Он слишком любил Россию, чтобы не верить в нее

Поэт Анатолий Гребнев Далеким уже мартовским вечером я бежала по вечерней саратовской улице, скользя на гололеде, отбрасывая ледышки, проваливаясь в грязный неубранный снег обочин… И вдруг заметила черный полиэтиленовый пакет, чем-то набитый и прислоненный к уличной урне под фонарем. Так и есть – в пакете книги! Они оказались кому-то ненужными, а в урну не помещались, потому их просто оставили здесь в пакете.

Сверху лежала небольшая книжка в мягкой обложке – Анатолий Гребнев, «Чистополье». Нетрудно было догадаться, что это стихи. А со стихами – с ними ведь как? Откроешь, прочитаешь одну строфу – и сразу всё ясно. Причем середины нет, одно из двух: или чудо, или правильно выбросили.

Оказалось, чудо. А то, что я нашла эту книжку 21 марта, в день рождения поэта, – чудо, видимо, сопровождающее.

Деревеньки села не сторонятся,
Их, пожалуй, в округе не счесть:
Есть Кольчугино, Сечево, Бронница,
И Застава, и Ратники есть.

С малолетства названья заучены,
Корни их глубоким-глубоки:
Сошниково, Лаптёнки, Онучино,
Пастухи, Лошкари, Скорняки.

Всё былое на слово нанижется,
Пусть отпело давно, отцвело:
За Успенским, Покровским, Воздвиженским –
Воскресенское встало село.

Ты послушай, как звонко обрамила
Всяко место людская душа:
Красный Бор, Синий Лог, Чернораменье,
Чистополье, Лебяжье, Тужа…

Да, месяц рождения поэта – март, а вот год – 1941. Место рождения – вятская глушь, село Чистополье, подарившее потом свое имя одной из его книг. Будущий поэт был младшим из шестерых детей в крестьянской семье. В августе того же страшного года его сорокалетний отец Григорий Александрович Гребнев уходил на войну – и «до повёртки», то есть до того места, где провожавшие его родные должны были остановиться и повернуть назад, к дому, нес на руках своего младшенького¹. Будто чувствовал, что сыну придется расти без него. Григорий Гребнев погиб в 1942 году в боях подо Ржевом. Анна Антоновна Гребнева в одиночку, крестьянским трудом вырастила четверых детей².

Красной рябиновой веткой –
Свет в материнском окне.
Спросит с участьем соседка,
Вижу ли маму во сне.

И убежденно толмачит,
Истовой веры полна:
«Не обижается, значит,
Если не снится она».

Нет утешенья на свете!
Всё на земле – трын-трава.
Что мне пустые приметы,
Странные эти слова!

В сердце былое теснится –
В росах, в сиянье, в дыму.
Мама мне больше не снится –
Но почему, почему?..

Сколько ты в жизни стерпела,
Сколько снесла от людей!
Только терпеть и умела
В горькой недоле своей.

Всё я теперь понимаю.
Глажу холодный песок.
Ты бы обиделась, мама,
Там на меня хоть разок.

Историю своей семьи – малую часть истории России – поэт рассказал в поэме «Бессмертник»

Историю своей семьи – малую часть истории России – поэт рассказал в поэме «Бессмертник»³. Я, конечно, приведу сейчас некоторые цитаты, но лучше эту поэму прочитать целиком. Кристальная русская поэзия, горькая, жуткая правда, великое сострадание к людям, великая любовь и благодарность матери, которая – не на фронте, а в тылу, и не только в войну, но и после Победы – воистину билась насмерть, чтоб спасти от голода и поставить на ноги детей. И неостывающая, неослабевающая боль по отцу, которого сын-поэт не может, конечно, помнить – и который с каждым годом становится сыну всё ближе. Взрослый сын с трудом разыскивает его братскую могилу – и вот они с отцом разговаривают как два живых человека:

Может, целая вечность продлилась,
Но, как ветра усталого вздох,
Мне отцовское «здравствуй» помнилось:
Поднимись, вытри слезы, сынок.
Я не дожил до нашей победы.
Так уж вышло. Иначе не мог.
Хорошо, что пришел попроведать.
Мне теперь веселее, сынок.
Ни к чему убиваться, голубчик.
Расскажи лучше, как ты живешь.
Мать здорова иль нездоровь мучит?
Как шумит чистопольская рожь?
Как изба-то? Следить за ней надо –
Ты за крышей бы там присмотрел –
Я в то лето и тесу наладил,
Да вот, вишь, перекрыть не успел…»

В поэме «Бессмертник» есть две взаимоисключающие, как кажется, строфы. Первая:

Если пристальней в детство вглядеться,
Никого ни за что не виня,
Вроде не было,
не было в детстве
Ни единого светлого дня.

И вторая – через страницу:

…Если пристальней в детство вглядеться,
Никого ни за что не виня,
Не припомню я все-таки в детстве
Ни единого черного дня.

Поэт не помнит «ни единого черного дня», потому что дух человеческий оказался сильнее страшных бед и тягот XX века

Почему же так? Потому что дух человеческий оказался сильнее страшных бед и тягот; потому что «деревянная столица», как называет поэт свое Чистополье, смогла среди катастроф ХХ века сохранить истинно крестьянское отношение к своей земле и труду на ней. И далее мы читаем удивительно красивую и радостную главу о сенокосе:

Сенокосная веселая пора.
Сумасшедшая июльская жара.
На покосе моя мамка – гребея⁴.
Не последний здесь помощничек и я.

Я на лошади верхом руковожу.
Сено я на волокуше подвожу.
Сено сухо. Шелковинка, пыреек.
Ты выруливай меж кочек, паренек…
<…>
А на ужине с большими я сидел –
Заработал я свой первый трудодень.   

Земляки поэта, вопреки всему, умели радоваться… так, как мы сейчас, может быть, не умеем. Для радости им надо было совсем немного. Гармошки и умелого гармониста хватало вполне. Это мы сейчас можем посматривать на гармошку свысока, а там, в полуголодных послевоенных деревнях, она была просто как сердце, и редкий мальчишка не мечтал выучиться на ней играть. Подраставший Анатолий не был исключением: сумел заработать на первую гармонь и практически по слуху, без учителей, выучился. И она, русская гармонь, стала спутницей всей его жизни. Он хорошо знал, как прячется в ее звонком веселье великая печаль – и как печаль прелагается в радость, и как естественно возникает вдруг подлинное высокое чувство:

На сто верст,
Лады, звените!
Отзывайся басу бас.
Делал мастер знаменитый
Ту гармошку на заказ.

Эх, гармонь, – душа гулянки,
Самородная краса, –
Басовиты медны планки,
С приговором голоса!

Ты запела, что есть силы,
В эту ночь, что так темна, –
Может быть, на всю Россию
Разъединая-одна!

Так ударь еще напевней,
Выбей слезы из груди.
Опустевшую деревню
Разбуди-разбереди…

Он обрел и свою формулу жизни, и свою особую ноту в поэзии

Анатолий Гребнев – доктор. Он, вслед за старшими братом и сестрой, окончил Пермский мединститут. По распределению попал в участковую больницу, в село Кичма Кировской области, и отработал в ней четыре года. Это было очень важное для него время – он окреп как поэт и как врач; научился действовать в самых тяжелых клинических случаях, когда не дозовешься помощи из города; прочитал массу книг; и, как мне кажется, обрел и свою формулу жизни, и свою особую ноту в поэзии (хотя вообще стихи писал давно, с детства, студентом печатал их в газете «Медик Урала», позже во всесоюзной «Медицинской газете», получал много добрых отзывов).

Участковая больница
Синь-леса, поля-пески.
Здесь ты думал удавиться
от безлюдья и тоски⁵.

Но за дни врачебных буден
и за ночи – напролет,
ты узнал, что есть тут люди.
Да какой еще народ!

Здесь, вдали от мудрых клиник,
сам на все ты дай ответ,
коль на ней сошелся клином –
на деревне – белый свет.

Голова ходила кругом!
С озабоченным лицом,
врач, единственный в округе,
был швецом ты и жнецом.

Для тебя уже не внове,
что, ценя работу ту,
шапку дедко стогодовый
приподнимет за версту.

Сам ты знаешь не по слухам –
со значеньем не простым,
стали звать тебя старухи
не иначе – «золотым».

Понял ты – не пустомеля,
жив не златом-серебром,
твой народ всегда сумеет
за добро воздать добром.

Он с огромной болью наблюдал процесс истощания и умирания русского села, знал, что в каждом селе умирает Россия

По свидетельству тех, кто близко знал Анатолия Григорьевича, он всегда был жизнелюбом, радостным, светлым человеком, шутником, и в литературных компаниях – остроумным импровизатором. Формула из его поэмы «Бессмертник» – ни единого черного дня, даже если ни единого светлого – она, видимо, работала. Конечно, он с огромной болью наблюдал процесс истощания и умирания русского села, знал, что в каждом селе умирает Россия; и у него немало стихов об этом:

Печальные кущи забвенья.
Упавшие навзничь кресты.
Невольное духа томленье
Здесь горестно чувствуешь ты.

Ты здесь понимаешь впервые –
Но как это, как понимать –
Что мертвыми стали живые
И некому их поминать?

Весь век на пределе пластались,
Судьбу земледельцев несли.
И вот – деревень не осталось,
И лесом поля заросли…

Но безысходности при всем этом нет: поэт слишком любил свою родину – как малую, так и большую – чтобы не верить в нее и в ее людей. Из стихотворения «Письмо другу»:

Я душою покамест не вымер,
Одного только хочется мне:
Нам бы встретиться снова, Владимир⁶,
На отеческой нашей земле.

В те края нам бы снова приехать,
Обретая забытый покой,
Где звенит наше детское эхо
Над веселою Вяткой-рекой.

Нет на свете людей задушевней!
На прадедовских стоя корнях,
Нас напоит-накормит деревня,
Вся в заботе сама о кормах.

Вся в работе, извечно творимой,
Жизни-доли своей не корит,
Слезы вышибет песней старинной
И частушкой лихой одарит.

Ты вглядишься в родимые лица
И поймешь в озарении лиц:
Настоящая наша столица
Здесь, вдали от великих столиц…

Впрочем, это может звучать у него и в другой тональности:c

Эй, братья-русичи! Славяне!
Все, в ком душа еще жива –
Неужто с вами мы завянем,
Как прошлогодняя трава?

Я верю, верю: невозможно
Таких и нынче перечесть,
Кто любит Родину неложно,
В ком честь и совестливость есть!

И возродить нам хватит силы,
Соединившись на краю,
Из разроссиенной России,
Россию кровную свою!

Мама поэта Анна Антоновна была упрямой единоличницей, как, видимо, и отец, и дед: она изнемогала от тяжкого труда, но в колхоз не верила и не шла, за что ее «протаскивали» в районной газете. И эта самая «единоличность» становится для ее сына формулой жизни русского села:

Земля – до самой малой ямины,
Чтоб не плодилась лебеда,
Принадлежать должна крестьянину.
Единолично. Навсегда!

Каждый день, даже очень горький, просвещен Светом Нетварным. И чем старше становился поэт, тем яснее ему был виден этот Свет

Да, черных дней не бывает, хотя бывают – сколько угодно – и очень горькие дни, и очень тяжелые, и страшные. Но каждый из них просвещен Светом Нетварным. И чем старше поэт, тем яснее виден ему этот Свет. По свидетельству многолетнего и близкого друга, писателя Владимира Крупина, Анатолий Гребнев крестился в 1980 году, в возрасте, стало быть, 39 лет… И задолго до того, как поступки этого рода перестали влечь неприятные последствия. Когда Таинство было уже совершено, священник спросил: «Вы специально ждали именно этого дня?» – «Нет, почему специально?» Оказалось, это было празднование Гребневской иконе Божией Матери⁷ – 10 августа.

Столь глубоко, столь искренне любивший свою родину и свой род поэт не мог не чувствовать: именно православная вера соединяет его с корнями, делает живым листком на древе Святой Руси.

Зачем плыву я, просветленный,
Рекой подхваченный людской,
И за Крестом, и за иконой –
С любовью, верой и тоской?

Зачем я вглядываюсь в лица,
Как будто я хочу узнать
Родного брата, иль сестрицу,
Иль похороненную мать?

Зачем я слушаю молитвы,
И подпевать стараюсь им,
И чувствую, что все мы слитны
Единым сердцем – вместе с Ним?..

А ночью лес в цветущих купах
На откуп отдан соловьям.
И голубой июня купол
Объял природы светлый храм.

И пусть заброшенный поселок
Таит церквей немую сень,
Полуразрушенные села
И боль забытых деревень;

Смотри на Крест, шагай за другом,
Среди людей своих дыша, –
Преображается округа,
И возрождается душа!

И вечно будет жить Россия,
Пока с Крестом из года в год
Идет, идет в места святые
Великорецкий крестный ход!

При всей драматичности тех эпох, которые вместила его долгая жизнь, поэту совершенно не присуще уныние

Да, при всей драматичности тех эпох, которые вместила его долгая жизнь, поэту совершенно не присуще уныние, безысходное оплакивание чего-то погибшего. Он – повторюсь – слишком любит, чтобы не верить в победу правды, в возрождение Святой Руси:

Он парит и блистает, как лебедь,
Людям виден он даже во тьме –
Белый храм, возносящийся в небо,
Белый храм на зеленом холме.

А давно ли в багровом ненастье,
Как ослепшие, люди брели?..
Били белого лебедя насмерть,
Но добить до конца не смогли!

…Прозреваем теперь понемногу
В тупике на глухом рубеже.
Запрещали нам веровать в Бога,
Но молитва звучала в душе.

Мы теперь над погибельным краем,
Отметя фарисейскую гнусь,
На обломках святынь собираем,
Поднимаем соборную Русь!

У Гребнева есть стихи настолько пронзительные, что с ними… просто не знаешь, что делать, как уложить это там, в своем читательском уме и в своем человеческом сердце. Сердце просто останавливается. Вот хотя бы:

И был я, радуясь находке,
Счастливым самым из людей,
В пропахшей сбруей конюховке
Читая клички лошадей.

Сияли в сумраке прогорклом
Слова, как детские года:
Соловушка, Ромашка, Зорька,
Береза, Иволга, Звезда.

Ах, конюх Федор свет Иваныч,
Меня, бездомного, согрей
И четвертинку, глядя на ночь,
За наше сретенье разлей.

Я закурю твоей махорки,
И поплывут, сменив места, –
Соловушка, Ромашка, Зорька,
Березка, Иволга, Звезда.

Смысл этих слов первоначальный
Вдруг оживет во мне – и вот,
Вот где-то иволга печально,
Почти что плача, запоет.

И целый мир, роняя слезы,
Поймет ту песню, и тогда
Над соловьиною березой,
Дрожа, проклюнется звезда.

И где я, что я, что за сила
Меня взяла и вознесла,
И душу вечную России
В слезах почувствовать дала?..

Россия! Радостно и горько
Мне этим чувством жить всегда.
Соловушка, Ромашка, Зорька,
Береза, Иволга, Звезда.

Поэзия Гребнева – это действительно песня, а вернее – песнь. В глубинном, духовном значении этого слова

Поэзия Гребнева – это действительно песня, а вернее – песнь. В глубинном, духовном значении этого слова: когда каждое слово высоко, каждое – к Богу.

Помнишь, друг, как в родимом краю
Запевали застольем, бывало?
Подтяни мне, А я – запою,
Как в родимом краю запевали.

Ты подтянешь, а я – разойдусь,
Подголоском рванусь, замирая, –
Чтоб живая услышалась Русь
В этой песне из нашего края!

Чтоб ударила крепче вина
Буйной удалью, черной кручиной…
Нам как матерь – навеки она –
С колыбели до часа кончины.

И душа перед ней не вольна –
Вместе с песней далеко уходит,
И слезой закипает со дна,
И любовью, и мукой исходит...

Поэт Анатолий Гребнев – лауреат многих литературных премий. Врач Анатолий Гребнев, пройдя курс специализации, посвятил себя психиатрии – много лет врачевал страждущие души. Ушел Анатолий Григорьевич из жизни в ноябре 2021; в родном его селе Чистополье теперь действует «Дом деревенского детства» – и дом-музей поэта, и литературный, культурный центр.

***

Работа над этой публикацией оказалась для меня сплошной борьбой: мне хотелось привести еще и вот это стихотворение Гребнева, и это, а вот без этого как же… Конечно, я останавливала себя: всё, что сделал поэт за долгую жизнь, в один очерк о нем не вместишь. Читатель, которому это действительно нужно, и сам найдет его стихи. При всей проблемности, при крайней коммерциализации сегодняшнего книжного рынка (книги больших поэтов не переиздаются десятилетиями – после ухода авторов) интернет нас еще выручает.

Но вот это – хотя бы фрагментом – не могу вам не предложить, потому что сама над ним чуть не заплакала:

Лежу на стогу у небес на виду.
Любуюсь-гляжу на большую звезду,
Которою трону рукой,
если встану.
Под утро
к загону на ощупь бреду.
В загоне мычит потревоженно стадо.
Костер у избушки остыл и потух.
Косится ворчливо Арсеня-пастух:
«Ну как не ругаться,
скажи ты на милость,
Пойди, соследи-ка ты этих пеструх –
Телушка-шалава взяла – отелилась!
Но будет, по видам,
коровка добра…»
Туманом стекая по стенкам ведра,
Густое молозиво чиркает тонко.
Я грею теленка, обняв, у костра
И звездочку глажу на лбу у теленка.
Курчавым сияньем исходит она –
Не в недрах Вселенной,
а здесь рождена –
Мне звездочка эта дороже небесной.
Она и потом,
в суете городской,
Приснится с улыбкой,
а может, с тоской,
До боли напомнив родимую местность.