Какие они все… красивые!

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы – как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее…

Медицина – нечто необъятное, фантастическое, захватывающее похлеще любой «фильмы». Как известно, каждый кулик свое болото хвалит, поэтому сразу скажу, что для меня лично именно хирургия – это нечто жутко любимое и фантастическое в квадрате. Острая хирургия – в кубе. И пусть мне не говорят сейчас про молодость, про выгорание и проч. Опыт показывает, что в любом деле есть «сгорающие» за год и живущие и дышащие своей работой даже спустя десятки лет (об этом можно поговорить как-нибудь в другой раз). Хирургия – это, с одной стороны, отточенные, продуманные действия, стратегическое мышление, опора на опыт, с другой – постоянный фактор внезапности, виртуозные выходы из ситуации, это монотонный скрупулезный труд и общение с огромным количеством людей, которым зачастую очень, очень плохо. Для верующего человека вообще сундук с сокровищами. Словом, дифирамбы своей специальности я могу петь долго, так что остановимся на этом.

А вот чем мне хотелось бы поделиться в этот раз. Есть в нашей работе одна такая удивительная сторона, на которую часть коллег не обращает внимания, достаточно большая же часть вообще считает минусом, усложняющим фактором, «нелюбимой рутиной», раздражителем. Это… пожилые люди. Старички. Если вы, конечно, не хирург-педиатр. Население у нас не молодеет, основным контингентом являются люди старше среднего возраста, которые и составляют основную долю наших пациентов, особенно в приемном отделении. И, вы знаете, какие же они все… красивые. Какие они живые, естественные. Какие вообще живые, естественные, настоящие люди, когда боль и другие недомогания снимают с них лоск и маски «обывателей и посетителей торговых центров», назовем это так. Но научаешься ты это видеть именно с них, со старичков.

Какие они все живые, эти старички! Даже те, которые и не слышат тебя, не очень помнят, что с ними произошло

Приглядеться к ним – есть что-то невообразимо общее у них у всех, какая-то пластика движений, эти дрожащие руки, часто тяжелые веки, брови, и в то же время нет двух одинаковых морщинок, двух одинаковых складок, пятнышек, оттенков седины. То, как они зачастую старательно одеты – и неважно, что по моде 1970-х, эти пожелтевшие рубашки, платочки, покрывающие голову, у дедушек – подтяжки, ботинки. То, как они движутся, приглаживают волосы, снимают с лица маску, чтобы показать язык, как медленно снимают ботинки – они стесняются этого, думают, ты спешишь, они задерживают тебя, такого молодого и сильного, а ты так и хочешь сказать: «Не спешите, не надо, я с радостью подожду». А они продолжают стесняться, и ты помогаешь им одолеть какую-нибудь строптивую пуговицу. Какие они все живые, даже те, которые и не слышат тебя, которые и не очень даже помнят, что с ними произошло, которые, может быть, вообще вызвали «Скорую» и приехали к тебе «в гости» от одиночества…

Смотришь им в глаза – а там годы, годы, десятилетия, там целый мир… И не дай Бог заговорить о чем-то подобном в кругу коллег, тебе тут же скажут приблизительно следующее: «Ну, мало ли! А может, он или она вообще прожили подлую и глупую жизнь, никакой мудрости не нажили, и вообще только всем жизнь отравляли, вот теперь и доживают в одиночестве, нечего цацкаться». Во-первых, о том, что там было в жизни этих людей, знает только Господь, и все это пусть остается только в Его компетенции. Во-вторых, все же «людей неинтересных в мире, ‒ как говорится, ‒ нет». И даже если этот дедушка ‒ это условный Акакий Акакиевич, в жизни которого, может, ничего, кроме единственной «шинели», и не было, так что же? Страдал же он, чем-то жил, что-то же видел? И каждый раз атаку этого «работа-конвейер, пациентов поток, куча дел», которое звучит отовсюду, и легко присоединяющегося для раскрашивания «рутины, будней и конвейера» жестокого и грубого юмора и пренебрежения к пациентам, особенно пожилым, мысленно отбиваю строками, которые читаю между разными молитвами, когда хожу по больничным делам или к пациентам. Идешь по коридору и думаешь: «Ведь если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой, все это забирает он с собой»… Заходишь и смотришь на эту бабуленьку, которая снова чем-то недовольна, или дедулечку, который снова забыл, кто ты, – и любуешься. И думаешь: интересно, какой был ее первый снег? И его первый бой? Ведь и они когда-то были влюблены, родили детей, впервые увидели море? Любили эклеры из кафе в Старой Риге или танцевали… под что же они танцевали? Эти мысли проносятся за секунду, перед тем как ты начинаешь уговаривать их что-то делать, или снова рассказываешь, почему они тут находятся, или осматриваешь их, пока они говорят о чем-то своем.

И вообще, неважно, кто из них как жил, что там было. Ты послушай, как они говорят, впитай их интонации, тембр голосов. Я же вижу их здесь и сейчас. И любуюсь ими. Вот еще такое занятное наблюдение. Когда осматриваешь молодого человека – он весь, даже с какой-то частной болезнью, дышит здоровьем, его руки, ноги, пальцы, даже волосы на голове – все так целостно, так сочно, живо. Как будто душа разлита равномерно по всему телу, пронизывает все. И совсем иначе с нашими старичками. Щупаешь их ножки, пальцы, животы, слушаешь, все это работает, здорово, живет, но смотришь на них, и кажется, будто душа «отслаивается» от основного тела, уплотняется, концентрируется где-то в груди, в глазах, постепенно готовится временно оставить одежку. Она как бы вся перемещается в мимику, во взгляд и, будучи вечно молодой, расстается потихоньку со стареющей плотью. Зато тем легче почувствовать ее – в глазах, в голосе, даже в дыхании.

И вот еще что! Обязательно, непременно прогуляйтесь около больницы где-нибудь… после полудня. Понаблюдайте, полюбуйтесь этими дивными, нежными парами пожилых людей. Молодые тоже замечательные, но они часто забирают один другого (жена – мужа, или сын – мать и т.д.), сажают в авто или такси и катят домой, отмечать выписку. А пожилые… идут себе эти голубки, попугайчики-неразлучники, медленно, аккуратно, на ближайшую остановку. Он поддерживает ослабевшую от болезни ее – в руках у нее недорогой букетик, он помогает ей надеть пальто, идут… Или она сажает его на скамеечку, роется в сумке, извлекает гребешок и расчесывает своего единственного, целует в макушку. Как они вместе забирают выписку – ты приходишь рассказать о рекомендациях, дать направления и рецепты, и вот стоят они вдвоем и ждут тебя, он обязательно усадит ее, даже если болен сам, а она тут же извлечет из сумочки очки в толстой оправе, даст ему и скажет: «Запиши, старый, а то все забудешь», ‒ и посмотрит так с любовью, что понятно ‒ записывать не нужно, она уже все и так запомнила, и спуску не даст своему «старому». И вот они медленно шаркают к лифту, упаковав все выписки в потрепанный, бывший когда-то прозрачным кармашек…

Через любование людьми в сердце проникает та тихая благодарность к Создателю, ради которой мы и рождаемся в жизнь земную и в Жизнь Вечную

Удивительная вещь ‒ медицина. И еще более удивительны люди, для которых она работает. И этим она ценна для собственной души медика. Любоваться людьми. И через любование людьми проникает в сердце та тихая нежность и благодарность к Создателю, ради которой, наверное, мы и рождаемся в жизнь земную и в Жизнь Вечную.

«… У каждого – свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой…»