«Тюремщики больше всего ненавидели нас, священников»

10 лет тому назад, 16 июня 2013 года, не стало одного из самых любимых и почитаемых румынских старцев, архимандрита Иустина из монастыря Петру-Водэ. За веру во Христа он 16 лет жизни провел в тюрьме, куда попал в молодом, цветущем возрасте, а вышел оттуда больным, полуживым стариком. Так, в 1948 году он был заключен в Сучавские тюрьмы, августе 1949-го брошен в Аюд, в сентябре 1950-го ‒ в трудовую колонию Бая-Сприе, в январе 1953-го ‒ на рудник Кавник, в марте 1954-го ‒ в тюрьму Герла, в июле 1955-го ‒ снова в Аюд. Вот как сам приснопоминаемый старец Иустин описывает начало своих страданий, резко и бесповоротно изменивших его жизнь.

Десять дней на чердаке охранки

Иеродиакон Иустин (Пырву), 1942 г. Помню, в начале мая 1948 года, когда я учился на последнем курсе Романской семинарии, меня вдруг скрутили какие-то верзилы, затолкали в машину вместе с еще пятью семинаристами и, осыпая угрозами, повезли в секуритате^[1]. Все произошло так быстро и ошеломительно, что я даже сразу не понял, что происходит. Более того, наивно думал, что это может происходить только по какой-то ошибке, потому что ни в чем себя виноватым не чувствовал.

Поскольку все кабинеты в секуритате были забиты арестованными, в числе которых находились священники, адвокаты, врачи, учителя, учащиеся других городских школ, а порядок был такой, что доставленные туда должны были содержаться в полной изоляции, чтобы не иметь возможности общаться друг с другом, то нас отвели на чердак какого-то здания, заставили лечь на пол лицом вниз и оставили лежать так под надзором трех бугаев с пистолетами, направленными на нас. Нам нельзя было делать никаких движений, тем более заговорить. По нужде, угрожая спустить курок, нас по одному выводили на улицу, приказав смотреть в землю, не поворачивая голову ни направо, ни налево.

На чердаке охранки мы пролежали лицом вниз 10 дней, не смея сделать и самого малого безобидного движения

Так на чердаке охранки мы и пролежали лицом вниз 10 дней в зловещей темноте, пронизываемой лишь тусклым мерцанием свечи да грязными ругательствами громил, охранявших нас, как только им казалось, что мы хотим пошевелиться. А ведь это так нелегко ‒ лежать, как распятый, днями и ночами напролет, лицом вниз, не смея сделать и самого малого безобидного движения. Помню, время заключения на чердаке было таким кошмаром, мукой и отчаянием, что показалось мне целой вечностью, потому что было такое ощущение, что оно не кончится никогда.

Омерзительный тип

После десяти дней этой затянувшейся епитимии секуристы с багровыми лицами стали нас допрашивать. Одного за другим нас спускали с чердака и вели в какие-то камеры, где задавали всякие вопросы: то вкрадчивые, то провокационные, то заискивающие, то угрожающие. Следователи, поднаторевшие в истязании подобных себе людей, прибегали ко всяким низостям, не боясь нарушить элементарные правила уважения к человеку, зная, что за это их никто не будет привлекать к ответственности.

Иеромонах Иустин (Пырву), 1948 г. Если ты упорно молчал или пытался настаивать на своей невиновности, тебя сразу же сдавали бугаям, специализирующимся на жестоких побоях и пытках. Для них было удовольствием мучить тебя, подвергая самым жестоким мучениям, пока ты не рухнешь без чувств. Тогда, увидев, что ты потерял сознание, они принимались обливать тебя водой, ведро за ведром, пока не придешь в себя, и тогда молотили тебя с удвоенной яростью.

Но только я не об этих ужасах хочу рассказать вам, а о некоем Константине Дойне, страшной фигуре, мерзком провокаторе, много зла сотворившем за свою жизнь, ввергнув в тюремную преисподнюю массу неповинных людей. Но я только сейчас узнал, кем была эта тварь и чем она занималась, а тогда, в 1948 году, встретившись с ним, считал его благочестивым, искренне болеющим за судьбу нашего народа, почему и повелся на его уловки.

Человек без Бога и совести, Дойна, чтобы спасти свою шкуру, зачастил в самые разные круги, якобы собираясь организовать «сопротивление» новой власти

Константин Дойна в 1941 году после подавления генералом Ионом Антонеску легионерского мятежа был приговорен за активное участие в этом движении к большому тюремному сроку, равно как и к другим прещениям. А когда коммунисты при поддержке советских штыков захватили власть, Константин Дойна был освобожден из тюрьмы Аюд при том условии, что будет сотрудничать с секуритате. Человек без Бога и без совести, Дойна, чтобы спасти свою шкуру, продал душу диаволу и зачастил в самые разные круги, чтобы здесь одного подстрекнуть, там наврать другому, якобы собираясь организовать «сопротивление» новой власти. И если кто-то попадался в сети его грязных умыслов, о том сразу же становилось известно в секуритате, и его брали на прицел как враждебный элемент. Тем более что в те времена надо было любой ценой доказать теорию обострения классовой борьбы отченьки Сталина.

В своих коварных и мерзких похождениях Дойна добрался и до нас. Пришел к нам в семинарию, изображая из себя жертву и призывая к открытому неповиновению коммунистическим властям, дни которых, по его словам, сочтены, потому что народ готов свергнуть их и отстранить от власти. Как румын, как юноша, воспитанный в страхе Божием, в любви и готовности принести себя в жертву за свободу, единство и независимость нации, я не устоял перед искушением и на настойчивые просьбы этого Дойны дал согласие продемонстрировать свою приверженность делу освобождения румынского народа от коммунистической тирании. Так же поступили и мои коллеги по учебе, и их постигла та же участь, что и меня.

Нетрудно понять, что, сделав это, я подписал себе приговор, тут же превратившись в опасного противника коммунизма, которого надо уничтожить. Мне и не жалко было бы, если бы я организовал хоть какую-нибудь «диверсионную» акцию, если бы участвовал в хоть какой-нибудь борьбе. Но, хоть я и не совершал ничего подобного, для секуристов того простого факта, что я поставил свою подпись на бумажке, которую Дойна сам же и состряпал, было достаточно, чтобы схватить меня, обвинить и обречь на исчезновение.

Чтобы ввести нас в заблуждение, во время допроса по хорошо отлаженному сценарию среди арестованных и допрашиваемых появился и Дойна, который то и дело краешком глаза поглядывал на меня и делал едва заметные знаки: крепись, мол, не отступай. А через несколько лет заключенные, которым выпало счастье выбраться на свободу раньше меня, увидели Дойну в Яссах гордо шествующим в мундире с голубыми эполетами и петлицами ‒ наглядное доказательство того, что его добренькие хозяева заплатили ему за оказанные «услуги», фактически ‒ за преступление геноцида.

Злоключения в Сучаве

Когда допросы в Романе завершились, меня вместе с другими заключенными перевели в тюрьму города Сучава ‒ тюрьму большую, оборудованную по всем требованиям бесчеловечности. Здесь содержалось, по моей оценке, более 800 задержанных на севере Молдовы, в Яссах, Бакэу и Нямце. В большинстве своем это были студенты, школьники, адвокаты, священники, такие же, как я, жертвы произвола авторитарного коммунистического режима.

Насколько я понял, сюда привозили для проведения очных ставок и заполнения досье новыми «уликами». Схваченных в Романе ставили лицом к лицу перед схваченными в Яссах или Пятра-Нямце, чтобы они обвиняли друг друга безо всяких на то оснований.

Румынская тюрьма в коммунистический период

На допросах, которые проводились только ночью, нас истязали до изнеможения, заставляя признать себя виновными в контрреволюционной деятельности и, как следствие, сказать, с кем мы действовали заодно и где находятся оружие и склады боеприпасов, которыми мы пользовались.

Рядом с кабинетами для допросов находились камеры для пыток. Допрос в Сучаве начинался уже после того, как мы предварительно пройдем через камеру пыток, где нас избивали и истязали, пока из нас не брызнет кровь. В Сучаве считалось, что избиение не достигло цели, если избиваемый не кричит от боли. И чем громче он кричал, тем избиение делалось яростнее и жесточе. Это должно было впечатлить тех, кому по очереди предстояло явиться на эту фабрику изуверов.

Траву, скошенную в поле, приносили в тюрьму, рубили, ставили варить и подавали политзаключенным

В другой раз нас, содержавшихся там, хватали из камер и избивали только для утоления садистских наклонностей тюремщиков. Потому что часто бывало так, что тюремщики приходили из города разгоряченные алкоголем и всю свою звериную ярость, все низменные инстинкты изливали на нас, после стольких мучений превратившихся в жалкие ходячие скелеты. Излюбленными орудиями, которыми тюремные бугаи молотили нас, были металлические прутья и резиновые палки величиной с черенок лопаты.

А иногда они не довольствовались побоями и прибегали к безжалостным пыткам. Вонзали нам иголки под ногти или на пару минут бросали в жутко раскаленные печи для депаразитации. А вытащив нас, задыхающихся, из этого ужасной пекла, обливали холодной водой, «чтобы мы освежились». Так многие из нас и заработали воспаление легких или туберкулез и погибли совсем молодыми. Если сесть и хорошенько подумать, то я только чудом остался жив в тех страшных испытаниях, через которые довелось пройти.

Иеромонах Иустин (Пырву) С питанием дело обстояло не лучше. Я среди прочего хотел бы сказать, что в июне-июле мы питались только баландой из вареной травы. Траву, скошенную в поле, приносили в тюрьму, рубили, ставили варить и подавали политзаключенным. И было великим праздником, если раз в месяц в котелке появлялась еда из фасоли или вареного риса. От подобного режима питания мы не только до того истощали, что даже на ногах не держались, хоть караул кричи, но и начали пухнуть. Стоило надавить на тело пальцем, как на нем образовывалась ямка. Это было верным доказательством того, что ткани организма стали разлагаться и утратили способность выводить воду. Однако вода не выводилась также и по причине непомерного количества соли в так называемых кушаньях, которыми нас потчевали.

Когда мы все слегли, нас соблаговолил навестить врач, который мельком глянул на нас, ни о чем не спрашивая, но через несколько дней мы обнаружили, что меню стало лучше. Чтобы дать нам прийти в себя, нас стали кормить супом с несколькими плавающими кружочками жира, вареной капустой, рисом и даже вареной фасолью. Но только эта поблажка стала для нас новым наказанием, не менее суровым. Желудки наши, отвыкшие от подобной пищи, не смогли ее выдержать, и большинство заболело дизентерией. А перевод в тюремный лазарет никогда ничего не давал, потому что там ты оставался один и протянуть тебе руку помощи было просто некому.

Пытка изоляции от близких сердцу людей

Но это «баловство» с кормлением продолжалось недолго. Как только окрепли те, кто не погиб от дизентерии, нас снова перевели на привычные помои. В этих условиях вся наша надежда утолить голод связана была с дежурством по кухне, когда подойдет наша очередь.

Там мы под надзором выполняли все работы: носили воду, чистили картошку, мыли миски, кастрюли, носили еду свиньям. Мы были до того голодны, что готовы были жрать сырую картошку. Но никто на это не отваживался, потому что стоило куснуть картошки, на тебя тут же опрокидывалось небо, надзиратель хватал тебя и начинал дубасить. И все же нам делали одолжение: разрешали поедать картофельные очистки, когда мы несли к свиным корытам ведра с помоями. Мы опускали руку в помои и, как только нащупывали кожуру, тут же совали ее в рот.

В этом смысле мне хотелось бы остановиться на одном случае, и комичном, и в то же время трагичном, который показывает, до какого состояния деградации мы дошли. У директора тюрьмы, сатрапа с каменным сердцем, была породистая собака, не очень большая, но толстенькая и коренастая, которая безмятежно прохаживалась по двору. И вдруг однажды эта собака исчезла. Директор тут же бросился искать ее. Перерыли всё везде, но бесполезно. От собаки и следа не осталось. Тогда стали допрашивать и избивать заключенных. И в конце концов один признался, что ее зарезали и съели.

Как им удалось это проделать, я так и не узнал. Несомненно было только одно: после этого подвига все политзаключенные были наказаны, и им два дня давали еду только раз, в обед.

Архимандрит Иустин (Пырву) в монастыре Петру-Водэ По прошествии целого года пыток и истязаний тюремщики стали готовить нас к суду. А поскольку мы выглядели совсем нехорошо, то стали думать о нашем пропитании, чтобы навести тень на плетень и судьи вместе присутствующими на процессе не заподозрили, что нам в тюрьме было так плохо. Но только делали они это, не улучшив нам меню, а разрешив писать домой, родным, чтобы они присылали нам посылки. Нам даже выдали для этого по почтовой открытке. Однако многие не воспользовались этим одолжением, в том числе и я. Почему? Потому что на допросах не согласился заявить о том, чего хотели они, то есть взять на себя те деяния и поступки, которых не совершал. И все, кто тогда не пошел на это, не воспользовались правом написать родным и получать от них посылки.

Это мера была в высшей степени диавольской и абсурдной, она ударила по мне морально хуже всех избиений и унижений, которым я подвергался. Вы представляете себе, какую боль я должен был ощущать, видя, что кто-то может общаться с внешним миром и получать посылки, тогда как меня держали в совершенной изоляции?

В этой ситуации моим единственным упованием и утешением был Бог. Каждый день я мысленно молился Отцу Небесному и умолял Его дать мне сил выстоять. И твердо решил, что, если когда-нибудь у меня появится шанс увидеть солнечный свет и вдохнуть воздух свободы, я буду делать только одно: служить Богу и помогать нуждающимся, оказывая им духовную поддержку. Затем, чтобы бежать от того бесчеловечного мира, в который я был брошен, я выработал у себя навык грезить наяву. Каждый раз, когда выдавалась минута покоя, я мысленно строил в уме мир, в котором мог невозбранно передвигаться. Так я устраивал себе маленькие радости. Сколько мог, я и других учил делать так же. Не зря тюремщики больше всего ненавидели нас, священников. Они знали, что свой дерзостный настрой, веру в Бога мы передаем другим и даем им силу сопротивляться.

Я твердо решил, что, если когда-нибудь у меня появится шанс увидеть солнечный свет и вдохнуть воздух свободы, я буду делать только одно: служить Богу

В этом контексте не могу забыть скорбный случай с отцом Комэничем, монахом из Нямецкого монастыря, который был схвачен и заключен за то, что, по доносу, гуманно обошелся с легионером, которого преследовала охранка.

Отец Комэнич, глубоко верующий, однажды обнаружил потайной вход в тюремную часовню. Ведь до 1944 года заключенные имели право молиться, ходить на богослужения в эту часовню. И вот однажды отец Комэнич исчезает. Идет перекличка, а его нигде нет. Тут же подняли на ноги всю тюрьму. Перевернули все, а от батюшки ни слуху ни духу. Наконец через несколько часов он появляется, сияя радостью от того, что смог помолиться Богу как нормальный христианин, в часовне. И никто не стал делать скидку на то, что он не собирался сбежать, а просто молился в часовне. В итоге его подвергли зверским побоям и бросили в изолятор, где три дня давали только кусочек хлеба и кружку соленой воды. Скоро у него началась желтуха, его увели в лазарет, и мы так и не узнали, что с ним стало.

Чтобы сокрушить сплоченность заключенных и посеять между ними недоверие и разлад, администратор тюрьмы прибег к методу перевоспитания ‒ индоктринации нас лозунгами коммунистической идеологии. Каждый день в определенные часы нас отводили в зал, где мы должны были читать произведения «классиков марксизма-ленинизма», в первую очередь ‒ тезисы папочки Сталина, очень модные тогда у нас, и обсуждать их в благосклонном духе. А чтобы мы что-нибудь не перепутали или невзначай не «уклонились», к нам прикрепили пропагандиста, по-своему ревностного, но ограниченного. Кроме нескольких формул, которые зазубрил наизусть, он больше ничего не знал.

Но, увы, маневр по перевоспитанию возымел успех, и некоторые из нас, движимые кто искренними убеждениями, а кто и приспособленчеством, стали оправдывать коммунизм и ополчаться против тех, кто не дал поймать себя в эту ловушку. Так в наши ряды закрались подозрительность, враждебность и доносительство. А что в этой истории самое печальное ‒ это то, что обратившихся в коммунизм ждала участь не лучше, чем тех, кто продолжил стоять на своих фундаментальных принципах^[2].