Иконописец Дмитрий Мироненко: Проблему «авторской» иконы нам навязывают

Один и тот же святой написан по-разному – то в иноческих одеяниях, то в воинских доспехах, а то и в горностаевой мантии, явно не из времен этого святого… Как такое возможно? Иконописец Дмитрий Мироненко – о главных и не главных вопросах, которые встают перед современным иконописцем, о том, как переживать профессиональный и духовный кризис без потерь.

Дмитрий Мироненко, иконописец – Современных иконописцев упрекают в том, что они следуют старым образцам, не создавая ничего нового. Что вы думаете по этому поводу?

– Я уверен, что эту проблему нам, иконописцам, навязали. На самом деле тем, кто работает с иконой, не до этого. Иконописец следует по широкой магистрали традиции, которую подготовили наши предшественники. Каждый идущий по этой дороге может выбрать свой путь, не задевая другого – места всем хватит.

Но вот возникают вопросы со стороны: почему иконописцы должны повторять уже сделанное? Почему не придумывают новое?

Представьте великое музыкальное произведение, например, один из «Бранденбургских концертов» Баха. Все эту музыку прекрасно знают и, я уверен, любят, находя в ней ответы на наши насущные переживания. Но разные исполнители будут исполнять это произведение совершенно по-разному, внося свои личные переживания, свой темперамент, свое мастерство – и дирижёра, и музыкантов. Разве можно сказать, что эти исполнители, вкладывающие свой талант и свою душу, полностью лишены возможности реализовать свои таланты при исполнении этого произведения? Причем некоторые даже могут исполнить так, как до них не исполнял никто. Но если они вдруг решат менять партитуру, вносить или удалять что-либо из написанного Бахом, – слушатели просто уйдут из зала.

За каждым жестом, за каждой горкой в иконе – масса смыслов. Пытаясь внести что-то от себя, можно вынести самое главное

Но почему-то, как только речь заходит о церковных искусствах, сразу идет давление: «Меняй, что-то скажи от себя!» Говорящие так не задумываются: для того чтобы что-то сказать на поприще иконописи, необходимо как минимум жить жизнью праведника. Да и потом, здесь речь идет о духовной теме, а не только искусстве. За каждым жестом, за каждой складкой, за каждой горкой в иконе – масса смыслов. И просто менять все это ради того, чтобы сказать свое новое слово, по меньшей мере безрассудно. Пытаясь специально внести что-то от себя, можно вынести самое главное.

Ставить вопрос таким образом – пытаться быстро решить то, на что уходят века. Не надо торопиться, не нужно ждать от современных иконописцев и от современной иконописи здесь и сейчас чего-то нового. Может быть, оно есть, но мы неспособны этого разглядеть: большое видится на расстоянии. Не исключено, если Господь даст человечеству время, и у него будет будущее, что спустя, допустим, 300 лет те иконы, которые написаны сегодня, будут восприниматься как характерные для рубежа XX – XXI веков – по определенным признакам, которые нам сейчас, изнутри, не увидеть.

– Но ведь есть иконописцы, которым удалось, не отходя от традиции, выработать свой собственный узнаваемый стиль…

– Любой художник Церкви, благодаря духовному и профессиональному опыту, естественным образом переходит с этапа буквального следования за образцами – к тому этапу, когда из накопленного багажа формируется собственное осмысление. Это постепенный, небыстрый процесс. Среди иконописцев, которые уже много лет трудятся на ниве церковного искусства, есть яркие личности, на примере творчества которых это хорошо заметно. Есть люди, у которых переход от ученичества происходит медленно, но все равно происходит. Вообще, мне кажется некорректным говорить о копировании в иконе. Речь о другом – о благоговейном следовании за эталонными памятниками. Да, они узнаются в ученических списках на первом этапе практически у каждого из нас, но затем работа иконописца приобретает индивидуальный характер. И в любом случае любая икона получается неповторимой: каждый иконописец пропускает известный образ через себя, свое сердце, вкладывает в него свои духовные вопросы и чаянья, используя то мастерство, которым он обладает на данный момент.

Не надо предъявлять к иконописцам требования, больше подходящие для художников

Повторяю, не надо предъявлять к иконописцам требования, больше подходящие для художников. Художнику важнее реализовать себя, высказать посредством творчества свою позицию – человеческую, гражданскую, иногда – политическую. Если перед собой начинает ставить такие задачи иконописец, у него уже не остается времени и желания думать, что на этот счет предписывает Церковь по тому или иному образу. Тогда он сам встает на место Церкви и решает: «Я сделаю так, этот элемент вообще уберу – он мне мешает – и заменю его совсем другим». Церковь бережно относится к иконографии, очень медленно ее корректируя, на это уходят порой столетия. Потому что это не то дело, которое требует спешки. Если же иконописец начинает торопиться сказать нечто «новое», он невольно погружается в состояние стресса. Я знаю таких иконописцев – они даже говорят быстро, с запинками, очень не любят, когда с ними не соглашаются, и начинают сердиться. Потому что если мы начинаем думать, как бы создать что-то свое, особенное, – погружаемся в суету мира сего.

Так что я сторонник последовательных, постепенных иконографических, стилистических, пластических изменений акцентов в церковном искусстве. Они были всегда, есть и будут. Но, повторяю, это должен быть естественный процесс. И процесс этот должен происходить во всей церковной общности. Соборно, если хотите.

Один святой – разные образы

– Среди иконописцев и искусствоведов идут дискуссии по поводу того, можно ли использовать современные материалы в иконописи. Что вы думаете по этому поводу?

– Лично я стараюсь современными материалами, по возможности, не пользоваться. Но руководствуюсь при этом исключительно прагматическим смыслом – на сегодня мы не имеем достаточно знаний по поводу того, как будет вести себя этот материал спустя длительное время. Многие из них появились 20, 15 лет назад, некоторые появляются буквально на глазах, и брать их и сразу использовать в работе мне кажется неосторожным. Я по образованию реставратор и могу свидетельствовать: то, что делалось 200, 300, 600 лет природными материалами, – долговечно. Проживут ли так долго недавно обретенные краски – мы не знаем. Хотя в работе они удобны, а по своим оптическим свойствам часто мало уступают традиционным материалам. И все же я, хоть и не пользуюсь сам, но не осуждаю, когда другие иконописцы берут эти материалы для работы.

Думаю, если бы такие материалы были доступны мастерам древности, они бы ими пользовались и не придумывали богословских аргументов, почему это стоит или не стоит делать: они пользовались тем, что было в арсенале человечества. Они думали о другом. А сегодня акценты сместились.

– Как и куда?

– Мы думаем не о правде образа, правде иконографической, проповеднической, а о каких-то странных вещах: допустим современный материал – недопустим, допустимо авторское видение – недопустимо. Мы зацикливаемся на второстепенном, как будто специально, чтобы не решать главную задачу иконописца. А она – именно в создании ОБРАЗА. Образа Божьего, и это задача почти космического масштаба – вместить в пространство иконной доски невместимое. Если это осознать, уже будет не до «сверхважной проблемы»: чем вы пишите – акрилом, маслом или яичной темперой?

Мы зацикливаемся на второстепенном, чтобы не решать главную задачу иконописца

Почему меня так настораживает тема авторской иконы: я подозреваю, что акцент на личном в иконописи не близок даже принципам Православия. Один шаг – и ты согрешил, уже гордыня. И так с этим приходится постоянно бороться, отслеживать, отметать. А если не получается, да еще подливают масло в огонь: «Давай, создавай что-то свое, уникальное, неповторимое»… Получается, вся эта духовная брань была ненужной? И это совсем не про свободу. Ведь иконописец, находящийся в послушании Матери-Церкви, совершенно свободен. Он может реализовать Богом данные таланты и без понукания, а свободно, даже не ломая над этой ерундой голову.

– Если брать иконографию древних святых, – вроде бы она сложилась, но одного святого в разное время писали по-разному. Как быть современному иконописцу, когда он думает, как писать конкретного святого?

– Да, иконография древних святых претерпевала на протяжении веков подчас колоссальную трансформацию. В свое время я защитил диссертацию на эту тему – она посвящена иконографии святого Александра Невского. И, работая над темой, я видел, как трансформировалась иконография этого святого на протяжении веков: он мог изображаться и как монах, и как князь, и как император в горностаевой мантии, и как воин в плаще и латах. И в каждой иконографии – разный посыл, общее – только иконография лика. И у каждой иконографической программы образа есть своя аргументация – например, во время Петра I была запрещена иконография святого в монашеском образе, и как раз появился тип, который можно назвать «императорским»: на плечах святого появилась горностаевая мантия, а сам он примерил на себе рыцарские латы.

И когда мне нужно написать сегодня образ святого Александра Невского, я выбираю иконографию в зависимости от места, куда предназначен этот образ. Например, я писал икону этого святого для часовни на борту подводной атомной лодки «Александр Невский». Это боевой корабль, и офицеры и матросы, выходя в поход, не могут быть уверены, вернутся они на берег или нет. Естественно, святой Александр Невский ближе и понятней им в иконографии воина, непобедимого полководца. Если я напишу святого в монашеских одеждах, они не узнают его. А, например, когда в скит Александро-Невской лавры схимонах Варнава попросил меня написать образ этого святого, у меня даже сомнений не возникло, какую иконографию выбрать. Когда же для раки Александра Невского в Троицком собор потребовалось написать образ святого, был выбран прототип имперского периода, когда святой изображается в воинских одеждах и горностаевой мантии. Выбор обоснован тем, что росписи Троицкого собора, построенного в стиле классицизма архитектором Старовым, выполнены в академическом ключе, и именно такая иконография оказалась более уместной.

– А как быть с иконографией новомучеников, недавно канонизированных святых, которую нужно порой создавать с нуля?

– Да, перед нами встает вопрос: как изобразить человека, который принял мученическую кончину в начале прошлого века? Ведь он не носил при жизни древние одеяния, а ходил, будучи светским человеком, например, в сюртуке и при галстуке, как Иоанн Ковшаров, юрисконсульт Александро-Невской лавры, – его расстреляли вместе с митрополитом Вениамином. Но с иконографией святителя проще: епископское облачение, хочешь, изображай в древнем стиле, хочешь – в синодальном. А как изобразить святого мученика Иоанна? В сюртуке, как он всегда ходил, или как римского патриция в хитоне и гимматии, или просто в белой рубашке до пят с крестом в руке? Но узнаем ли мы его в последних вариантах? Ведь иконография должна стремиться к тому, чтобы верующие узнавали святого на иконе и одновременно понимали программный посыл – что нам сообщает этим образ святого?

Или, например, праведный Федор Ушаков, не так давно причисленный к лику святых. В тот век, когда он служил Отечеству, была странная даже по современным понятиям мода – облегающие белые лосины, ботфорты и короткий китель с обшлагами. Написать в канонической иконе святого, одетого по такой моде, очень сложно. Нас, иконописцев, выручает, например, наличие плаща, который полагался адмиралу. Им можно прикрыть то, что в XVIII веке принято было демонстрировать. То есть это как раз то иконографическое решение, которое помогает иконописцу сохранить историческую правду и не выйти из пространства традиционной иконы и традиционной православной этики.

Перед иконописцами стоит много проблем, но они ужасно интересные – например, как писать святых, чья иконография не сложилась. И когда ты думаешь о них всерьез, уже не до «авторской» иконы.

Иконография новомучеников однажды сложится, нужно только перестать стремиться, чтобы это случилось сегодня, чтобы какой-то иконописец взял, сел, подумал и сделал. Многовато для одного смертного, грешного человека. А вот собор иконописцев, растянутый во времени, разработает иконографию. Не сомневайтесь. Что-то принесем мы, иконописцы, живущие сегодня, что-то – наши ученики, что-то – ученики учеников и так далее. Так и проявится образ, как в свое время проявился, например, образ Ксении Петербургской и многих других святых.

– То есть однажды дискуссии по поводу того, как, например, писать Матрону Московскою – с закрытыми глазами или с открытыми, – закончатся?

– Думаю, что да. Те, кто ратует за то, чтобы писать эту святую с закрытыми глазами, исходят из логики земной правды. Правды портретной. Но ведь икона – это не портрет, выполненный на доске и темперными красками, это узнаваемое изображение уже обоженного человека, который сейчас находится в Горнем мире, где нет ни печали, ни болезней. Святой на иконе являет образ, который каждый из нас может обрести в момент общего воскресения, если на это будет милость Божия.

– Сегодня иногда под понятием «реставрация» понимается то, что приглашается художник и «поновляет», переписывает старые росписи. Что вы думаете по этому поводу?

– Понятно, что если речь идет о реставрации профессиональной, с научным подходом, то подобное просто невозможно. Если же возникают, пусть и редко, случаи, о которых вы говорите, то это – недопустимо. Например, новому настоятелю, назначенному в храм XIV века, не нравятся старые и обшарпанные образы на стенах. И что теперь? Записывать непонятные с точки зрения стилистики или эстетики образы тем, что нравится? Настоятель принял решение, исходя из логики, что он тут главный? Но он – не главный, главный – Господь, и храм с уже имеющимися росписями или старинным иконостасом вверен ему как собственность Церкви, а если храм древний – это еще и история Церкви, а значит – это нужно благоговейно хранить. Если же он начинает вести себя как хозяин, будто у себя дома, – это печальная картина.

Икона – это не портрет, это узнаваемое изображение уже обоженного человека, который сейчас находится в Горнем мире

Нам всем нужно срочное трезвение, когда мы вдруг начинаем воспринимать себя хозяевами. Но наш век – короткий, и так просто за него наломать дров, но не успеть сделать чего-то благого. Важно не забывать о преемственности, которая, слава Богу, присутствует в Православии. Традиция устремлена в дальнюю перспективу, а не в здесь и сейчас.

– Вам именно опыт реставрации помог научиться бережному отношению к иконе?

– Безусловно. Меня воспитали первоклассные музейные реставраторы, они привили бережное отношение к тому, что сделано жившими до нас. У них, нецерковных людей, благоговения порой больше, чем у нас, православных. И нам можно поучиться у них любви и бережному отношению к памятникам церковного искусства, к тому, что вверено нам во временное пользование, чтобы мы передали это дальше, тем, кто идет за нами.

Черно-белая фотография иконы с пластмассовыми цветами

– Вы именно через икону, через учебу на реставрационном факультете, пришли к вере?

– Да, икона, ее изучение с точки зрения реставрации, стала для меня неким мостом, по которому я пришел в Церковь. К моменту учебы в институте у меня уже было новоначальное восприятие веры, которое я получил от своей верующей бабушки. Но именно благодаря тому, что я воспринял в детстве, в студенчестве, я смог смотреть на иконы не только как на произведения искусства, но с некоторыми начальными навыками молитвы перед образом. Иконы у бабушки были черно-белые, раскрашенные фотографии 1950–60-х годов, в рамочках и в окружении пластмассовых цветов. Но она, силой своей любви, пониманием безмерности любви Христовой, которая касается каждого из нас, своей верой сумела передать ощущение важности иконы, даже если образы, по понятным причинам, были вот такие.

Икона, ее изучение с точки зрения реставрации, стала для меня неким мостом, по которому я пришел в Церковь

– Слышала истории иконописцев, которым занятия иконописью помогло в период охлаждения, сомнений остаться в Церкви. У вас были подобные периоды?

– У меня, как и у любого человека, бывают периоды усталости. Это случается, когда в череде жизненных деланий уходит благоговение, трепет, горение делом жизни. И иногда в упрек себе я ставлю в пример самого же себя лет 15–20 назад, когда я работал более искренне, чем сейчас, сильнее отдавал всего себя своему служению.

Мне кажется, каждый иконописец проходит этап борения, когда ему его деятельность кажется скучной, неинтересной. И здесь тоже необходима помощь Божья, чтобы, пройдя его, как раз выйти на новый уровень. Быть возведенным Христом на новый духовный уровень. Я знаю несколько человек, которые в свое время мне честно признавались, что они устали от иконописания, что теперь это стало просто профессией и рутиной. Когда я слышал эти слова, мне становилось страшно. Я не думал тогда, много лет назад, что эти слова могут прозвучать актуально и для меня. Но на каком-то жизненном этапе я стал замечать эти признаки у себя, признаки духовной немощи и охлаждения.

Дмитрий Мироненко Сейчас порой я уже начинаю ощущать и возраст, и что-то в работе мне труднее делать из того, что я делал молодым. Но что-то явно получается лучше – есть знания, опыт, различение нюансов той или иной иконописной программы, уже глубинное, пережитое понимание сути иконописи. И я вижу задачи более сложного уровня, когда важнее становится не форма, а содержание. Теперь важно не написать так же хорошо, как на известном аналоге, а сделать так, чтобы самому хотелось встать и молиться, через образ обращаясь к Первообразу. Решить такие задачи мне самому невозможно: нет у человека для этого возможностей, духовых сил. И даже общность иконописцев не способна решать такую задачу: только Господь может дать духовные и физические силы для этого.

– Если говорить о церковной жизни – кажется, в ее начале все было по-другому: были силы, горящие глаза, легко давались частые посещения богослужений, а потом приходит усталость... Вы согласны?

– На самом деле, это только кажется. Усталость, сомнения возникали и тогда, во всяком случае, у меня. И сейчас, оглядываясь на эти годы, если я думаю, что тогда было все безоблачно в духовной жизни, я просто себе это придумываю. Все эти ностальгические оглядывания назад – некие возрастные особенности и дополнительный повод не решать проблемы сейчас. Если бы мы к этому относились спокойнее, то было бы проще преодолевать все эти этапы.

Кризис – это серьезно, и проживать его надо, не теряя веры

Да, между 40 и 50 годами жизни человек может столкнуться с определенными вопросами, которые не встают перед двадцатилетним, полным сил, энергии, надежд, – у него еще нет семьи, детей, и кажется, что мир крутится вокруг него, как все планеты вокруг Солнца. В 50 лет человек уже не будет воспринимать себя солнышком, в лучшем случае – спутником или кометой. Если он по-прежнему воспринимает себя солнышком, то к нему возникает много вопросов – дожил до седых волос, а всё как маленький.

Кризис – это серьезно, и проживать его надо, не теряя веры. Потому что я не представляю себе, как можно вообще прожить в этом мире без веры.

Те, кто проживают эту переоценку самого себя и сохраняют в итоге духовное здоровье, очень много приобретают. Видимо, человеку предназначено переживать этот период, чтобы выйти из него улучшенным. Так, обветшавший металлический инструмент через какое-то время очищают от ржавчины, перековывают и заправляют на наждаке. Теперь он вновь блестит, и его приятно держать в руках. С иконописцем, наверное, так же. Благополучное преодоление происходит не за счет умствований человека. К человеку выходит Сам Господь, и жизненными ли обстоятельствами, какими-то внешними событиями, может быть, вопросами, связанными со здоровьем, дает каждому необходимый ему ответ, и человек снова находит себя в этом мире, находит свое место в Церкви, обретает новые силы для своей веры и своего труда, посвященного образу Божию.