А в душе – улыбка

9 февраля 2021 года в храме Святого Александра Невского в Тбилиси отпели любимого многими и у нас, в России, архимандрита Антония (Гулиашвили). Для нас он был и остается не только носителем лучших традиций православной Грузии, но и наследником псково-печерских старцев, – 40 лет батюшка окормлялся у отца Иоанна (Крестьянкина). Новопреставленного вспоминает Иоанн Шевчук, послушник московского Сретенского монастыря, где часто гостил отец Антоний.

Архимандрит Антоний (Гулиашвили)

Доли секунд – и ты новый

Я келейничал у отца Антония, когда он приезжал в Москву на лечение. Батюшка всегда был такой статный, что поначалу я даже несколько его побаивался. Он – важный, серьезный, а я скорее веселый человек. «Ну, – думаю, – услужили батюшке». Разве ж я знал, как мы потом и дурачиться будем… Он много потом и сам смешного рассказывал, да и не прочь был какой-нибудь семинарский анекдот послушать.

Но все равно благоговение рядом с ним ты ощущал всегда. Батюшка и сам к тебе, даже мальчишке, был подчеркнуто уважителен, пусть и не без юмора. Помню, когда меня приняли послушником в обитель, и я вернулся к нему в наши больничные «казематы» (у него было какое-то такое восприятие) уже в подряснике, с монашеским поясом, он закидывал голову и с серьезным видом, вперяясь остановившимся взглядом, произносил: «О, Иван – пан».

Я несколько бываю рассеян. Отец Антоний мне кричит: «Иван, Иван…». А меня нету, где-то в облаках витаю. Потом подхожу с таким видом, что по-прежнему «в непонятках». Другой бы отругал, – у человека в немощах, говорят, душа обнажается, всё его нутро, каков он есть, и часто начинают разматываться клубки страстей: гнев, раздражение, обидчивость, – а батюшка так смешливо улыбается: «Ох, Иван-Иван Рассеянный с улицы Бассейной», – возвращал меня батюшка на землю.

А то иногда потом и ввернет при всех: «Вот этот рассеянный… Он меня терпеть не может», – а сам косится, смотрит на реакцию… У тебя душа полное обновление переживет за эти доли секунд. А он – уже улыбается.

Зато сам тоже не прекращал самосовершенствоваться, искал себе «благодетелей». «О, врачи-мучители!» – мог так, шуткой поприветствовать входящих в палату. Хотя на самом деле очень уважал их. Говорил, что врачи Богом благословлены на этот труд. Ценил их помощь.

Но, очень смешно, мимически всё это иллюстрируя, бывало, рассказывал:

– Вот что – врач? Он приходит: «У вас что-нибудь болит?» Я бодро подтверждаю: «Да». «А где?» – интересуется он. Я стоически показываю. «Вот здесь?» – пускает щуп. – «Нет». – «Вот тут?» – «Нет». – «Здесь!» – мнет уже как-то с интересом. – «Не-а». – «А тут… больно?!» – «А-а-а-а-а-а!» – «Хорошо!!»

«Вот врачи, – рассмеется потом, – всегда надо сделать больно».

Бдения на этой околоземной орбите мытарств

В реанимации ночью ему станет плохо, стремглав за врачом, разбудишь, возвращаемся – врач взбудораженный, спасать настроен, глядь, а отец Антоний молится. Потом врачи и говорили, что у него такой ясный ум и в его 80 с хвостиком именно из-за молитвы. Она всего человека собирает, мобилизует: и ум, и сердце, и память, и волю. И это всегда воля к жизни. Хотя к смерти батюшка и относился очень просто, какие-то будничные распоряжения то и дело отдавал, что кому передать в случае его смерти.

Он был очень колоритен: как евангельский, пришедший ко Христу на поклонение, волхв-мудрец

Он не позволял себе расслабляться даже в реанимации – он садился, мы его окутывали специально ему приобретенным одеялом в звездочках (оно тонкое и теплое), – он был очень колоритен: как евангельский, пришедший ко Христу на поклонение, волхв-мудрец. На нем была медицинская шапочка, которая всем и всегда почему-то так и казалась скуфьей. Горела свеча (это целая эпопея, как мы добивались того, чтобы нам в реанимации разрешили ее зажигать). На батюшке была епитрахиль. Отец Антоний молился. Читал свои внушительные по объему синодики, Евангелие, Псалтирь.

А вокруг – вся эта реанимация с нагромождением табло, приборов, – что-то мигает, попискивает иногда, – точно на какой-то космической станции. Многие ассоциируют реанимацию с адом, пусть и на околоземной орбите, но это всё начинает восприниматься как какие-то инфернальные воздействия на заточенных, пойманных на пусть еще и земных мытарствах людей. А отец Антоний напрочь отвергал такие зловещие ассоциации.

Он был рад продолжать свое служение, даже при том, что его «повязали» всеми этими трубками, и ему не вырваться, чтобы идти исповедовать, Причащать, напутствовать… Но он молился. Даже ночами. Хотя ночь в больнице, как правило, проходит не без приключений, – обязательно кому-то станет плохо (а может быть, и твоя уже подходит очередь). Но батюшка – как ночной страж душ во всем этом полоняющем тела антураже. Читает-читает-читает… Иногда засыпает – синодик падает на пол. Я его поднимаю, возвращаю молитвенник в его ослабевающие руки, но тут же чувствую хватку, он, дернув головой, просыпается, – продолжает чтение… Прочитает еще пять имен, опять закемарит… Но он ставил условие и себе, и мне: пока не прочитан синодик до конца, спать не ложиться.

Для чего нужна школа послушания?

Как бы себя батюшка ни чувствовал, он очень серьезно относился к своему служению, молитвенному предстательству, к тем просьбам, с которыми люди к нему обращались. Лежит даже в реанимации – никаких «знаков отличия»: ни скуфьи, ни подрясника, ни креста поверх одеяла… Но люди – врачи или из персонала – мимо проходят, а у него просто на лице написано, что он – священник.

Батюшка и сам, даже под действием сильнейших обезболивающих, никогда не забывал, кто он. Бывало, терял ощущение дня и ночи, времени, пространства – не знал, где он находится и что с ним вообще произошло, – но то, что он священнослужитель, помнил всегда. Народ и подходит к нему, каждый со своими вопросами.

Иногда отец Антоний и ночами порывался: «Исповедь-Исповедь», – мол, исповедники уже собрались. Или: «Мне надо идти причащать», а то и «напутствовать нужно, проводить в последний путь». Ты его пытаешься удерживать в кровати, всего перепутанного трубочками… «Ах, предатель, ты мне не помогаешь», – негодует он. Он всё объективно понимал, но вот такое у него было сильное чувство, такая порывистость веры, самоотдачи.

В келье о.Антония

Так что он, и прикованный к постели, продолжал свое пастырское душепопечение.

Он, и прикованный к постели, продолжал свое пастырское душепопечение

Беседовал с людьми. Ему и плохо бывало, а он всё равно выслушивал, подсказывал… Примеры какие-то приводил. Люди шли и шли. Что-то вкусненькое, конечно, принесут (послушники при отце Антонии никогда не голодали). Во встрече отец Антоний никому старался не отказывать: был точно у всех на послушании. Хотя, когда совсем изнемогал, мог как-то показать глазами, и мне приходилось потихонечку пояснять людям, что батюшке уже надо отдохнуть. Но он не раздражался, он просто уже не мог.

Меня всегда удивляло, что он помнил всех, с кем общался. Не просто имена или даже проблемы, с которыми к нему обращались, – он помнил как-то всего человека сразу. Когда он читал свои синодики, было ощущение, что все эти люди вот здесь – он мысленным взором их созерцал, вникал в обстоятельства, он не просто произносил имя, а именно точно всецело в этот момент участвовал в жизни этого человека. Это надо достичь уже огромной степени самоотвержения, а это и достигается прохождением хорошей школы послушания.

Не вступи в дружбу с диаволом, чтобы потом вымаливать из его лап людей

Сам он в свое время был иподиаконом у Католикоса-Патриарха Ефрема. Тот был суровейший человек.

«Я иподиаконствовал у него, – вспоминал, – много лет, и за все эти годы он мне ни разу доброго слова не сказал. Но я знал и чувствовал, для чего мне всё это нужно. И я его очень любил».

Известно же: если духовник видит у своего чада какую-либо мозоль, он обязательно на нее наступит. Вот это как раз про Святейшего Ефрема.

Отправит его, бывало, куда-то. Тот со всех ног побежит послушание исполнять, вернется, а Святейший с него спрашивает, почему он не сделал то, что он должен был сделать, когда он здесь отсутствовал…

– Ну, меня же не было, – отвечает.

– Я тебя не об этом спрашиваю, я тебе задаю вопрос: почему ты не сделал этого?

– Меня же не было, – взорвало меня, – хорошо, что еще не зелепетал: я был там-то и там-то, потому что вы сами туда меня отправили!

Патриарх, видимо, чтобы уберечь еще от этого прекословия-обвинения, стукнул кулаком о подлокотник:

– Как ты смеешь мне так отвечать?! Убирайся вон отсюда!

Скрылся он в закуток и начал плакать. Так обидно: «Ну, почему-му-му?!». И вдруг что-то такое нехорошее зашевелилось в душе, голос какой-то на Патриарха нашептывает: мол, совсем из ума выжил этот старик, дебит с кредитом не сводятся, сам отправил и запамятовал, наверно… Ругает ни за что ни про что!

Вот так бесовское наваждение действует. Уже и картины рисует, как можно расправиться со стариком (бороду у него по волосинке выдрать). А Святейший молится, чтоб он в эту дружбу с дьяволом не вступал, почувствовал, как ее лукавый предлагает…

После литургии Святейший всегда служил молебен на кафедре, а будущий отец Антоний (в Крещении он был Александром) должен был держать посох. А как он выйдет с таким красным зареванным лицом? Хотел было тихо пробраться к умывальнику, да Святейший его подозвал:

– Иди сюда.

Подходит.

– Наклони голову.

А шея-то не гнется… Склонился, как смог. А тот его в макушку поцеловал.

А то иногда после подобного испытания и потреплет по шевелюре. И сразу все эти нашептыватели расправ через выдергивание волосинок пускались врассыпную. И вмиг вся эта тяжесть противления исчезала: «И за что это я обижался?! Зачем всё это нужно?» Осознание, говорил, всегда после приходит.

Как из алтарников медвежьих внучков воспитывали,
что они могли потом постоять за честь рясы

Нам и самим, молодым келейникам, было непросто рядом с отцом Антонием: ты находился в постоянном напряжении, которое вытряхивало мусор страстишек из твоей души.

Отец Антоний был настоящим человеком, на него можно было равняться, он был настоящим всегда и во всем

Отец Антоний был настоящим человеком, на него можно было равняться, он был настоящим всегда и во всем. В нем не было ни тени лукавства. Даже на уровне малейших сомнений в истинности Истины и необходимости поступать только по правде. Не было у него никаких колебаний, блужданий. Прямота, честность. «Да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5, 37).

Во всех своих болезнях, страданиях, – которых у него было очень много, – он всегда имел твердое упование на Бога. В самих этих тяготах он научился видеть любовь Божию к себе. Не роптал. Хотя иногда, – было видно, – ему становилось почти невыносимо трудно. Тогда он мог мысленно взывать и к батюшке Иоанну (Крестьянкину). Это когда сил уже напрямую к Богу обращаться точно не было. Но все равно повторял: «Господь не оставит, главное – быть с Богом».

Он был очень радостный человек. С прекрасным чувством юмора. Мог приободрить. Рассказать какую-то веселую историю из своей богатой самыми разными событиями жизни. Его речь всегда изобиловала назидательными примерами. У него был очень понятный язык, доступный всем и каждому для понимания, – это такой дар от Бога обращения людей.

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) с архимандритом Антонием (Гулиашвили)

Рассказывал, как приезжал к нашему Патриарху Пимену (Извекову). А у Святейшего было очень благоговейное отношение к алтарю, к храму. А тут вдруг видит: алтарник носится по алтарю туда-сюда. Отец Антоний сделал замечание, тот обиделся. Хотя отец Антоний очень переживал, когда младшие не научены спокойно, в научение, воспринимать замечания старших. После литургии сидят уже все за трапезой за столом. А у этого алтарника вид такой, с вызовом: «Вот, сейчас пожалуется Святейшему, а наш-то Патриарх ему и скажет: ‟Что это ты моих иподиаконов гоняешь, а?”»

Отец Антоний взял тогда, да и рассказал случай с Грузинским Католикосом-Патриархом Каллистратом, которого тоже застал, – как тот такого же разобидевшегося алтарника, отчитанного настоятелем, подозвал к себе:

– Слушай, у нас в деревне так учили: если медведь на тебя зарычит, назови его дедушкой, и оба будете довольны. А если медведь на тебя рыкнет, а ты еще и палку схватишь, медведь тогда и палку поломает, и тебя покусает.

Смотрит, алтарник аж рот от удивления открыл, – отец Антоний вообще был такой горячий человек. Бывало, и на рожон лез – его и в тюрьму отправили: постоял за честь рясы. Всегда говорил, что ряса – это риза Пресвятой Богородицы, – ничему в этом мире нельзя ее предпочитать. В советских газетах потом писали: «Хулиган в рясе».

Оставайся человеком. Будь собой. Ходи перед Богом

Помню, его наставление: никогда не забывай – ты должен оставаться человеком, какую бы должность ты ни занимал. Ты можешь быть дворником, священником, министром, Патриархом, – но ты никогда не должен забывать, что ты – человек. Даже если тебя научили называть дедушкой медведя, и навыки этого Божьего создания тебе когда-никогда по жизни пригодились. Кем бы ты и где бы ты ни был, не забывай быть человеком. Если тебя выбрали Патриархом, даже эта высокая должность не должна вытеснить из тебя тебя, – ты должен оставаться собой: быть человеком. А не так, что кто-то стал там, допустим, депутатом, имеет много денег, и его как подменили.

Ты можешь быть дворником, священником, министром, Патриархом, – но ты никогда не должен забывать, что ты – человек

К деньгам, кстати, отец Антоний очень спокойно относился. У него такая фраза была:

– Если ты кушаешь деньги, это хорошо. Но когда деньги начинают кушать тебя, то ты отребье.

И он так в отношении многих других вещей говорил: должность, слава, положение, достаток или его отсутствие – это всё преходящее, не должно становиться тобой, – не слипайся. Так, что как будто человека уже и нет, а есть только его должность, статус и т.д.

Кстати, однажды он у меня спросил, что бы я делал, если бы получил много денег? – «Отдал бы маме», – ответил я. Он очень был доволен ответом. Как же он любил свою маму! Знал, что она, пройдя практически через весь XX век, а прожила она около 95 лет, очень многое претерпела. Сирота, прошла детдом. Воспитанная этими временами безбожия, поначалу очень противилась его выбору священства, монашества (он был единственным сыном), – даже вешалась, травилась, когда он в семинарию ехать собрался. Но он ее просто любил. И дожил до того момента, когда всё, что наслоилось тяжелой жизнью на ее добрую душу, отстало от нее, она более 40 дней накануне смерти почти ничего не ела, трижды причастилась, он ее пособоровал и сам постриг в иночество. Инокиня Феодосия. Царство им Небесное. Теперь встретились у Господа.

Предупреждал, что не надо меняться: если ты хороший человек, таким и оставайся по жизни. Сопротивляйся! Не подстраивайся ни под кого помыкающего, не потакай, не перекраивайся. Не дай себя сломать. Но и не поддавайся на развращающее действие лебезятничества по отношению к тебе, если враг так будет подступать. Еще: «Не дай себя замотать», – как говорил батюшка Иоанн (Крестьянкин), – отец Антоний передавал многие его наставления. Будь собой. Ходи перед Богом. Ко всем, говорил, надо относиться одинаково. Он очень не любил человекоугодия. Говорил, что это уродующий души изъян. Не надо быть человекоугодниками. Нужно со всеми общаться прямо, искренне – без заискивания, но и без самопревозношения.

Золотая формула

Трудно, конечно, не резонировать, понимал, – в том числе через осуждение: в чем осудишь, в том сам побудешь. Но вот отец Антоний, при том, что был глубокоцерковным человеком, был всесторонне развит, начитан, и приводил такие, например, строчки из сонета В. Шекспира:

Грехи других судить
Вы так усердно рвётесь –
Начните со своих,
И до чужих не доберётесь.

Он эти слова очень часто повторял. «Это, – говорил, – золотая формула». Он, кстати, при всей его органике и искренности, так, что не терпел никакого двуличия, например, не отрицал театра в высших его нравственных стремлениях. Пошлость всякая, разумеется, для него была отвратительна. Но к образцам настоящего искусства относился с вниманием.

Он, кстати, рассказывал случай, о котором ему поведал Святейший Ефрем еще во время иподиаконства у него тогда еще Александра Гулиашвили, который и сам параллельно трудился в реквизиторском цехе театра. А Святейший в своё время был келейником у своего дяди-игумена. И вот, к ним заявились как-то в монастырь два артиста-однофамильца Абашидзе: один княжеского рода, другой крестьянин. И тому, и другому не хватало средств заплатить за аренду, – один классику ставил, а другой – комедии. И вот, племянник поясняет дяде, что «князь ставит то, что я вам сегодня читал – пьесу Южина-Сумбаташвили ‟Измена”, классическое произведение». – «Правда?» – встрепенулся старик, который тогда вообще был уже слеп. – «Позовите эконома, принесите чек». – У него уточнили: какого цвета? – «Розовый», – а это 25 тысяч золотом. До этого актеры были у кого-то из, видимо, уже мельчающей аристократии, тот им предложил: кто через стол перепрыгнет, тому что-нибудь перепадет. Крестьянин бросился исполнять прихоть и разбил себе голову, – насмешил этого потешника и получил 5 рублей…

Тем, кто ближе знакомился с ним, за его неприступным видом открывалась такая любвеобильность, которая только у настоящих старцев бывает

У самого отца Антония характер, может быть, и не был идеальным. Но суть-то не в характере. У всех разные характеры. Важно, чтобы цель была у человека, – куда ему тянуться. Тогда и глубина личности появляется. Вот в батюшке была такая глубина, на которую и души не могли не отзываться. А еще потрясающая любовь к человеку, – тем, кто ближе знакомился с ним, за его, казалось бы, неприступным, величественным видом открывалась такая любвеобильность, мягкость, заботливость, которая только у настоящих старцев бывает… Для нас всех, сретенской молодежи, отец Антоний был в каком-то роде олицетворением традиций печерского старчества: тем, кто перенял дух, опыт отца Иоанна (Крестьянкина), считал батюшку – за святого.

(Продолжение следует.)