруг стали ватными, и он сам не понял, как опустился на подвинутый к нему стул. Антонина села напротив мужа, рядом с монахинями, а батюшка, ласково глядя Василию в глаза, положил ему на руку свою мягкую, как у младенца, руку и тихо произнес: «Не сердись на старика. Вижу, что тебе плохо. Чайку попей, помолимся. Даст Бог, все уладится».

Василий почувствовал, как что-то теплое стало заполнять его сердце. Оно словно высвобождалось из чьих-то сжимавших его лап. Он отхлебнул из большой красной кружки душистого чая и судорожно вздохнул.

– Хоть бы лоб перекрестил, – проворчала сидевшая рядом с Антониной пожилая монахиня.

Василий чуть не поперхнулся. Отец Ефрем грозно посмотрел на блюстительницу благочестия и сказал, обращаясь ко всем:

– Вот видите, как должен одеваться православный христианин: красивый костюм, белая рубашка. Ботинки начищены. Он ко мне пришел как на праздник. Уважил. А как другие ко мне приходят? Кто в чем. Что пожилые, что молодые. Вчера пришли двое в шортах. Мать Варвара хотела их шугануть со двора, но я их все же оставил. Бедные. Никто им никогда не говорил о том, что прилично, а что – нет. Кто нынче занимается воспитанием детей и молодежи? Вот то-то. Сами мы, отцы и деды, виноваты… Предали Христа – и получили. Целый век предаем, а покаяния нет.

Батюшка помолчал, пристально посмотрел на Антонину, затем на ее мужа, словно пытался распознать, что творится в их душах.

Антонине показалось, будто отец Ефрем хочет, чтобы она сказала что-нибудь. И она сказала:

– Простите, батюшка, я читала у отца Иоанна Кронштадтского, как он обличал народ и особенно образованное общество в том, что отошли от Бога. Значит, отход был еще до революции…

– Конечно, иначе бы никакой революции не было. А после нее началась – не то что отход от Бога, а бег и откровенная война с Ним. А когда началась беда на Руси, и толковать не след. С Петра ли и его отмены Патриаршества, с Раскола – или вообще с убийства Авеля Каином… Говорю об иудином предательстве, которое совершили наши родные отцы и родные деды. О том, что довлеет почти над каждой семьей, каждым родом. Смотрит внучок на фото деда-орденоносца, а дед ордена свои за расстрел верующих во Христа получил… Одно дело – награда за взятие Берлина. Другое – за убийства безвинных… Что, не в чем нам каяться?

Смотрит внучок на фото деда-орденоносца, а дед ордена свои за расстрел верующих получил

Отец Ефрем помолчал, потом встрепенулся. В соседнем дворе громко закричал петух.

– Вот, петух зовет к покаянию. У нас еще хорошо. Народ кур держит. Петушиный крик слышен. А приехала раба Божия с Севера – говорит, у них в деревнях тишина. Никто не кукарекает. Ни кур, ни петухов. Говорят, обленился народ. А я думаю, дело не в лени, а в том, что Бога предали.

– И какая связь: петухи и Бог? – тихо проговорил Василий.

– Ты Евангелие читал? – спросил отец Ефрем. – Помнишь, как апостолу Петру Господь сказал: «Прежде, чем пропоет петух, трижды отречешься от Меня» (Мф. 16, 34)? И, когда петух пропел, Петр, трижды предавший Христа, вспомнил Его слова, пошел, и «плакал горько» (Мф. 26 , 75). А потом до конца дней плакал и каялся. У него даже борозды от слез появились на щеках. Он не мог слышать петушиного крика: вспоминал о своем предательстве.

– Не понимаю. Какое это имеет к нам отношение?

– Так и мы Христа предали. Отреклись от Него, а петухов извели, чтобы они своим криком нам не напоминали нашего предательства. И не хотим каяться.

– Чего-то я не пойму связи.

– Да ладно… Успокойся. Я пошутил. Потом поймешь…

В этот момент снова закричал петух, да как-то грозно, словно рассердился на непонятливых, не хотящих вразумляться и каяться.

Сидевшие за столом рассмеялись.

Батюшка засмеялся прежде других:

– Ишь как старается. Ты-то веруешь в Бога?

Василий смутился. Он оглянулся на жену, как бы ожидая подсказки. Антонина быстро пришла на помощь:

– Верует, батюшка. Только он сам еще этого не знает.

Все снова засмеялись.

– Мне в храм ходить не запрещает, – добавила, смутившись, Антонина.

– Тогда налей-ка ему за это, Варвара, чайку покрепче и мед подвинь.

В это время раздался стук. Молодая монахиня быстро подбежала к воротам и открыла калитку. Вошли две женщины в длинных юбках, закутанные в платки. Перекрестились, поклонились до земли и остались стоять. Батюшка поглядел на них и весело обратился к участникам чаепития:

– Ну, что, пригласим их? Одеты по форме. За версту видно, что православные. А, мать Манефа?

Та улыбнулась:

– Только вы, батюшка, здесь благословляете.

– Ну, тогда проходите, – обратился он к вошедшим. – Вы из каких краев?

– Пензенские мы.

-–Пензенские? Это у вас там чудаки под землю ушли – конца света дожидаться?

– У нас.

– Чего они туда полезли? Поближе к бесам? Там что, дьявол другой, что ли?

– Хотели переждать конец света.

Отец Ефрем махнул рукой:

– Вы-то сами не из их команды?

– Нет, – хором ответили женщины. – Мы в другом конце области живем. У нас пещеры благодатные. Недавно нашли церковь подземную. Православную. Такая благодать – не передать.

– А ко мне зачем пожаловали?

– За советом, батюшка, – ответила та, что помоложе. – Хочу на развод благословение получить.

– А надо ли? Чего разводиться? Звать тебя как?

– Татьяна.

– Татьяна?

Та кивнула.

– Пьет да бьет, что ли?

– Попробовал бы, – возмутилась Татьяна. – Я бы, батюшка, наедине хотела поговорить с вами.

– Чего наедине. Ты при всем честном народе расскажи, почему венчанные жены хотят разводиться. Может, других вразумишь. Вот, и Василий послушает, как народ живет. А-то оторвался от народа. Думает, все в хоромах живут да по тропическим странам разъезжают.

Он хитро посмотрел на Василия и подмигнул ему.

«Опять намекает, – подумал Василий. – Кто-то ему и про дом мой рассказал».

– Говори, раба Божия, чем досадил тебе муж венчанный, – продолжал отец Ефрем.

Татьяна вздохнула:

– Да мы не венчаны. Даже не расписаны.

– А говоришь, на развод благословить.

– Развод – в смысле расстаться. Я, батюшка, смущаюсь. Дело очень серьезное. Не могу при всех говорить.

– А как же раньше грехи свои при всем народе в церкви исповедовали?! Говори. Стесняться надо грешить, а каяться в грехах – какой стыд. Тут врагов нет. Никто про твои грехи начальству не донесет. Правда, Вася?

Отец Ефрем снова подмигнул Василию. Тот даже вздрогнул от неожиданности. Антонина с тревогой смотрела на мужа, боясь, что он либо скажет что-нибудь невпопад, либо вообще покинет странную для него компанию.

Батюшка погладил Василия по руке и повернулся к Татьяне:

– Говори. Никто тебя не осудит.

Татьяна вздохнула, перекрестилась и робко начала:

– Обманул он меня. И все время обманывает.

– Звать-то его как?

– Гриша.

– Григорий. Хорошее имя. Григорий Великий действительно был велик. А твой-то что? Изменяет, что ли?

– Не знаю. Вроде нет. А как начал с вранья, так все и врет. Да все хохочет. Все ему весело. А я все всерьез принимаю.

– Веселый Гриша. Так это же хорошо. Сейчас веселых днем с огнем. Только в телевизоре зубоскалят. Да все за деньги шутят. Твой с тебя денег за шутки не берет?

Татьяна покачала головой.

– Тогда зачем с таким веселым парнем расставаться? Шутит бесплатно. Я вот тоже веселый. Очень люблю пошутить. А Варвара от меня и не собирается уходить.

Матушка Варвара недовольно хмыкнула, а Татьяна, чуть не плача, произнесла:

– Батюшка, так он обманул меня. Когда познакомились, сказал, что военный. И чин у него – каптенармус. Думала, большой начальник. Вроде как генералиссимус звучит. Важный такой был. Оказалось, над портянками да бельем солдатским командовал. Все с шутками-прибаутками, я и не расспросила сразу. Стали жить… Потом, когда узнала, кто он, – поздно было.

– Что поздно? Ты генерала хотела, а он оказался сержантом. Сама-то ты кто? Генерал? У тебя чин какой?

Татьяна всхлипнула:

– Медсестра я.

– Медсестра. Тоже до генерала не дотянула. У тебя чин невелик, у него… каптенармус. А, может, он человек хороший?

– Чего хорошего. Запутал он меня вконец. Все врет да шутит.

– Шутит-то хоть смешно?

Татьяна пожала плечами:

– Да мне не до смеха. Уйти хочу от него, а я уже на четвертом месяце. Аборт хотела сделать, да тетка не разрешила.

Она кивнула на стоявшую рядом женщину.

– Вот оно что… Аборт.

Отец Ефрем перестал улыбаться.

– Молодец тетка. Не допустила убийства. Собственное дитя хотела убить… И петухи молчат.

Отец Ефрем надолго замолчал, опустил голову и так и сидел, словно неожиданно уснул. Все притихли, боясь его потревожить.

– Какие петухи? – неожиданно громко спросила Татьяна.

Батюшка поднял голову и пристально посмотрел на нее.

– Какие петухи? Ты у Василия спроси. Он все про петухов знает.

Василий при этих словах хотел подняться и уйти. Батюшка посмотрел на него и махнул рукой:

– Да сиди ты. Щас пойдем ко мне в келлию.

Но уходить он не торопился. Татьяна со своей теткой так и не сели за стол: стояли напротив отца Ефрема. Батюшка молчал, молчали монахини и гости, и они молчали, но по напряженному лицу Татьяны было видно, что она едва сдерживается, чтобы не задать отцу Ефрему очередной вопрос. Наконец батюшка поднял голову и тихо спросил Татьяну:

– Ты-то хоть знаешь житие своей святой?

Татьяна кивнула.

– Великая была святая. А теперь Татьяна, то ли тать по имени Яна… Гриша-то твой хочет на тебе жениться?

– Хочет.

– Так чего ж тебе надо, мудрая твоя голова? Ты ведь, кроме Григория, никому не нужна. Не хочешь быть женой каптенармуса, а хочешь быть владычицей морской, да чтобы золотая рыбка была у тебя в услужении.

Ты совета просишь… Дам тебе совет: купи словарь иностранных слов и смотри в него, когда слово какое услышишь незнакомое. Каптенармус. А если про «гипоталамус» услышишь? А Гришу… упади ему в ноги и слезно проси простить тебя. Выходи за него, пока он не передумал.

Во время батюшкина монолога Антонина с тревогой наблюдала за выражением мужниного лица. Оно в какой-то момент застыло в недоуменной оторопи. Да и было отчего застыть. Ее Василий, проведший последние 30 лет в обществе чиновников разного ранга, никогда не общался с подобными людьми и не слышал таких разговоров. Он искренне не понимал, о чем толкуют эти странные люди. Батюшкино юродство сначала просто удивило его. Он силился понять, что кроется за его словами. Он видел, что все, сидевшие за столом, знают что-то такое, что позволяет им понимать и батюшку, и друг друга. Они понимают, а он нет.

Неожиданно он вспомнил другой разговор. Он произошел два дня назад с приехавшим к ним столичным начальником. Тот только что вернулся из поездки то ли на Суматру, то ли на какой-то остров на Филиппинах, и жаловался на тамошние проблемы. Там, оказывается, сложно играть в теннис. Мячи, улетающие за пределы корта, не найти из-за густых растений, переплетенных лианами. Областные и районные начальники, с некоторых пор ставшие страстными путешественниками по экзотическим странам, не ударили в грязь лицом: смогли поддержать разговор с высокопоставленным коллегой. Они проявили знания об особенностях мангровых и муссонных субтропических лесов и даже вспомнили названия деревьев, неведомых жителям наших широт. Василий, никуда, кроме Греции и Италии, не ездивший, силился запомнить эти названия, но в памяти осталось лишь дерево капур. Наверно, оттого что с детства помнил индийского актера Раджа Капура из популярного в СССР фильма «Бродяга».

Пока Василий вспоминал о разговорах, которые ведут его коллеги, в компании, сидящей за столом, произошло какое-то движение. Самая молодая монахиня, исполнявшая роль привратницы, метнулась к воротам, в которые кто-то довольно бесцеремонно стучал. Она выглянула в оконце, проделанное в воротах, и подбежала к отцу Ефрему: «Батюшка, это тот генерал, что был у вас на прошлой неделе. С ним еще целый автобус всякого начальства».

Батюшка кивнул Василию: «Пойдем в дом. И жену бери», – а привратнице приказал не спешить открывать ворота. Варваре же поручил угостить гостей и занять их разговорами: «Пусть подождут. Нам надо с Василием поговорить. Его очередь».

Татьяна что-то сердито сказала своей тетке и быстро пошла к воротам.

В келлию батюшка пригласил одного Василия. Антонина осталась в небольшой прихожей с несколькими стульями, стоявшими вдоль стены.

Василия отец Ефрем усадил на табурет. Сам сел на узкий топчан. Это и была вся мебель, кроме аналоя с лежащим на нем раскрытым Евангелием и углового столика, на котором стояла большая храмовая икона Иверской Божией Матери. На стенах, помимо икон, было множество портретов Государя Императора Николая Александровича в парадных мундирах гвардейских полков и фотографий его святого семейства.

Батюшка с минуту сидел молча. Сидя во дворе рядом с ним, Василий видел только его профиль с забранными в тонкую косичку седыми волосами. Теперь он смог рассмотреть его. Это было лицо старорежимного профессора с небольшой аккуратной бородой. И очки на нем были старорежимные: маленькие, круглые, в тонкой серебряной оправе. Он был полноват – уж на аскета точно не походил. Серый подрясник сидел на нем так, будто это было не облачение, а какое-то органичное покрытие тела поверх кожи.

Отец Ефрем снял очки, и Василий увидел, как веселые искорки его голубых глаз медленно гаснут, и взгляд, направленный поверх головы Василия, неожиданно становится предельно серьезным и грустным.

Отец Ефрем повернул голову и посмотрел в окно на садящихся за стол вновь прибывших гостей.

– Вот мы и поменялись ролями. Ты, поди, много народу принимаешь. И кабинет у тебя, конечно, большой.

Василий проделал неопределенное движение головой.

– Ну, говори, что с тобой приключилось.

Василий стал рассказывать о том, в какой оказался беде, и что может сесть в тюрьму

Василий стал рассказывать о том, в какой оказался беде, и что может сесть в тюрьму.

Батюшка слушал его с закрытыми глазами. Когда Василий закончил, он тряхнул головой, словно прогоняя сон:

– Ты мне честно скажи, берешь взятки?

Василий стал отнекиваться и даже хотел (чего он никогда не делал) для убедительности перекреститься.

– А мне недавно один чиновник сказал, что если не берешь взяток и не посылаешь их наверх, то тебя уволят за неумение правильно работать. Что, неправда?

Василий ответил уклончиво:

– Я взяток не беру и ничего наверх не посылаю. Для этого у нас есть человек. А я стараюсь не замечать, что происходит.

Батюшка усмехнулся:

– А коли так, то тебе нечего бояться. Ничего они с тобой не сделают. Нужно только одно условие выполнить. Выполнишь?

Он испытующе посмотрел на Василия.

– Постараюсь.

– «Постараюсь». Можно постараться и не выполнить. Ты это не мне обещай, а… –

Батюшка глазами показал на образ Богородицы.

– Обратись к Матушке и скажи: «Матерь Божия, прости меня. Прости все мои прегрешения вольные и невольные. Буду ходить каждое воскресенье в храм, исповедуюсь и причащусь, буду читать Евангелие и стану жить по заповедям. Буду творить дела милосердия». Конечно, хорошо бы тебе на твоем месте остаться. Честные люди нужны. А то пришлют вместо тебя такого орла, что все в голос будут плакать… А тебе нужно сделать вот что: напиши заявление об уходе по здоровью. Ложись в больницу на обследование. У тебя дело идет к инфаркту. С работы ты не уйдешь. Все уладится. Только молись. Все понял?

– Понял-то понял… Только как это – ходить в церковь да причащаться, когда я не верю в православную веру. Я понимаю, что землю и людей создал Бог, и даже по-своему молюсь Ему. Но не понимаю, зачем ходить в церковь и зачем священники. Ведь можно и самому, в душе молиться.

– Турусы разводить про веру в душе всякий может, а храмовая молитва необходима. Знай, что храм Божий – это Небо на земле. Здесь совершаются великие таинства, без которых нет спасения. И пойми, что нет более великой и высокой инстанции, чем Господь Бог. Он тебя вызвал из небытия. К Нему и обращайся. Я помолюсь о тебе, но и тебе тоже нужно потрудиться. Проси Бога о помощи. Сейчас нет времени объяснять тебе то, что твои дед с бабкой – крестьяне – знали. А ты, с высшим образованием, не знаешь главного: для чего живешь и как нужно жить по Божиим законам. Можешь сам все узнать из книг. Сейчас много нужных книг в свободной продаже. Ты просил совета – я дал его, а ты поступай, как знаешь. Видишь, сколько народу меня дожидается? Хочешь настоящей помощи, обращайся к Господу Богу. Говори: «Верую, Господи. Помоги неверию моему».

Храм Божий – это Небо на земле. Здесь совершаются великие таинства, без которых нет спасения

Отец Ефрем поднялся:

– Пойдем, я тебя через садовую калитку выпущу. Ты, поди, не хочешь с коллегами столкнуться. Там и твои районные есть.

Василий выглянул в окно и обомлел: среди толпившихся вокруг генерала было три сотрудника районной администрации. Один из них – тот самый умелец, который отправлял неправедную мзду наверх.

Они вышли из дома через заднюю дверь и пошли через яблоневый сад. Отец Ефрем открыл увитую розами калитку и выпустил Василия на улицу: «Подожди, мне с твоей женой поговорить надо». Василий поклонился, не зная, что сказать на прощание. Отец Ефрем перекрестил его и положил ему на голову руку.

– Ступай, – он хитро улыбнулся, – каптенармус. Все уладится. Только молись. Это самое верное средство от всех невзгод и болезней. Главное – не больно. Но трудно.

Василий хотел повернуться и уйти, но отец Ефрем не снимал с его головы руку.

– Скажи, – произнес он, глубоко вздохнув, – не держишь ли на кого зла? Не таишь ли прошлых обид? Не хотел ли отомстить своим обидчикам? Обиды иссушают душу. Желание мстить – большой грех. Повспоминай. Вспомнишь, покайся и приезжай ко мне.

И совет тебе… Его бы тебе дать лет 50 назад... Постарайся быть, а не казаться.

Половину обратной дороги они ехали молча.

Антонина с тревогой смотрела на мужа. Лицо его словно окаменело. Таким она его еще не видела и невольно вспомнила лицо того мальчика Васи, которого полюбила еще в детстве. У него был удивительный взгляд: печальный и кроткий. Они были соседями. Антонина приходила к Васиной матери – та давала ей уроки игры на пианино. Вася замечательно играл не только на пианино, но, как ей казалось, на всех инструментах. Пока она занималась с его матерью, он уходил в сад и играл на флейте. Через открытое окно гостиной были слышны печальные мелодии. Он сам их сочинял. А печалиться ему было отчего. В школе и во дворе мальчишки часто били его. Били за то, что он был первым учеником, за то, что играл на флейте, а не с ними в войну и футбол, за то, что не обносил с ними соседские сады, за то, что родители его были учителями, а не колхозниками. Главное – он любил уединяться и не искал с ними дружбы, и в нем не было той мальчишеской дерзости и отваги, которую ценили сверстники. Тоня часто заступалась за него. В ней-то была отвага. Она с разбегу врезалась в кольцо мальчишек, бивших ее друга, и лупцевала всех подряд наотмашь. Те уважали ее за эту отвагу и не давали ей сдачи. Отступали.

В школе и во дворе мальчишки часто били его. В нем не было той дерзости и отваги, которую ценили сверстники

Заступалась она за него и в педагогическом институте, куда поступила, чтобы всегда быть рядом с ним. Тут его не били, но постоянно ругали за «антиобщественное поведение и крайний индивидуализм». В общежитии он запирался в комнате отдыха и часами играл на пианино. Отказывался участвовать в коллективных мероприятиях. В дни коммунистических праздников ни разу не ходил на демонстрацию. Она же, наоборот, «горела на общественной работе»: была комсоргом курса и входила в комсомольское бюро института.

А потом все поменялось. На четвертом курсе они поженились. Она стала заботливой матерью. Общественное горение быстро угасло, а Василий вскоре после возвращения из армии, куда его призвали сразу же после окончания института, стал лучшим учителем области и был приглашен в областной отдел образования. Он вступил в партию (тогда еще единственную) и возглавил отдел. Но когда в перестроечные годы стали активно сокрушать образование и внедрять в школах «пилотные проекты»: валеологию и секспросвет, Василий уволился и вернулся на родину. Ему предложили возглавить отдел культуры. Он согласился. В районе было проще, чем в области. Но вскоре и здесь почувствовали новые веяния. Было прекращено финансирование творческой работы в кружках при Доме культуры, народных хоров и оркестров, для которых он подбирал участников по всему району. Вместо них легализовались группы, исполнявшие все, что угодно, только не музыку. Отпускали деньги на рок-фестивали и поездки в столицу на всероссийские рок-ристалища. Протесты Василия и нескольких деятелей культуры ни к чему не привели, и тогда он решил пойти учителем в школу. Но глава администрации не захотел терять надежного и исполнительного работника и назначил его своим вторым замом.

Василий полагал, что на новой должности сможет сделать много хорошего для людей, но, ознакомившись с положением дел, понял, что это ему не удастся.

Антонина во всем поддерживала мужа. Ей нравились его принципиальность и честность, готовность бескорыстно помогать нуждавшимся в помощи. Она гордилась тем, что люди уважали его. Но коллегам ее мужа не нравилась его популярность. И случилась беда…

Она боялась заговорить первой. Как он отреагирует на совет, данный ей старцем? Она и сама не знала, сможет ли выполнить его. Годы немалые и здоровье неважное. Отец Ефрем на ее признание в двух абортах сказал: «Двоих убила, теперь троих воспитай. Возьми сироток. Другого способа не вижу искупить этот грех».

Василий неожиданно резко затормозил. Он повернулся к жене:

– Почему он назвал меня каптенармусом? Ну, как он мог это знать? Я уже сам забыл. И был-то я каптенармусом несколько месяцев. Откуда он это узнал?

– А все остальное? И про то, что хвостом нужно в стае вилять, и про наш большой дом, и то, что ты взяток не берешь. И как звать тебя, ему открыто.

– А эта кулема с каптенармусом… Может это постановка?

– Какая постановка?

– Чтобы мне показать, какой он всевидящий.

– Делать ему нечего. Ты видел, сколько к нему народа приезжает? Вот и ваши со столичным начальником. Он не иллюзионист, а прозорливый старец. И не популярность ему нужна. Он таким образом показывает всяким неверам, вроде тебя, что Бог есть и что Он постоянно участвует в жизни людей.

– Почему ты меня назвала невером?

– А кто же ты? Не молишься, в церковь не ходишь, Пресвятую Троицу не чтишь.

– Да что ты о моей вере знаешь? Я все заповеди получше твоих шибко православных исполняю. В церковь не хожу, чтобы с твоими подружками не встречаться: ханжи завистливые. С Любкой твоей полрайона перегуляло, а она о нравственности болтает. Всех учит, что надо в Бога верить. Как она вообще смеет о Боге говорить?!

– Не суди. Давай мы ее оставим в покое. У нас разговор серьезный.

– Серьезный. Если бы твой батюшка стал с самого начала говорить о Боге, я бы ушел.

– Он это знал. Видел, что происходило в твоей душе…

– А о том, что нужно молиться, он только в самом конце заговорил. Обещал своей молитвой помочь и сказал, что все будет хорошо. Я ему верю.

– И выполнишь то, что он тебе сказал делать?

Василий громко выдохнул.

– Скажи, неужели он всем помогает? И толкачу поможет?

– Какому толкачу?

– Тому, кто деньгами рулит?

– Вряд ли. Он же душу видит. Ему не нужно в глаза засматриваться и песни ласковые петь.

Василий откинулся на сиденье и, протягивая слоги, тихо произнес: «Кап-те-нар-мус». Почему его разволновало это слово? Он не слышал его с тех пор, как уволился из армии. Ах, да! В их батальоне оказался его главный обидчик, и он снова при каждом удобном случае унижал и даже несколько раз избил его. Да не где-нибудь, а в каптерке. Василий вспомнил о детской клятве, данной самому себе – отомстить всем, кто его бил.

Василий вспомнил о детской клятве – отомстить всем, кто его бил

Желание мести было настолько жгучим и мучительным, что он не мог спать по ночам, придумывая, как ее осуществить. Вернее всего ему казалось стать большим начальником и с помощью прокурора и милиции расправиться со своими истязателями. Поэтому он, к удивлению жены, вступил в партию и стал делать карьеру. Это был тайный мотив. Он даже старался самому себе не признаваться в нем. Антонина верила в то, что он в трудную для России пору решил честно служить и бороться с негодяями, разрушавшими страну.

Но когда он, уже будучи областным начальником, приехал на годовщину школьного выпуска и увидел тех, кого пламенно желал наказать – обрюзгших, с висящими пивными животами, – да еще и узнал о том, что пятеро самых жестоких ушли в мир иной, а четверо сидят в тюрьме, – желание мести оставило его. Но не до конца. Иногда во время бессонницы, размышлений о проблемах, постоянно возникавших на работе, вдруг начиналось круговращение воспоминаний, и детские обиды выплывали из глубины памяти, обжигая острой болью сердце.

«Так почему же он назвал меня каптенармусом?»

Василий краем глаза посмотрел на жену. Она сидела, опустив голову с закрытыми глазами, явно не желая его тревожить.

«Каптенармус. Ну, наверно, не только для того, чтобы я покаялся… Он явно намекнул еще на что-то. Но на что? Я – замглавы администрации, и вдруг каптенармус… Еще он сказал: ‟Быть, а не казаться”…

А, вот в чем дело. Это чтобы я не заносился. Начальник, а на деле каким был каптенармусом, таким и остался. Не столько начальник, сколько кандидат в зэки. Да и кто я? Всегда в чужеродной среде. Всегда приходилось и приходится играть какую-то роль. Сначала видел себя великим музыкантом и композитором. Мечтал стать лауреатом какого-нибудь престижного конкурса. А пианистов моего уровня в области не меньше дюжины. Композитор? Да какой там композитор. Никто не заинтересовался моими концертами.

Тоня думает, что я борец со злом. Борец… Не успели хвост зажать – сразу увольнялся. И педагог я еще тот. Реформатор… Поверил в болонскую систему и продвигал ее. За это и наградили. Вот и выходит, что единственная работа, которую я выполнял хорошо, – это работа каптенармуса: справлялся с солдатскими портянками и кальсонами. Надо что-то делать. Кто знает, сколько мне осталось…».

– Так ты выполнишь то, что батюшка сказал? – спросила его тихо Антонина.

Василий не ответил. Немного помолчав, спросил:

– А ты?

– Если дашь согласие, то сделаю.

– А я при чем?

Антонина помолчала, вздохнула и неестественно бодро, даже с каким-то вызовом произнесла: «Помнишь, что я два аборта сделала?»

– Так мы были студенты. Ни жилья, ни денег.

– Студенты тоже убийцами бывают. Мы убили двух наших деток. А батюшка сказал: «Двоих убила – возьми троих и воспитай. Троих сироток».

Василий вздрогнул от неожиданности. Он долго ничего не говорил. Потом повернулся лицом к жене и раздраженно произнес: «Как можно взять чужих детей? Кто знает, какая у них наследственность? Брошенные дети. Отец наверняка пьяница, наркоман или уголовник, а мать гулящая. Неизвестно, как это в них аукнется, когда подрастут. Генетика – штука серьезная».

– Батюшка сказал, что у него в Петровском интернате девочка и два мальчика на примете. С хорошей генетикой. Родители в автокатастрофе погибли. У тебя, кроме генетики, есть еще какие-нибудь резоны?

– У нас свои дети и внуки есть.

– А когда ты их в последний раз видел? Живут на Урале – три тысячи верст до них. А в отпуск – мимо нас, на море. Им нужен берег турецкий, а бабушка им не нужна. И дедушка тоже.

– А ты сама готова? Надо же подумать. Посмотреть на этих детей… – сказал он неуверенно.

– Я не только готова, могу прямо сейчас, безо всяких проверок, взять. У нас дом огромный. В саду никто не бегает. Никто не радуется твоим фруктам. И сам ты их нечасто ешь. Я 20 лет ищу совета, как искупить грех детоубийства. И никто мне до сего дня не дал. Только «молись». А отец Ефрем так строго и так просто решил мою проблему.

Глаза Антонины увлажнились:

– Я теперь не могу его ослушаться. Сама напросилась.

Она положила ему голову на грудь, потом крепко обвила его руками:

– Васенька, давай съездим, посмотрим на малышек. Я их, Васенька, полюблю. И ты полюбишь. Они ведь Самим Господом через отца Ефрема нам посылаются. В утешение. Потрудимся на старости лет.

Василий осторожно высвободился из ее объятий.

Из проезжавшего старого жигуленка неслась песня «Под крышей дома твоего». Василий любил эту песню. Захотел вспомнить начальные слова, но вместо оригинальных слов в голове сложилось:

«Ты будешь вечный каптенармус под крышей дома твоего».

Он упрямо мотнул головой, словно отказываясь от чего-то, нажал на газ и, не глядя на жену, громко произнес:

– Завтра и поедем в Петровский интернат.

Р.S. Деток Антонина и Василий смогли взять только через полгода. Дело это оказалось непростым. Собирание справок и множество формальностей, которые человеку, не сталкивающимся с усыновлением, трудно представить, отобрало немало времени и сил. Василию пришлось использовать свое служебное положение. Но оказалось, что у чиновника районного масштаба совсем немного возможностей упростить мытарства.

Пока Василий занимался усыновлением (и удочерением), Антонина практически не покидала Петровского интерната. Она с первого дня полюбила детей, и они быстро привыкли к ней и привязались настолько, что всякий раз, когда она уезжала домой, прощание с ними превращалось в душераздирающую сцену с коллективным плачем и просьбами взять их с собой. Директор даже приказал ей приезжать только по выходным дням.

Василия не посадили и не уволили. Назвали его принципиальным борцом с коррупционерами

Василия не посадили и не уволили. Наоборот: по завершении следствия были посажены глава администрации, два его заместителя и два начальника отделов. Василий же был назначен исполняющим обязанности градоначальника. О нем даже показали сюжет на одном из центральных каналов. Сначала говорили прокурор и следователи. Они рассказали об успешной борьбе с коррупцией. Но чтобы у зрителей не сложилось впечатление, будто бы все начальники – взяточники и казнокрады, показали Василия, гуляющего по городскому парку с тремя приемными детьми, и сообщили о нем, как о чадолюбивом и неподкупном главе города. Назвали его принципиальным борцом с коррупционерами. Закадровый текст был настолько путаным, что у зрителей могло сложиться впечатление, что Василий настучал на своего начальника и занял его кресло.

Но поскольку не в каждом районе главы администрации усыновляют сирот, то такое впечатление сложилось явно не у многих.