Пациент – от слова «терпеливый»

Трава еще укрыта снегом и по ночам ударяют морозы, но солнце в полдень уже пригревает с весенним озорством и начинают неистово щебетать птицы. Для христиан – любимое время. На лице уже явственно ощущается дыхание Великого поста. В храмах начинают звучать дорогие сердцу молитва Ефрема Сирина и «Покаяния двери отверзи ми…». Мы готовимся к тяжелому «марш-броску», в конце которого сверкает Пасха Христова. Время молитвы, воздержания и работы над собой. Именно к Великому посту мне захотелось приурочить публикацию небольшой серии моих врачебных зарисовок – потому что люди, нет, Люди, о которых я хочу говорить, могут заставить нас замереть, остановиться, задуматься, помолиться, вспомнить, ощутить, что-то изменить в себе самих. Они не сделали ничего особенного с точки зрения мировой истории. Многие из них уже почили. Кто-то вел себя достойно, как киногерой, а кто-то ломался, но все они меняли меня. И я живу, сохраняя в сердце взгляды, слова, вздохи, и благодарю Бога.

Кто-то из пациентов вел себя достойно, как киногерой, а кто-то ломался, но все они меняли меня

Помню, в школе классе в седьмом нам дали задание по истории: придумать себе герб и девиз. Уже тогда я налепила на свой «геральдический шедевр» скальпель, кровавые пятна, какое-то поверженное чудовище с клешнями – пыталась объединить хирургию, борьбу с онкологией и другие подростковые романтические идеи. Но девиз мне тогда в голову так и не пришел. И вот прошло много лет, а я не переставала иногда обращаться мыслями к тому уроку истории. Пришла работать в настоящие клинические условия, где столкнулась с огромным потоком, людей и… придумала. Мой девиз был бы «Mirantur Hominis» – «Любоваться Людьми».

Последнее уточнение: по законам медицинской и вообще любой этики я не имею права ни называть пациентов их настоящими именами, ни указывать их диагнозы и любые другие подробности. Но это и не нужно. Призываю вас, друзья, помолиться Господу обо всех этих терпеливых людях, ведь даже само слово «пациент» образовано от латинского «терпеливый, переносящий». И давайте полюбуемся людьми вместе.

Мариам

«Переписка» с Мариам Мы познакомились с Мариам солнечным осенним утром. Она лечилась уже давно, но ее состояние резко ухудшилось, и она в остром порядке поступила к нам. На постели сидела, спустив ноги, болезненно-худая молодая женщина, явно очень красивая, но съеденная онкологией заживо. Тот случай, когда метастазы видны невооруженным взглядом, когда голова болезненно наклонена в одну сторону. Коротко остриженные черные волосы, выразительно огромные восточные глаза… Бледная, поджавшая губы, она сидела и потирала острые колени длинными исхудавшими пальцами.

Мы быстро нашли общий язык, я заполнила все необходимые бумаги, собирала анамнез. Она говорила быстро и бойко, и единственное, на что объективно жаловалась, – после химиотерапии кончики пальцев потеряли чувствительность, и теперь ей «трудно играть на фортепиано». Она была такая яркая, такая сильная, и столько было жизни во всем, о чем она рассказывала – о своих двух образованиях, о своих дочерях; она читала стихи наизусть. Мариам становилось хуже день ото дня.

В течение следующих трех недель мы познакомились с ее родителями – они практически неотлучно были с ней. Дочерей не приводили, не хотели, чтобы они «запомнили мать такой»… Папа – красивый, почтенного возраста азербайджанец с добрыми глазами, русская энергичная мама… Папа обхватывал Мариам под руки, чтобы поправить на кровати, когда она перестала вставать, поднимал, чтобы перестелить постель… Когда матери не было рядом, мог позволить себе скупую слезу и вспомнить, как «вот так же» когда-то купал ее, маленькую, в советской ванночке. И сжатым кулаком «промакивал» глаза. С каждым днем она дышала всё тяжелее, в плевральной полости скапливалась жидкость. Терпя пункции, она не уставала интересоваться всем окружающим – спрашивала, сколько мы учимся, есть ли у нас семьи, какие у нас домашние животные. И на всё кивала и смотрела вокруг внимательными черными глазами.

Однажды мы проходили обход и узнали, что Мариам больше нас не слышит. И не видит. За ночь ей резко стало хуже, уже несколько дней до того она ничего не могла сказать – вместо слов только хрипы и бульканье, а с этого дня ее черные глаза затянулись какой-то пеленой, музыкальные уши перестали слышать. Но и это не могло пересилить могучее желание жить в груди умирающей женщины. Она жестами выпросила карандаш и бумагу и стала писать на ощупь. Да-да, на ощупь выводить буквы, одну за другой, слово за словом. А как получать ответы от нас, она придумала сама – брала наши руки в свою, и мы медленно выводили по одной букве – а она чувствовала, какую букву мы пишем, и постепенно складывала их в слова… Больше всего ее умирающую голову беспокоил вопрос «что». Это «что?» она выводила и выводила на бумаге. Мама и папа уверяли, что ее волнует, как она будет лечиться дальше – что делать? Она брала меня за воротник халата и писала, и писала свое «ЧТО», ожидая от меня, как от врача, ответа. Я писала ей разные слова. И «лечиться», и «химия» – она и это слово писала в начале с вопросительным знаком… Хотя очевидно было, что ни о какой химии речи уже не идет. Изо дня в день я заходила к ней, и снова начиналось «что».

Родители, пытавшиеся хоть как-то разделить свое горе, показывали мне ее фотографии, домашние записи, на которых она играет на фортепиано. Особенно запомнилось короткое видео, снятое приблизительно за полгода до этих событий: Мариам полусидит в постели, еще (в сравнении) очень свежая и радостная, и вокруг нее вьются две темноволосые, живые девчушки: «Мама, мама, с днем рождения, смотри, мама, мамочка, какой я тебе рисунок нарисовала…» Изо дня в день: «что», «что», «что»…

Однажды в ответ на очередное «что» я написала вместе с нею два слова: «жизнь» и «вечность». Мариам долго сидела, не шевелясь и не отвечая, и, казалось, заснула. Потом тяжело, глубоко выдохнула. «Что» прекратились. Она писала еще некоторые бытовые вещи родителям, а через два дня началась агония. Один из листков, на котором мы «переписывались» с Мариам, я попросила у ее родителей на память. «Жизнь». Огромные черные азербайджанские глаза, тонкие руки, на которых прощупывается каждая кость, кожа как папиросная бумага. И столько жизни в каждом вздохе.

Айвар

А не так давно умер Айвар. Интеллигентный сельский ветеринар. За стеклами круглых очков блестели маленькие добрые глазки. Пока мы перевязывали его бесконечные незаживающие послеоперационные раны и промывали дренажи, он рассказывал о своих коровах и лошадях, любил, чтобы коллега спрашивала его советов касательно своей старенькой собачки… К Айвару никто не приходил: у него не было ни семьи, ни детей… По утрам мы варили ему кофе в резидентской, и он «сибаритствовал», медленно шагая по коридору туда-сюда. Как и большинство наших пациентов опутанный дренажами, трубками, мешками-повязками, он терпеливо переносил новые попытки облегчить его страдание, очередные антибиотики, пункции. Столько терпения, сколько есть в каждом нашем пациенте, хватило бы на целый батальон. Ни одной жалобы. Ни одного стона. А если кто и пожалуется… прошу прощения, за всё, что они переносят, хочется поклониться каждому из них до земли. Или крепко обнять? У Айвара были очень добрые глаза. И когда он умирал, мы с коллегами по очереди заходили к нему просто погладить по плечу, хотя мыслями он уже явно был не с нами.

Илзе

Еще две недели назад вы были два чужих существа в огромном мире. А сегодня ты подарил последнее ласковое рукопожатие этому человеку

Сразу вспоминается Илзе. Она тоже держалась из последних сил, операции одна за другой, то одни осложнения, то другие… И она стоически терпела, смотрела на нас своими умными голубыми глазами, и каждая морщинка на ее лице как бы говорила: «Сколько еще это может продолжаться?» И вот мы снова пришли к ней в реанимацию, и снова объяснили, что, мол, кровотечение, операция будет через полчаса. «Надо…» И она сначала заговорила, потом плач встал в горле, и она просто закивала: «Согласна. Хорошо, надо так надо». А слезы текут, не остановить. Старший коллега вытер слезы, потрепал ее ласково по плечу. Я тогда только начинала учиться этому «общению с людьми». Мне нечего было сказать. Подошла и подержала ее за руку. Погладила по руке. Она снова повторила: «Надо так надо». Была тяжелая операция. А через два часа после нее Илзе не стало. В тот вечер мне подумалось: как удивительно Господь связывает людей. Еще две недели назад вы были два чужих автономных существа в огромном мире. А сегодня ты подарил последнее ласковое рукопожатие этому человеку. Как удивительно устроена жизнь и как варварски и временно по-хозяйски в нее входит смерть.

Андрей

А вот, к примеру, страничка со счастливым концом. Это наш православный чеченец Андрей. Молодой, красивый, бородатый. У него была онкология в первой стадии, гладко прошедшая операция… и внезапные осложнения после, из-за которых он задержался у нас не на одну неделю. Всегда с улыбкой, всегда в боевом настроении. Однажды после перевязки, к своему удивлению, я увидела у него на шее православный образочек. Не ожидала, сразу поинтересовалась. Оказалось, крещеный, православный человек!.. Спрашиваю: «С детства крещеный?» – «Ой, нет, – говорит, – это меня жена покрестила». А потом мы встретили навещавшую его жену. Крошечная, быстрая, нежная, она буквально волокла под руку медленно переставлявшего ноги бородатого великана Андрея, потому что «доктор сказал ходить, мы и ходю», перефразируя Гоцмана. Засмотрелась на них, залюбовалась. Мужа покрестила, умница такая! Чудесные. Надеюсь, навсегда забудут дорогу в наше отделение…

***

А какие вообще необыкновенные люди – родственники! Не скрою, в медицинском мире принято считать родственников едва ли не врагами врачей номер один, потому что они, по мнению медперсонала, «назойливые, вредные, прорываются, куда и когда нельзя». А с другой стороны – какими им быть? Их родное вот тут и болеет, как не прорываться? Куда денешься? И лезут с вопросами они от любви и беспокойства, их можно понять. Как дети ведут под руки матерей! Как мамы опекают своих взрослых детей! Какие потрясающие у людей братья и сестры, жены, мужья, внуки… Какие внимательные, какие заботливые. Сколько в наших отделениях вы увидите прикосновений, поддержки, движений, которых не увидишь ни в супермаркете, ни в театре, ни даже в церкви порой… Сколько ласковых взглядов, сколько заботливых рук. Заходишь во время обхода – пациенты лопают привезенные домашними угощения. И чувствуется – сколько любви в этой пюрешке, в этих домашних сделанных на пару котлетках, в этом омлете, завернутом в фольгу и привезенном «чтобы не остыл». Нередко уходящие уже пациенты, но борющиеся до конца, спрашивают: «А вот (к примеру) морс мне можно? А то, – говорит, – так морсу хочется клюквенного». Ты содрогаешься и говоришь: «Конечно, дорогой, и морсу, и чего хочешь – всё можно…» И через час заглядываешь, а там жена уже разгружает литровые бутыли с горячим морсом… Будет пить и думать, что просто морс. А на самом деле – концентрат женской любви.

Болеющие люди становятся естественными. Живыми. Очень часто умирающие люди живее здоровых

Болеющие люди становятся естественными. То, что я называю – живыми. И очень часто умирающие люди живее здоровых. Умей я рисовать… какое раздолье для художника! И какие они терпеливые. Какие смиренные. Все. Без исключения. Какие заботливые и внимательные. Молодые, пожилые, женщины, мужчины, с морщинами, согбенные, сильные, слабые, задумчивые и жизнерадостные, унывающие и меланхоличные, все – какие красивые, необыкновенные. «Нарассматривавшись» людей на работе, начинаешь разглядывать людей везде. На улице, на пешеходных переходах, кассирш, гардеробщиков, мамочек с детьми, уборщиц, коллег, прихожан в храме, своих домашних. Начинаешь ловить момент, в который человек жив и естественен. Тот самый неосознанный «миг», за который «держись». Вы и представить себе не можете, какие же вы все – красивые…

(Продолжение следует.)