Поездка в Севастополь

Балаклава. Художник: Наталия Третьякова

В первых числах октября я взял две недели отпуска, которые запланировал еще в самом начале года, заранее расписав практически каждый отпускной день. А планы были грандиозные. Во-первых, побывать дома у себя в Беларуси, съездить на могилки родителей и просто погулять по улицам города моей юности. По возвращении из Гродно в Москве меня должен был встречать Эрих, мой приятель из Германии. Эрих представляет в России одну известную немецкую компанию. Всю жизнь он только и делает, что переезжает по делам компании с одного материка на другой, живет по нескольку лет в очередной стране и отправляется дальше. В Москве ему повезло задержаться надолго. С Эрихом мы познакомились дома у одного нашего с ним общего товарища. Разговорились – Эрих очень прилично говорит по-русски, владея еще как минимум пятью или шестью языками. Внешне он мало походит на немца, и если бы я не знал, то предположил, что передо мной скорее литовец или поляк.

Еще тогда же, в первую нашу встречу, он показал мне фотографию своей семьи. Жена и двое детей – мальчик и девочка. Девочка значительно старше мальчика. Я долго рассматривал фотографию его семьи и все соображал, где бы он мог познакомиться со своей будущей женой. При таком разбросе географии присутствия его фирмы это могло случиться где угодно: в лесах Амазонии, в старой доброй Эфиопии или переполненном индусами городе Бомбее.

– Эрих, твоя супруга часом не из Африки?

– Да, из Алжира. Она у меня арабка. Тебя это удивляет? Сегодня так живет обычный среднестатистический европеец. Я сам чистокровный немец, жена у меня из Алжира, а семья проживает во Франции, в городе на побережье Средиземного моря. Наш главный принцип – везде и во всем толерантность.

– А общаетесь вы между собой на каком языке?

– Жена обычно на арабском, дети еще на французском и немецком. Я говорю на всех. Правда, с женой мы уже несколько лет в разводе. Я продолжаю ездить в командировки, живу один, а семья окончательно осела во Франции.

У Эриха кроме обычной его работы два постоянных взаимоисключающих увлечения. Во-первых, он, как всякий природный немец, любит пить пиво. Пьет столько, что заимел уродующий его фигуру «пивной живот». В то же время человек с таким животом каждый год принимает участие в каком-нибудь известном международном марафоне, иногда и не в одном. Бег на длинные дистанции – второе его увлечение. Я знаю, что свое пятидесятилетие Эрих отметил участием в своем уже пятидесятом марафонском забеге. Где наш товарищ только не участвовал! Стоило произнести название какой-нибудь страны, Эрих тут же начинал копаться в памяти, вспоминая, бегал он в тех местах марафон или еще нет.

Однажды в компании заговорили о Генисаретском озере. Никто из нас в тех местах не был, но каждый что-то о нем говорил. Молчал только один Эрих. Он дождался, пока все умолкнут, и стал выдавать об этом озере такие подробности, о которых наверняка не подозревают и сами израильтяне. Вернее, не о самом озере, а об окружающем озеро ландшафте, горочках, спусках, продолжительных подъемах и ровных участках. Наблюдая удивление на наших лицах, Эрих, в свойственной ему манере произносить слова, немного растягивая звучание гласных, проговорил:

– Ничего удивительного. Я бежал марафон вокруг Генисаретского озера и даже занял там второе место.

Однажды я у него поинтересовался:

– Эрих, откуда у тебя такое хорошее знание русского языка? Ты жил в ГДР и учил его в школе?

– Нет, я из другой части Германии. Мой родной город Саарбрюккен расположен почти на границе с Францией. Так что еще мальчишкой я уже неплохо знал французский, а в школе учил английский. У меня с детства открылись способности в изучении иностранных языков. Когда я был призван на военную службу в ряды бундесвера, меня, как имеющего способности к языкам, определили в подразделение, которое занималось прослушкой всего того, что говорили ваши военные на территории зоны советской оккупации. В частности, я слушал телефонные линии. Противник говорил по-русски, вот мне и пришлось в срочном порядке учить русский язык.

– Тогда я тебе сочувствую. Представляю, какая скука зубрить все эти военно-технические термины.

– Нет, падре Александр, для начала мне пришлось изучить специфический словарь русского матерного. Потом узнал значение слов «ковер», «сервиз», «костюм», «отрез». Те, кого я слушал, представлялись генералами, матерились и хвастались, кому и что удалось достать. Они почему-то вместо «купить» говорили «достать».

Я слушал его и смеялся:

– Эрих, скорее всего это были линии, о которых Советы знали, что они на прослушке, и тебе просто морочили голову.

Эриха тот факт, что когда-то мы с ним были врагами, не смущал совершенно

Как бы то ни было, но мой приятель Эрих выучил русский, находясь на службе в бундесвере, в те годы являясь моим потенциальным противником. Я сам чуть раньше или практически в те же годы служил в нашей советской армии. Эриха тот факт, что когда-то мы с ним были врагами, не смущал совершенно, он не заострял на нем внимания и вспоминал лишь в связи с периодом постижения им великого и могучего русского языка.

Вот с таким человеком мне и предстояло отправиться в недельное путешествие на полуостров Крым. Больше всего Эриха интересовал город-герой Севастополь. Почему, я его не спрашивал, надеясь разрешить этот вопрос позже. Но перед поездкой в Крым я хотел побывать у себя на родине в городе Гродно.

В первый же день поездки у меня застучал подшипник ступицы правого переднего колеса. Хорошо еще, далеко не уехал. Автомобиль пришлось отдать в ремонт. Спасибо, дочка выручила и дала мне свою машину. Сутки туда, сутки обратно и двое суток на родине. Родителей уже нет, но по большому счету это ничего не меняет. Едешь к тем, кого продолжаешь любить.

После смерти отца ощутил, как мне его не хватает. Моим воспитанием все больше занималась мама, отцу было некогда: он служил отечеству. Я его если и видел, так все больше мельком. Он постоянно решал чужие проблемы, кому-то помогал, кого-то поддерживал. За всем этим у нас с папой не получилось дружбы. Я его очень любил, гордился своим отцом, но не помню за всю нашу с ним жизнь, чтобы однажды сели мы с батей и о чем-то поговорили. По душам, как самые близкие. Говорили, но все больше о чем-то несущественном. Сейчас приезжаю к нему уже на могилу. Уберусь, послужу панихиду. Сажусь рядом и разговариваю с тишиной.

Возвращаясь домой из Беларуси, ночевал у дочери в Москве. Утром решил выехать пораньше, чтобы успеть послужить у себя в храме. А ночью во сне увидел папу. Он улыбался и приглашал пообщаться. Я сказал: «Отец, прости, нужно спешить. Утром у меня служба». Он, не переставая улыбаться, ответил: «Сынок, ты уже старый. Мой тебе совет: не суетись», – и я проснулся.

Не переставая улыбаться, отец ответил: «Сынок, мой тебе совет: не суетись». И я проснулся

В самолете, взявшем курс на Симферополь, спросил моего друга:

– Эрих, благодаря твоей настойчивости я впервые побываю в Крыму. Симферополь, Севастополь. Еще в детстве все это было на слуху. Но тебя-то туда почему тянет? Понятно, тамошнее солнце и в октябре теплее, чем в Москве, а вот море уже явно не для купания.

– Падре, я лечу с одной только целью: мне хочется пройти по местам, где когда-то воевал мой отец. Он мало что рассказывал о том, что такое война. Но если при нем начинали вспоминать русскую компанию, Восточный фронт, он обязательно произносил слово «Севастополь». Еще я слышал от него «Балаклава», это морская бухта там же, рядом с Севастополем.

– Твой отец воевал в Крыму? В частях вермахта или СС?

– Нет, не в СС. Отец был врачом в военно-полевом госпитале. На Восточный фронт попал в начале 1942 года и все время войны провел на побережье Черного моря. Сперва их госпиталь базировался в самом Севастополе, а потом их перевели в Николаев. В апреле 1944 года советские войска в результате наступления выбили немецкие части из Николаева, и мой отец попал в плен. Несколько лет провел в Сибири в лагере для военнопленных.

– Отец рассказывал тебе о войне?

– О самой войне практически ничего. Рассказывал, что в лагере у него лечились многие русские офицеры и члены их семей. Так что в плену он не бедствовал, во всяком случае не голодал. Его берегли как хорошего специалиста и не гоняли на тяжелые работы. Тебя интересует тема войны?

– Да, интересует. Хотя мне, как и тебе, отец ничего о ней не рассказывал. Один только раз, выпив на день Победы, он рассказал, что такое война. И то лишь потому, что в тот момент я ляпнул по этому поводу какую-то глупость. А так все больше вспоминал про своих бойцов из их танковой роты. Батя у меня был ротным старшиной. Это очень трудная задача – держать дисциплину в стане победителей. Вот о первых месяцах после войны он, бывало, чем-нибудь и делился.

Кстати, Эрих, госпиталь твоего отца располагался в Николаеве, а мой отец первые три года войны находился под немецкой оккупацией как раз в Николаевской области. Вполне возможно, что они где-нибудь и пересекались. Правда, мой отец был тогда совсем еще юным. Твой отец попал к нашим в плен, а мой был призван в армию и отправился освобождать Европу от Гитлера.

– О, Гитлер – это ужасно, наци и все эти СС. Как хорошо, что война и все, что с ней связано, осталось в далеком прошлом!

В Севастополе мы поселились в заранее арендованной квартире и все дни напролет гуляли по городу. Ездили в Херсонес на место, где по преданию крестился великий князь Владимир. Побывали в Балаклаве. Эрих сидел за столиком на открытой веранде, молча пил немецкое пиво, смотрел на воду и на проходящих мимо людей.

– Знаешь, падре, представляю, что мой отец мог вот так же, как и я сейчас, сидеть на этом месте, пить пиво и любоваться морем. Ему тогда было лет раза в два меньше, чем мне сейчас. Мне фантастически повезло, что он не погиб под бомбами и не умер в русском плену. Иначе бы я просто не появился на свет.

– Да, Эрих. Мне тоже повезло, что моего отца не угнали на работы в Германию и не успели «ликвидировать» отступающие каратели. И что потом уцелел на войне. Нам обоим здорово повезло, иначе не сидели бы мы здесь с тобой вдвоем и не любовались бы окружающими красотами.

Как-то, гуляя в самом центре Севастополя, мы оказались рядом с известным собором, в нижнем храме которого покоятся останки русских адмиралов, героев Крымской войны середины XIX века. Чтобы выйти к собору, нужно было подняться вверх по узкой улочке между одноэтажными домиками из местного известняка.

Мы уже практически поднялись и вдруг в растерянности остановились.

На крыльце перед входом в старинный каменный особняк с обеих сторон от дверей были вывешены и развевались на ветру два коричнево-красных полотнища со свастикой посередине. На самом крыльце в фуражке и шинели, перепоясанный портупеей, стоял статный немецкий офицер и что-то по-немецки же кричал водителю ретроавтомобиля. Офицер отдавал приказ, водитель включал зажигание.

– Эрих, – хватаю его за руку, – ваши в городе! Кстати, что кричит этот офицер?

Мы догадались, что угодили прямо на съемочную площадку. Эрих с интересом наблюдал за происходящим, улыбнулся и признался:

– Я его не понимаю. Но делает он это очень убедительно.

Мы потихоньку, стараясь никому не мешать, протиснулись вдоль забора и направились в сторону храма – и тут же оказались посреди массовки. Человек тридцать в шинелях характерного зеленого цвета с карабинами в руках, тихо переговариваясь, стояли в ожидании начала съемок. Кто-то курил.

– Эрих, думаю, у тебя тоже есть возможность сняться в русском фильме про войну. Тогда уже ты точно окунешься в атмосферу тех далеких лет. – Эрих ничего не ответил и лишь с интересом разглядывал «солдат». – Кстати, у вас в Германии сейчас снимаются фильмы о Второй мировой войне?

– Нет, практически нет. В этом нет необходимости. Тема войны закрыта. Европа толерантна. Не нужно вспоминать чьи-то старые ошибки. Нужно всем и все простить. Мы у себя в Германии все плохое уже забыли и думаем только о мирном будущем.

«Тема войны закрыта. Европа толерантна. Не нужно вспоминать чьи-то старые ошибки», – объяснил Эрих

Мы уже порядочно отошли от места съемок, и я сказал Эриху:

– Ты прав. В Европе все обо всем забыли. Или делают вид, что забыли. Пару лет назад я побывал в Дрездене. Специально, чтобы увидеть знаменитую художественную галерею. В свое время союзники сравняли Дрезден с землей. Русские солдаты нашли и практически спасли бесценные полотна старых мастеров. Ты знаешь, пока мы там были, я спрашивал немцев, помнят ли они, кому обязаны возрождением города и самой галереи? В ответ те пожимали плечами. Сегодня это уже неактуально. Хотя и не везде.

В Италии ни в одном городе я не увидел ни одной таблички на английском языке, ни одного указателя. В Болонье я вообще заблудился на железнодорожном вокзале. А все из-за того, что указатели там только на итальянском. Потом понял, что не любят итальянцы англосаксов, нет в них толерантности. А ты молодец, в тебе это воспитали.

Пока я это говорил, заметил, как у Эриха начали сжиматься кулаки. Тихо, почти шепотом, он произнес:

– Я их ненавижу. Ты бы только знал, как я их ненавижу. Кому понадобилось превращать в руины мой родной Саарбрюккен? Главное – зачем? Осень 1944-го, война заканчивается. Что им сделали те несчастные дети и женщины? Русские не бомбили – бомбили англичане. Потом еще и американцы.

Больше я его таким не видел. На обратном пути, по прибытии нашего автобуса в Симферополь, у нас оставалось еще достаточно времени, чтобы заехать в Троицкий монастырь поклониться мощам святителя Луки Крымского.

– Лука Крымский – кто это? – поинтересовался Эрих.

– Он врач, как и твой отец. Во время войны спас сотни и даже тысячи жизней. Гениальный хирург и одновременно епископ. Христианин. Святой человек, много страдал за веру. Сидел в лагерях. В той же самой Сибири.

Эрих молча меня слушал, а перед самым входом в храм признался:

– Не знаю, как правильно поступить. Я у себя в Германии написал специальное письмо с просьбой не вычитать из моей зарплаты налог, идущий на содержание церкви. У нас так можно. Ты пишешь, что перестал верить в Бога, и потому отказываешься платить налог.

– Это тоже толерантность?

– Нет, – пожимает плечами Эрих, – просто экономия.

– Сколько тебе таким образом удается сэкономить?

– Тридцать евро в месяц.

Я удивился:

– Все те же тридцать? В этом мире ничего не меняется. Все равно, раз уж приехали к святому, вместе к нему и пойдем. Он даже таких, как мы с тобой, принимает.

В самолете, возвращаясь в Москву, я рассказал моему немецкому другу, как увидел во сне своего отца, и о той фразе, что он мне тогда сказал. Я признался:

– Эрих, мне очень не хватает общения с отцом. Он умер в девяносто лет. Я уже и сам старик. Казалось бы… А все равно не хватает. Связь между отцом и сыном – связь на всю жизнь.

Эрих отозвался:

– Мой отец тоже умер, прожив более девяноста лет. Иногда мне тоже хотелось бы с ним поговорить. Мы, немцы, не сентиментальны, держим дистанцию даже с детьми и очень быстро побуждаем их жить самостоятельно. Да, но отец есть отец, его никем не заменишь.

– Эрих, прости, когда ты в последний раз виделся с сыном? Не по скайпу, а реально – обнимал своего мальчика, разговаривал с ним? Ты знаешь, это очень важно – разговаривать отцу со своим сыном. Пройдет время, и что он о тебе вспомнит? Что расскажет о тебе собственному сыну?

Это очень важно, чтобы отец разговаривал с сыном. Пройдет время, и что сын о тебе вспомнит?

– Что вспомнит? Действительно, что?

Он задумался.

– Я работал в Калькутте, когда ему исполнялось десять лет. С женой мы уже разошлись. Но по моей просьбе она прилетела ко мне вместе с сыном, чтобы в Индии отпраздновать его первый юбилей. Устроили отличный пикник и потом целый день катались верхом на слоне. Здесь в Крыму я почему-то вспоминал тот его день рождения. Знаешь, по-моему, в моей жизни это был самый счастливый день.

– А в его жизни? Какой день будет самым счастливым?

Дальше мы летели молча. В нашем общении Эрих чаще отвечал мне на мои вопросы, чем спрашивал сам. Он смотрел в окошко иллюминатора и все о чем-то думал. Я не стал его отвлекать. В Москве перед самой посадкой он вдруг сказал:

– В апреле будущего года я планировал брать отпуск, лететь в Штаты и бежать Бостонский марафон. А сейчас решил, что поеду во Францию. За всей этой суетой я и не заметил, что мой мальчик вырос. Эта поездка в Севастополь заставила многое переосмыслить. Ты прав, отец должен разговаривать со своим сыном. Упустишь день – опоздаешь на целую жизнь.