Каряцкая невеста

Я проснулась от громкого:

— Ооох!

На улице еще не рассвело, палата потихоньку выныривала из дремы — прямо навстречу ярко вспыхнувшим лампам дневного света и сухому приветствию медсестры.

— Сейчас уколю!

— Ох!

Я осторожно пошевелилась. Окончились первые сутки после операции, и, кажется, мой маленький шовчик вел себя прекрасно, по крайней мере в горизонтальной проекции.

Вслед за коллегой к Антонине Авксентьевне пришел врач.

— Глубокий вдох… Не дышим. Еще разок.

Судя по болезненным вскрикам, бабушка Тоня наконец избавилась от послеоперационных дренажей: неделю назад ей удалили легкое, и наличие дребезжащего оборудования, состоящего из моторчика и двух стеклянных колб, немало раздражало энергичную старушку.

Дверь палаты закрылась. Сквозняк, почуяв преграду, с удвоенной силой набросился на дверь и затянул на ее груди свою излюбленную ветряную песню.

Антонина свернулась калачиком на большой функциональной кровати, игнорируя ее анатомический изгиб, и уснула, постанывая и вздрагивая.

Можно сказать, что они спелись — сухонькая старая женщина и его величество Ветер, унявший свою мощь ради этого грустного унисона.

До обеда время текло своим чередом. Все мотивы, иссеченные разговорами больных и речитативом врачей, остались позади.

Распрямившись, скрипнул обтянутый клеенкой поролон, на пол опустились две ноги в белых компрессионных чулках. Один тапок был найден сразу, а второй… Ради него женщина слегка нагнулась — и едва не завалилась. Вернее, она бы обязательно это сделала, не окажись рядом Сонечка. Сильные руки подхватили бабушку Тоню, усадили ровненько на кровать, помогли обуться, проводили в туалет — впервые после операции и нескольких суток общения с судном.

Послеоперационное мытье разрешенных к отмыванию частей тела преображает женщину гораздо глубже, чем любой психотренинг. Из душа Антонина Авксентьевна вышла другим человеком — улыбающимся и почти счастливым. Она надела хрустящий от утюжения халат и пошла приставным шагом к койке Софии.

— Валяемся? — будничным голосом осведомилась баба Тоня. — А олени ждут!

Соня ошеломленно взглянула на соседку по палате, вероятно, предположив худшее, — что Антонина сбрендила, не выдержав тягот операции:

— К-какие олени? — спросила, заикаясь.

— Ты вон какая ладная девка да красивая, а не замужем, — продолжала Тоня, лукаво поглядывая на Сонечку, — я тебя приглашаю… в тундру!

— В тундру? — острой на язык девушке никак не хватало фантазии, и она оторопело таращилась на свою визави, тяжело опиравшуюся скрюченными подагрой кистями на ее тумбочку.

— Рыбой осыплют, жемчужными вышивками, олениной накормят, в соболя оденут, нарты свои выделят! С собаками! Поехали, познакомлю… с каряками!

Вскоре обе — прооперированная вдоль и поперек баба Тоня и пока нетронутая скальпелем Соня — хохотали, придумывая новые и новые подробности карякской свадьбы.

Вскоре обе хохотали, придумывая новые и новые подробности карякской свадьбы

Соня была русской красавицей — статной, пышнотелой, совершенный образец кустодиевского стиля. Но отделение онкологии учит нас отвыкать от совершенства, и все мы старательно осваиваем эту науку отвыкания, или, иными словами, — смирения. Так, София смирилась с грядущей потерей матки. Она держалась молодцом, но то, как девушка поспешно одевалась и убегала в октябрьскую стынь, говорило само за себя. Долго улыбаться соседкам по палате не получалось, нужна была пауза для слез. Чтобы никого не тревожить своими бедами, Соня и бежала к примороженной на асфальте листве, заиндевелой траве и молчаливым курильщикам на задах ракового корпуса. Слоняясь битый час мимо кованого забора с завитушками, она выстраивала свою новую жизнь, где найдет себе мужа, усыновит хорошеньких двойняшек… Даже бредовая идея с суррогатной мамой не каталась ей теперь слишком некрасивой. А еще она все время повторяла, как мантру, что никто, никто на свете не тронет ее яичники! В них, живые, будут зреть и дожидаться своего часа ее, Сонины, яйцеклетки.

Возвращалась девушка с красными щечками, на которых отчетливо читались дорожки слез… и снова попадала в руки Антонины Авксентьевны.

— Решилась? — скрипела, сверкая глазом, баба Тоня.

София, погруженная в свои сложные мечты, не сразу вспоминала про обещанную тундру.

— Куда хоть конкретно? — выдыхала с тоскливой интонацией, на доли секунды выдав себя.

Антонина выдерживала торжественную паузу и наконец выговаривала, нарочито натягивая на тишину звук «Р»:

— Петропавловск-Камчатский!

Видя, что ее драматические паузы не работают, баба Тоня усаживалась на кровать, брала в обе руки большую и холодную Сонину ладонь и, чуть покачиваясь, буквально баюкала девушку:

— Океан у нас! Порт морской, прибой, самые высокие волны, сопки, ягель, олени, ягоды — хоть засыпься… А бывает циклон, так пуржит дня три. Или в Ключах — как начнет пыхтеть, так все золой засыплет! У меня, девка, из окна Ключевская сопка видна!

Соня сначала глядит грустно, шумно дышит, а потом природная живость берет свое — и девушка увлекается беседой, смеется, мечтает, говорит, что не хочет быть каряцкой невестой, просит найти ей военного, а лучше моряка — с атомной подлодки! И чтобы обязательно офицер.

Антонина Авксентьевна обещает на свою пенсию кормить Соню хоть целый год, Софья отпирается: мол, работу найду! Баба Тоня поддакивает:

— Посажу тебя на берег сети плести да женихов ловить.

На этой ноте всех застают вечерние процедуры и отбой.

Антонина спит и заводит свою тоскливую песню из вздохов и тихих стонов. Соня выключает свет и привычно гуглит «ампутацию матки». Потом откладывает телефон, смотрит в черное окно сквозь раскачивающиеся сосны и представляет себе вздымающийся океан, который бороздят отважные подводники…