В часу шестом

Заключенный. Художник: Николай Ярошенко

«И глаголаше Иисусови:
помяни мя, Господи, егда прiидеши во царствiи си»
(Лк. 23, 42)

Обшарпанный, мрачный больничный корпус. Я думал, таких уже в наше время не бывает. Как в насмешку над страданиями больных людей, на пятачке напротив входа – скульптурка: маленький пухлощекий мальчик в пионерском галстуке на постаменте. Раньше, в доисторические времена, видимо, тут было какое-то детское учреждение. Пациенты, как тараканы, в жаркий июльский денек выползающие из дверей, подслеповато щурятся на солнышке, прогуливаются по дорожкам, посиживают на скамеечках, а то и просто на корточках возле, пуская клубами дым дешевых безфильтровых моршанских сигарет. Характерные лица, характерные фигуры, характерные позы. Мама, да тут одна зона родимая! Феня звучит отовсюду. У всех наколки, фиксы из рондоля. Контингент строго определенный – болезнь-то «социальная», как раньше врачи говорили. Впрочем, сейчас подряд всех косит.

Он вышел: высокий, худой, лицо суровое, изможденное, глаза огромные, черные, как угли

Своего человека приехал навестить. А он сказал при встрече:

– В нашем отделении точно – кроме меня, все сидевшие. Для других категорий пациентов – дальше четырехэтажный корпус. У них и телевизоры в палатах, и шторки с цветами на окнах. А тут ребята ушлые, их к обычным гражданам, пожалуй, опасно подселять – притеснять других будут. Самый крутой тут – земляк наш один. Его все боятся как огня. Говорит, он тебя знает, вместе росли.

Я удивился:

– Да быть того не может. Нет у меня среди знакомых с малолетства ни бандитов, ни милиционеров. Путает, наверно, с кем-то.

– Ничего он не путает. Да я схожу, позову.

Он вышел, бывший сосед по бараку, в котором прошло наше с ним детство: высокий, худой, лицо суровое, изможденное, глаза огромные, черные, как угли. Взгляд такой оценивающий, проницательный. Вспомнил я его! А встреть случайно где – да разве бы узнал?

***

Мы жили с Витьком в дощатом безразмерном здании со входами и окнами на все стороны. Система коридорная. Удобства во дворе. Коридор общий, налево, направо – комнаты, в которых ютились разные семьи. В комнатах – печки, топившиеся дровами и углем, натасканным с железной дороги. Наша кирпичная печка, обитая железом, топливо жрала живьем. Нагревалась докрасна и быстро выстывала. Папа ночью вставал несколько раз, чтоб подтопить.

Семья Виктора жила через стенку, он старше меня на пару лет всего лишь. Его отец и мать страшно пили, а он рос волчонком беспризорным. У них поесть дома часто было нечего, соседи мальчишку жалели, подкармливали. Однажды мой папа спросил у него: «Вить, ты подкрепиться не хочешь? Заходи, пообедаем». Он ответил: «Не, дядь Слав! Я манки с горячей водой намешал – вот так наелся!»

С малых лет его боялась вся окрестная детвора, потому что все знали: у него в кармане нож. А матери строго-настрого запрещали сыновьям с Витьком водиться. Далеко не глупый парень, он имел мопед, который периодически за час разбрасывал по гайке на траву и собирал обратно. Мопед был без глушителя, а ездить Витек начинал с 6 утра. Вот, помню, крыли его все соседи!

С малых лет его боялась вся окрестная детвора, потому что все знали: у него в кармане нож

В 1970-х, когда пошла мода на радиохулиганство, Виктор сделал мощный передатчик на лампе ГУ 50, и во всем доме невозможно было включать радио: на всех диапазонах радиоволн по всей шкале сквозь трескучие помехи прорывался в эфир Витькин радостный голосок: «Внимание, внимание! Говорит директор кладбища! Слушайте передачу для танцующих скелетов». И звучали в записи песни под гитару – русские народные, блатные, хороводные. Передатчик у него отобрала милиция, а от соседской комнаты отрезали свет.

Все говорили: «Не миновать ему тюрьмы». Он и не миновал. С 17 лет попал на малолетку за ограбление привокзального киоска – и пошло-поехало. Ко времени нашей встречи за его спиной было 6 ходок, а в общей сложности – почти 30 лет сидки. Статьи большей частью тяжелые, в основном за тяжкие телесные.

Авторитет в больничном корпусе у него непререкаемый. Привез я в этот раз родственнику переносной телевизор, а он в палате «не пошел». Виктор вышел в коридор, подозвал первого попавшегося: «Организуй». Тот штопором завертелся: «Сейчас! Мигом! Юрку из второй палаты! Ты меня знаешь! Мигом!» Но понял, что к нему потеряли интерес, – и как сквозь пол провалился. Через полчаса телевизор показывал.

***

Мы долго сидели с бывшим соседом на скамье у корпуса, разговаривали, вспомнили барак наш, соседей. Он расспрашивал о знакомых земляках: как там Крученый, как Фиксатый? У его друзей имен нет. Представлял, про кого речь, но не знал про них ничего: «Я с ними как-то это… Мало корешусь: вот!»

Рассказывал Виктор немного о своей судьбе:

– Всего я повидал. Только жизни не видел. Все по зонам, лагерям. Когда предпоследний раз освободился, к брату уезжал. У него жена, дети. Он меня устроил на завод. Все у меня было: работа, деньги, крыша над головой. Женщина была, любила, пожениться мы собирались.

– И что?

– Да ничего. Сел я опять.

За что сел, я не спрашивал. А про наколки спросил: что означают кольца на пальцах?

– Наколки – это система такая. Они все что-то значат. Раньше было так: за каждую наколку человек должен быть готов ответить. А сейчас чего ни попадя колют, мультики, например. Я первый раз у парня увидел волка с зайцем и надпись «Ну, погоди!» – ходил полдня, думал: что значит? Почему не знаю? Спрашивать не принято. Но поинтересовался все-таки. Оказалось, ничего не значит: просто дурдом. Это вот кольцо (показывает наколку) – общий режим, вот эти – строгий, вот это – особый. Последний раз не стал кольцо колоть. Церковь вот у меня с куполами – это долго объяснять. Короче, не каждый имеет право колоть. Голова Христа означает: «Христос страдал – и я страдаю».

– А ты в Христа веришь?

– Как же! Я же крещеный. А ты?

Молча перекрестился в ответ.

Он вдруг переменился в лице, словно маска с него упала. Наверное, сталкивала жизнь с христианами

Он так вдруг переменился в лице, словно маска с него упала. Наверное, сталкивала жизнь с христианами, да не такими, как я, а настоящими. Взгляд сделался беззащитным, а из глаз такая тоска хлынула. Понял, что от меня ему опасаться подвоха какого точно нечего, разоткровенничался. И говорил он со мной уже так, как будто ближе меня у него в ту минуту никого на свете нет. А может, так оно и было:

– Туберкулез – это ерунда все. Думаю, рак у меня. Конец, наверное. Этим всем (он неопределенно пошевелил плечами) нельзя о том знать: слабинку почуют – обнаглеют сразу. И я знаю, за что наказан. И выхода не вижу. Ты знаешь, я много размышлял: ну, вот если бы случилось чудо, и исцелил меня Бог. А дальше что? Куда я? Опять на зону? Перед тем, как в больницу ехать, был в церкви, с батюшкой разговаривал. Он меня выслушал, сказал, что мне исповедаться надо обязательно, причаститься. Денег на дорогу дал. «На, – говорит, – ради Христа. Хватит?» – «Хватит».

И тут уже в город раз уходил, в храм. Я ж сейчас не заразный. Свечки ставил – за мать, за отца. Они ведь оба не при мне умерли, без меня их хоронили. А на Исповедь я идти обещал, да страшно. Ничего не боюсь, а исповедаться боюсь так, что как представлю – ноги дрожат. Ты знаешь, сколько я зла людям сделал, скольких обидел, на скольких руку поднимал? Четырех «химиков» из спецкомендатуры «порезал», хорошо, все живые остались. Одного мужика покалечил. Одному парню по башке настучал так, что он еле выжил. Да ты, наверно, помнишь эту историю. А разве я не знал, что нельзя мне нож в карман класть, что пить мне нельзя? Но каждый раз – одно и то же. Вот эти руки – их отрубить надо топором. И как я к батюшке подойду, и с какими зенками попрошу меня теперь за все простить? Что, реально думаешь, это возможно? Не шутишь? Ты только не дави на меня. Я схожу…

Ничего не боюсь, а исповедаться боюсь так, что как представлю – ноги дрожат

Перед отъездом я заходил к заведующей отделением. Про родственника врач сказала, что у него все в порядке, операция прошла без осложнений, скоро выпишут. А когда спросил про Виктора, нахмурилась:

– Ну, что я могу сказать… Больной погибающий. У него рак легкого. В онкологическом обследовали – операцию делать поздно, уже метастазы везде. Только – между нами, никому не говорить. Туберкулеза у него нет. Я б выписала – да куда он пойдет? У него ни кола, ни двора. Ему недолго осталось.

***

Ну, кто он мне, что он мне? Почему ж я теперь за него переживаю? Думаю о нем, просыпаясь среди ночи, выхожу на крыльцо, вглядываюсь в звездное небо и прошу: «Господи, помоги ему. Я не знаю, как, чем, Ты знаешь…».

Он говорил: «Одному парню по башке настучал». Я знаком с тем парнем (сейчас взрослым мужчиной) и вспомнил тот давний случай. Только не знал, что это было делом Витькиных рук. Мы с будущей матерью потерпевшего тоже в пору моего детства жили по соседству. Много лет спустя встретились на улице, говорили, и она рассказывала мне, как все произошло:

– Ты помнишь, Валер, сын у меня спортсмен был всегда, очень развит физически. «Мама, – он мне сказал потом, – я не верю вообще, что мы с этим человеком дрались. Если бы я вправду с ним дрался, я бы его убил, наверное. Мне кажется, на него просто свалили всё, потому что не нашли того, кто меня избил». Самое странное, что Володя вообще не помнит, как они встретились, как повздорили, как сцепились. Может, помнит, но скрывает?

Вряд ли. Объяснил в двух словах. Бывает память долговременная, бывает текущая, кратковременная. Ум отбирает из информации то, что поважнее, на долгосрочное хранение. Если человек теряет сознание от удара по голове, то события, происходившие в каком-то промежутке времени перед нокаутом, могут не записаться в долговременную память. Хотя бывает, что-то вспомнится впоследствии. Сложно все. В общем, голова не предназначена для того, чтобы по ней стучать. Она продолжила:

– Месяц сын лежал без сознания, кормили его искусственно, а он гас потихонечку, как свеча. Кризис был на шестой день. У него сердце остановилось. Я ничего не помню: как это было, почему я оказалась в реанимационной палате, что с ним делали врачи, – ничего не понимала. Помню только голос чей-то: «Пять минут прошло». Я как бросилась к нему на грудь. Меня оттаскивают, а я кричу: «Вова, не уходи! Сынуля, вернись!» И тот же голос говорит: «Есть пульс». Врач кричит на сестер про меня: «Это что такое? Кто ее сюда пустил? Что за бардак! Немедленно вывести». Меня выводят под руки, а я шепчу: «Господи, слава Тебе! Господи, слава Тебе!»

Потом Володя мне рассказывал, что с ним было во время клинической смерти. Ничего до этого не помнит, ничего после, только вот этот момент, как он выходил из тела, видел меня в реанимационной, врача, медсестер. Потом он оказался в каком-то овраге, поросшем зеленой травой. На другом берегу стоял его покойный отец и звал к себе. Сын пошел вниз, чтобы перейти на ту сторону, и вдруг услышал мой крик: «Вова, не уходи! Сынуля, вернись!» Он повернулся – и больше не помнит ничего.

Я приходила к нему ежедневно с утра и сидела у кровати. На всякий случай варила бульончики. И однажды Володя открыл глаза и посмотрел на меня. Стала кормить его с ложечки. С этого дня он пошел на поправку, но сначала был неадекватный совсем. Говорить учился заново. «Ты кто?» – спрашивает. – «Я – мама». – «А это что?» – «Это помидор, сынок». – «Я хочу то, что у нас под окном растет». – «Малину, Вова?» – «Малину». А раз прихожу – он сидит на кровати и ест лимон вместе с кожурой. Лицо бессмысленное, глаза пустые, жуткие…

Потом долго реабилитировался. Несколько лет у Володи были сильнейшие головные боли. Сейчас восстановился. Работает, спортом занимается – турником, бегом, как раньше. Да, женат он. Я ведь бабушка уже, Валер!

У меня все клокотало внутри от возмущения. Какой подонок это все натворил, такое горе принес людям?

Я слушал ее рассказ и как будто видел своими глазами все, что происходило. И записывал сразу в долговременную память на вечное хранение. У меня все клокотало внутри от возмущения. Свои ведь дети растут. А Володя – это добрый такой, простой парень, открытый, дружелюбный. Ну, кому он мог дорогу перейти, кого обидеть настолько, чтобы его инвалидом сделать? Какой подонок это все натворил, такое горе принес людям? Как он по земле ходит! В глаза бы посмотреть ему.

Ну вот, встретил спустя годы. Посмотрел в глаза. И нет в душе к злодею ни гнева, ни неприязни. А есть сочувствие, сопереживание, странная какая-то печаль за него.

Легко прощать человека, который не тебя обидел.

***

P.S. Рассказ этот лежал «в столе» достаточно долго. Виктора много лет нет в живых, но умер он не на казенной койке, а в доме забравшего его из больницы друга (по словам бывшего соседа, такого же «бродяги», как он сам). Умерла и мама Володи. Барака нашего давно в помине нет, а там, где он стоял, сейчас прекрасная детская площадка. Старый больничный корпус снесли и возвели вместо него новый, красивый и просторный. А статую пионера какой-то гражданин увез и у себя в усадьбе на постамент поставил. Жизнь продолжается.