Рождество в скиту

Свято-Никольский женский монастырь, дер. Санино. Фото: Александр Годовицын / https://photobook33.ru/suzdal/derevnya-sanino-svyato-nikolskij-zhenskij-monastyr.html

Вечер

Ночь. Трасса. Двести верст от Москвы по Владимирской дороге. Нам нужно добраться до скита, куда идет грунтовка и никакой маршрутный транспорт не ходит.

Молимся и ждем такси. Услышав молитвы, оно возникает посреди ночной пустой трассы и везет нас в затерянный в суздальской земле Свято-Никольский скит.

Мы подъезжаем к воротам за два часа до Рождества. Ворота открыты настежь, вокруг ни души. Даже собаки не лают. Скит стоит без охраны, вернее, под охраной святого Николая, которому он посвящен.

Идем на освещенные окна какого-то домика. Оказываемся в трапезной – еще не наряженная ель посреди большой просторной комнаты, два длинных стола со скамьями и неожиданно – фортепиано. Слышим говор из кухни. Оттуда выходят две монахини.

– Здравствуйте. Можно увидеть игуменью?

– Она в храме.

Игуменья – единственный человек, который знает, что мы приедем. Мы никогда не виделись, просто созвонились, и она благословила ехать. Если сейчас она нас не примет, нам придется встречать Рождество в поле.

Ищем в потемках храм. Идем среди могил. Входим. Идет служба.

– Где можно найти игуменью? – спрашиваем у древней монахини у свечного стола.

– Да вот же она! – кивает на коленопреклоненную фигуру рядом.

Ночь

После праздничной службы и причастия по благословению игуменьи нам собирают кровати. Именно собирают – мы, вероятно, первые паломники, которых здесь оставили ночевать. Селят в новой крохотной келье, в которой еще никто никогда не жил. Кровати собирает Александр, худой и кроткий Божий человек. Когда он овдовел, пришел с дочкой (ей тогда было лет пять) в монастырь. Монахини вырастили его дочку, а он помогал по хозяйству. Потом перебрался вместе с дочкой сюда, в скит. Так и живут при монастыре. «Как там можно жить-то, в миру, после того, что с Россией случилось?» – со страхом спрашивает он меня. Я не рискую отвечать.

Рядом в келье инокиня П. Ей сорок. Келья у нее как сказочная горница: кроватка с лоскутным одеяльцем, нарядная елка в углу, иконы. Вот и вся обстановка. «Нельзя тебе сюда, ты из мира», – ласково говорит П., деликатно выпроваживая меня из кельи.

П. пришла в монастырь лет восемь назад. На мой вопрос, как это случилось, сказала:

– Мне стало так ненужно там. Так ни к чему.

В другой келье монахиня М., принявшая монашество четверть века назад. Приносит мне и ребенку чаю и конфет. Смотрит не наглядится на моего сына и вдруг начинает плакать: «У меня ведь там внуки»…

Утро

Утром нас никто не будит. Проснувшись сами, идем в храм. Как он красив! Как «древен» и настоящ! Фрески старые, нереставрированные, живые. Икон мало – украли почти все в начале девяностых, но те, что остались, удивительно красивы. Мироточат иконы святой Евфросинии Суздальской, святителя Николая, Господа Саваофа. Два десятка древних монахинь сохранили эту красоту от поругания.

Когда в тридцатых борцы с «религиозным мракобесием» приехали забирать ключи от храма, монахиня Ангелина, положившись на заступничество Святителя Николая, их не отдала. Получила семнадцать лет лагерей. Но вымолила-таки у Николая Чудотворца свой храм от поругания. Члены комиссии по упразднению монастыря, поразмыслив, решили оставить всё как есть: дороги к скиту не было, что исключало возможность какого-либо переустройства скита в мирское учреждение. И денег на строительство дороги тогда не было. Комиссия уехала, бросив скит в том виде, в каком он и был, только велев закрыть храм. Монахини послушно повесили на двери храма большой амбарный замок и стали молиться келейно. Храм так и стоял закрытым до девяностых. Монахини жили в своих кельях, забытые всеми. Завидная участь в сравнении с тем, что пережили другие обители, которые были поруганы и разграблены, и чьи насельники и насельницы медленно умерщвлялись в лагерях или были убиты и похоронены в общих могилах.

В пятидесятых матушка Ангелина вернулась в скит и тихо доживала свои дни в ожидании времени, когда двери храма можно будет открыть. Схоронили ее на погосте за алтарной стеной, а когда двери, наконец, открыли, воры вынесли в одночасье почти триста икон... На дворе были девяностые – время не менее страшное, чем тридцатые. Миллионы людей были брошены на произвол судьбы, только боялись уже не «троек» НКВД, а бандитов.

После грабежа девяностых оставшиеся иконы стали мироточить. Монахиня М. говорит, что это к грядущей войне.

Отъезд

– Пойдемте в трапезную, к нам гости приехали, мы им колядки будем петь! – улыбается матушка П.

В трапезной вокруг пианино поет хор из пяти-шести монахинь. Фотографировать себя не дают – не разрешил духовник, известный на всю Россию.

Потом идем с матерью П. на колокольню – она звонарь. Ступеньки круче, чем в башне Выборгской крепости. А наверху такое бездонное синее небо, какое бывает только в степи. Вокруг – степь и есть, да нежилая деревенька ютится где-то под боком, куда приезжают на лето дачники. Да где-то в стороне лес. Воздух – кристальный и хрусткий, как лед.

Утром во время чтения часов монахини передают конфеты для сына. Лики их сочатся любовью, как соты медом – о, как же это ласкает сердце после Москвы…

Прощаемся, обнявшись в воздухе. Обнять себя по-настоящему на прощанье милая моя матушка М. не дает – к монахиням нельзя прикасаться. Целуемся трижды, но воздушно, без прикосновений.

Приезжает хлебовозка, мы садимся в нее и едем к Суздалю.

Вечером мы уже в Москве.

…Прошло пятнадцать лет, а перед моими глазами нет-нет, да всплывают несколько крепко запечатленных картинок... Игуменья, склонившаяся в земном поклоне у задней стены храма. Келья монахини П. с елкой в углу и лоскутным одеялом на кроватке. Хор христовых невест у пианино. Могилы в снегу у алтаря.