Исповедь у отца Наума

Архимандрит Наум (Байбородин)

Отец Наум очень серьезно относился к исповеди.

— Всех призывайте к покаянию, — говорил он, — надо разорять мелкие грехи. Даже маленький грех влияет на судьбу мира… Вот все сейчас ищут прозорливых, чтобы исцелиться. А болезни часто за грехи бывают. Одна тут лаяла, квакала. Ничего с ней сделать не могли — и молились, и отчитывали. А приехала к ней подруга, и она ей призналась, что сама себя разжигает, рукоблудием занимается. Стыдно ей было исповедовать этот грех. А когда исповедала, бес закричал: «Это меня и держало», – и вышел.

Действительно, бесы до мельчайших подробностей помнят каждый наш грех. Особенно те, в которых мы стыдимся признаться на исповеди. Одно время к Батюшке ходила раба Божия (к сожалению, я не спросила ее имени). Я очень благодарна ей за то, что она подсказала мне написать генеральную исповедь. А было это так. Когда я пришла впервые к отцу Венедикту, он долго перечислял грехи, и я соглашалась с теми из них, в которых чувствовала себя виновной. А когда я собралась поехать в Печоры и сказала отцу Венедикту, что там я и подготовлюсь к исповеди как следует, отец Венедикт спросил меня:

— А ты разве не все мне сказала?

«Значит, все», — подумала я, и на этом успокоилась. Больше к прежним грехам я уже не возвращалась, исповедуя только грехи повседневные. И отцу Науму, к которому я уже постоянно ходила три года, я каялась в тех грехах, которыми согрешила за последнее время.

Тут и появилась эта женщина, которая каждый раз напоминала мне какой-нибудь мой грех, о котором я, конечно же, забыла. А потом она спросила, каялась ли я в грехах с семилетнего возраста.

— Нет, так, чтобы подробно, не каялась, — призналась я.

— А у тебя есть брошюрка, которая называется «Тайная исповедь»?

— Нет, у меня нет такой.

— Хорошо бы тебе ее найти, — сказала она.

Всю дорогу от Лавры до дома я только и думала об этой «Тайной исповеди». «Именно ее-то мне и не хватает! Только где мне ее взять?» А дальше случилось вот что.

Дверь мне открыл мой муж:

— Смотри, что я нашел! — сказал он.

В руках у него была та самая рукописная тетрадка. И я тут же вспомнила, что когда-то очень давно мне кто-то дал эту тетрадку, но когда я открыла ее, то не стала ее читать: грехи, на которые я тогда наткнулась, показались мне очень уж неприятными (потом я где-то прочитала, что православные священники относились к этой тетрадке отрицательно: там, действительно, были описаны и такие грехи, о которых многие в то время не имели никакого понятия). Я засунула тетрадку в ящик письменного стола и забыла о ней. Но как эта тетрадка оказалась у моего мужа? Вот это-то и было самым удивительным! Потому что у нас в семье не было принято лазить по чужим письменным столам и читать чужие письма и документы. Особенно это было не свойственно моему мужу, он даже крайне редко заходил в мою комнату, ему хватало работы и в своем кабинете.

Ну, что ж, нечего тянуть время! И вот около десяти вечера я раскрыла школьную 12-листовую тетрадь, положила перед собой брошюру «Опыт построения исповеди» отца Иоанна (Крестьянкина), напечатанную на машинке, и эту «ужасную» тетрадку, предварительно помолившись Иоанну Предтече (меня так научили те, кто давно уже ходил в церковь), и начала вспоминать свои грехи с пятилетнего возраста. Вспомнишь один, за ним другой тянется. И вот что меня удивляло: какой-нибудь существенный грех записываешь с легкостью, а при воспоминании вроде бы ничего не стоящего, все переворачивается внутри: ни за что! Приходилось даже такой диалог с собой вести: «Ну что ж, тогда ничего не будем исповедовать!» «Нет, почему же, я это исповедую, но в другой раз!» «Значит, сейчас принесешь зловонную кучу, а потом будешь ходить и понемногу подкладывать? Нет уж, лучше все сразу». И так до самого утра, пока не забрезжил рассвет.

И вот я появилась перед Батюшкой со своей тетрадкой. Ничего себе, думаю, ходила-ходила три года, и нате вам! Батюшка покосился на мою тетрадь:

— Откуда ты это все взяла?

Я горестно вздохнула.

— А когда мне это читать, видишь, сколько народу?

— Я подожду!

— А тогда я уйду.

— Батюшка, — взмолилась я, — мне больше не приехать с этой исповедью, я этой тяжести уже не выдержу!

Батюшка взял мою тетрадь и очень долго читал ее. И пока он читал, я думала: «И зачем я так много написала!». Тем более что мой знакомый склонился над тетрадкой и тоже читал ее!

Но когда Батюшка дочитал мою исповедь до конца, он сказал мне с улыбкой:

— Как же хорошо, что ты это все написала!

Нужно ли описывать мою радость?! Думаю, и так понятно. Теперь настала очередь моих подружек. Что мне, одной что ли, стыдобищу терпеть? Они тоже заполнили свои тетрадки. Но как только собрались с ними к Батюшке, Батюшка ушел в отпуск. Вот и пришлось моим подружкам ожидать целый месяц, пряча свои исповеди от посторонних глаз, где только можно, даже под матрацем.

А эта женщина продолжала напоминать мне мои грехи, те, о которых я забыла, или хотела забыть. О том же, что она страдает одержимостью, я даже не догадывалась, пока не услышала однажды исходящее от нее бесовское рычание:

— Что вы сюда приходите? Да у вас денег столько не хватит, чтобы ему заплатить!

В другой раз она сидела в уголке, как обычно, и ждала своей очереди. В это время из Батюшкиной кельи вышла посетительница, и моя знакомая подозвала ее к себе:

— А что же ты не сказала, как тогда-то то-то и то-то делала?

— Ой, и правда, не сказала, забыла.

— Ну, иди, иди, говори!

Вот как, значит: если Господу будет угодно, то и бесы могут послужить для нашей пользы.

В последний раз я встретила эту женщину в Москве в Богоявленском соборе. Она, как обычно, подошла ко мне и спросила:

— А на могиле твоих родителей стоят кресты?

На маминой стоял, а на могиле отца и бабушки – нет, только памятник, на котором был выбит крест.

Больше я этой женщины никогда не видела.

***

Одно время я работала в проектном институте. Я убирала кабинеты, а моя знакомая Маргарита была инженером сметного отдела. Жили мы в соседних домах, потому и встречались друг с другом довольно часто. Иногда Маргарита приходила ко мне домой. Наши встречи начинались с телефонного звонка.

— Я хочу посоветоваться с тобой! — говорила Маргарита.

Она приходила, и два-три часа я должна была выслушивать рассказы о ее жизненных перипетиях. И вставить слово в эти рассказы было невозможно, я сразу же натыкалась на стену полного неприятия.

— Я делаю дела, а у меня ничего не получается, — обычно сокрушалась она. А я что же? Понятно, что:

— Тебе надо креститься! — изредка вставляла я.

Но Маргарита не реагировала на мои слова и вела себя так, будто меня не было вовсе. И так продолжалось года два. Но я не могла отказаться от встречи с ней: мать-одиночка, воспитывающая одна симпатичного мальчишку. Мне было жаль ее. Думала, раз Маргарита приходит ко мне, значит, ей это нужно. И мое терпение было вознаграждено. Как-то, услышав в очередной раз про дела, которые она делала, я повторила все ту же фразу:

— Если хочешь прекратить кружиться на одном месте и начать жить осознанно, ты должна креститься!

И вдруг она посмотрела на меня осмысленным взглядом, будто увидела впервые:

— Ты так считаешь?

Тут уж я, воспользовавшись такой чудесной переменой в ней, начала говорить почти скороговоркой, опасаясь, что она опять уйдет в себя:

— Да, конечно, именно так! И это единственная возможность, единственный выход!

— Ну, хорошо, буду креститься вместе с сыном!

Мы поехали к Батюшке, и он благословил креститься в Переделкине полным погружением в храме Спаса Преображения: в советское время только там была большая купель. Запомнилось, как Маргарита, сразу же после совершения Таинства, отдернула занавеску и «выдала» мне: «А вот ничего и не изменилось!» Но если мама не ощутила никакого преображения, то ее шестилетний сын искрился радостью и счастьем, его сердечко явно переполняла любовь ко всем, он непрестанно прыгал вокруг нас и всех обнимал. И всю дорогу от храма до дома мы радовались вместе с ним: я была крестной у Маргариты, а мой муж – у ее сына. Преображение Маргарита почувствовала только через девять месяцев. А до этого я, проходя мимо лестничной площадки, где обычно собирались на перекур сотрудники института, наблюдала, как Маргарита, демонстративно затягиваясь сигаретой, окидывала меня победоносным взглядом: «А вот что хочу, то и делаю!» «Да делай, пожалуйста, мне-то что?» — мысленно парировала я.

Впервые Маргарита согласилась пойти со мной в храм на Рождественскую службу и отстояла ее до конца, хотя и с большим трудом, переминаясь с ноги на ногу, и периодически выговаривая мне:

— И зачем я только с тобой пошла! Если бы знала, что так долго, ни за что бы…

Но «лед тронулся», и теперь уже шел разговор о том, чтобы поехать на исповедь к Батюшке. Объясняя Маргарите, как готовиться к исповеди, я дала ей те самые тетрадки, по которым сама когда-то вспоминала грехи, и она отправилась с ними домой. Дня через два Маргарита отдала мне тетради со словами:

— Да, я знаю, многие так делают!

Я промолчала в ответ. Через несколько дней мы собрались, наконец-то, к Батюшке, и Маргарита перед поездкой пришла ко мне:

— Прочитай мою исповедь!

Я прочитала и вернула исписанный листок:

— Это не исповедь.

— А что же?

— Это вопросы.

— А что такое исповедь?

«Ну, наконец-то!» — обрадовалась я:

— Исповедь – это чистосердечное раскаяние в своих грехах и исповедание их священнику.

— А я не вижу своих грехов.

— Тогда так и напиши: «Не вижу своих грехов».

— И все? – обрадовалась Маргарита, а сама подумала: «Вот, оказывается, как просто: ну не видит человек грехов, что к нему приставать?»

С этим листочком мы и поехали к отцу Науму. К Батюшке мы попали довольно быстро. Он прочитал Маргаритину записку, но ничего не сказал, только накрыл ее епитрахилью и помолился.

Через несколько дней, когда мы с моей подругой Татьяной сидели на кухне (Татьяна тогда решала, уходить ей в монастырь или оставаться жить в миру, и этот выбор давался ей нелегко), раздался звонок. Я открыла дверь. Это была Маргарита. Даже не поздоровавшись, она бросила с порога:

— Тетрадки мне! – и получив тетрадки, тут же скрылась за дверью.

— Что это с ней? – спросила Татьяна.

— Не знаю, — пожала плечами я.

Конечно, я могла бы объяснить ее поведение, но мне не захотелось ни рассказывать о Маргарите, ни прерывать важный разговор с подругой.

А когда через два дня я снова открыла на звонок дверь, на пороге стояла Маргарита (Татьяна по-прежнему сидела на той же кухне):

— Вы думаете, я порядочная женщина? Я знаете, кто?

Да-а-а, «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно!»

А что дальше? Дальше Маргарита стала писать исповедь с семилетнего возраста. Мы договорились встретиться с ней, когда исповедь будет готова. Через две недели Маргарита снова пришла ко мне. Но узнать ее было непросто! Передо мной стояла не жизнерадостная и розовощекая статная молодая женщина (Батюшка говорил про нее: «Маргарита – это такая веселая, да?» – а сам смеялся при этом), а та, про которых говорят: краше в гроб кладут. Она побледнела, осунулась, даже нос заострился, как у покойника. («Я плакала каждый день!»). Такое я видела впервые, честное слово! Вот так, на моих глазах, произошло преображение, произошло истинное покаяние: человек умер для греховной жизни. Действительно умер — и родился в жизнь вечную!

Мы поехали в Лавру, но Батюшка нас не принял.

— Это все из-за тебя, — говорила она, — ты же не сказала Батюшке, что я с тобой!

Огорченная Маргарита приехала домой и добавила к исповеди еще пару грехов, которые хотела, наверное, «приберечь» для себя. Вскоре мы снова оказались у Батюшки, и я, достояв с Маргаритой до конца приема, сказала ему то, что я говорю крайне редко:

— Батюшка, вот Маргарита, примите ее, пожалуйста!

Но Батюшка, даже не взглянув на меня, отодвинул нас руками, сказал: «Что, больше нет никого?» – и ушел.

— Вот, опять ничего не получилось!

— Но ты же сама слышала, как я сказала Батюшке про тебя! Что я, по-твоему, должна была делать? Хватать Батюшку за ноги?

Маргарита обиженно промолчала, но дома все-таки вписала в тетрадку свой самый тяжелый грех, который ее особенно мучил. И когда мы ехали в Лавру, она молилась только об одном: чтобы Батюшка не читал при ней ее исповедь!

И Батюшка исполнил ее молитвенную просьбу. Он сделал то, что не делал никогда: взял у Маргариты тетрадь и ушел в свою келью. А когда вышел, подошел к обмиравшей Маргарите, погладил ее по голове и ласково сказал:

— Ты же так больше не будешь делать? Да?

— Не буду, Батюшка, — просияла Маргарита.

И тут же запели для нее птички, зазеленела травка, и заблестело солнышко.