Боевой путь Ивана Малутина. Часть 2. Концлагерь и кончина

Концентрационный лагерь «Заксенхаузен»

Часть 1. Севастополь

Плен

…Прошло какое-то время, и нам удалось продолжить беседу по видеосвязи.

– Дальше в голове путается, какие-то отдельные рассказы, – начал припоминать отец Валерий.

– Вы говорили, что ваш отец попал в лагерь, – напомнил я.

«Нас согнали в колонну и погнали…» – «Куда?» – по-детски простодушно спросил я его. «В плен, конечно!..» – ответил он

– Да-да! Фронт наступал, а бежать-то было некуда: перед лицом немецкая армия, а за спиной Черное море! Эвакуировали только высший командный состав самолетами и подводными лодками. Корабли уже не ходили: самолеты Люфтваффе уложили их намертво… Всё! Бежать некуда! Кого-то сразу утопили в море. Тех, кто воевал на знаменитых фортах с дальнобойными пушками, переколотили и перерезали. «А нас, – говорил отец, – согнали в колонну и погнали…» – «Куда?» – по-детски простодушно спросил я его. «В плен, конечно!..» – ответил он.

Папа там словечек нахватался. Чаще всего он повторял «вшистко едно»: это с польского «всё равно». Кормили их брюквой. Я всё время у папы спрашивал: «Что такое брюква?» А он пытался объяснить: «Ну, это вроде редьки, но побольше… Она ни кислая, ни горькая – вроде бурака…»

Порядки в бараке

Рассказывал отец такое. Если «капо́ барака» (по-нашему как бы староста барака) будет немец, то всё по-честному: проштрафился – получи, что заслужил. Можешь попросить смягчить, но не поможет!

Если «капо барака» – украинец, то беда! Это уже своячество: любимчики, нелюбимчики – такая политика, что пойми разбери! Но самое страшное, когда «капо» – поляк! Мимо не пройдешь! Даже если ничего не нарушил, все равно или в печень даст, или зуб выбьет – безвыходное положение…

Про украинцев меня задело за родное, сильно задело. Поэтому переспросил батюшку:

– А что, украинцы и русские как-то отличались?

– Ой, немцы, как рассказывал отец, к русским относились, конечно, плохо, но намного лучше, чем к украинцам. Потому что нигде не было столько предателей, как среди украинцев, – пересказал отец Валерий слова своего родителя, который прошел войну, плен и прожил большую часть жизни на Украине. – Как ни тяжело, но это надо принять, – попытался он меня успокоить. – Пойми, у всех есть свои плюсы и минусы. Украинцы в четыре раза трудолюбивее русских, например, но и жаднее в три раза…

Побег через пол-Европы

– И потом, когда отец сбежал, сдали его полицейским тоже ведь на Украине, – помолчав немного, продолжил отец Валерий про побег своего отца. – Они прошли всю Германию, Польшу, Белоруссию и пол-Украины. Их взяли в Новомосковске, под Днепропетровском. «Как вы бежали? – я всегда удивлялся. – Это же невозможно – пройти незаметно города, села, мосты?!» А он отвечал: «Немцев губили железный порядок, аккуратность и исполнительность». Нельзя у них ездить после начала комендантского часа – это как стемнеет. Тогда можно только по специальному пропуску. Могут до десяти часов еще военные проехать. Пару раз было, что до одиннадцати проскочит какой-то фельдфебель со срочным донесением. Но его на дороге слышно километров так за пять. Да и фары машины видно. Если что, в кювет залегли – никто не заметит.

Зашли к хозяину: «Истопи нам баньку… Самогончиком нас угости…» Хозяин так всё и сделал. А утром их разбудили полицаи. Сдал он их

Я думал, что они бежали по лесам и оврагам. А они, значит, отлеживаются или в сарае, или в овражке – в укромном месте. Под утро, перед рассветом, когда туман спускается, берут у хозяев кролика аккуратно и поджаривают его… Потом опять лежат, говорит, тихонечко, как мышки…

Наступает вечер. Они снимают обувь и бегут сколько есть силушек по дороге. Город или село, конечно, приходилось обходить. Так до Новомосковска. Там леса. Зашли к хозяину: «Истопи нам баньку… Самогончиком нас давай угости…» Хозяин так всё и сделал. А утром их разбудили полицаи. Сдал он их. Вот!

Заксенхаузен

Заключенные Заксенхаузена. Принудительный труд на глиняном карьере И тогда, как я понял, загремели они в настоящий концлагерь (до этого были промежуточные) – суровый «Заксенхаузен» в германском Ораниенбурге. Всех пленных встречала надпись «Arbeit macht frei» («Арбайт махт фрай» – нем. «Труд делает свободным»). Может, еще был «Маутхаузен». Но это не точно. А вот «Заксенхаузен» точно: в списках лагеря отец числился.

Припоминается, в конце войны они работали на каком-то заводе. Польские телефонные коммутаторы разбирали ради контактов с очень ценным металлом. Собственно, контакты и снимали. Трудились несколько человек разных национальностей, в том числе русские. Однажды мастер собрал на обеде всех русских, выдал каждому по два маленьких бутербродика, по несколько сигарет… «Мы, – говорит отец, – так удивились: с чего такие радости и справедливости?» Оказалось, у мастера жена с детьми пыталась эвакуироваться на машине и нарвалась на нашу танковую колонну. А наши ее не раздавили, но под защитой провели до поворота. Мастер так расчувствовался, что и угостил…

Лагерь около границы

Последний лагерь находился ближе к какой-то стране, язык которой был очень похож на немецкий. Может быть, около Голландии?.. Вот как описывал отец безысходность того времени. Видим: на том берегу канала люди ходят свободно, собирают урожай… А мы здесь погибаем. Но не переплывешь, потому что ходит сторожевой катер по каналу. Работа была очень тяжелая. Кормили крайне плохо, так что через две-три недели начинался кровавый понос…

…Уже бомбили англичане и американцы. К рассвету ждали транспорт, и надо было засыпать все воронки. То и дело немцы подгоняли: «Давай, давай, schneller!»

Снова побег

Немцы понимали, что война подходит к концу, и решили местных пленных – то ли голландцев, то ли бельгийцев – отпустить. Мы молодыми были, говорит отец, быстро со всеми перезнакомились, нахватались разных слов… И вот молодой, кажется, бельгиец прибегает к отцу моему:

– Ваня, нас выводят. Вы все погибнете. Вам жить недолго. Давай к нам!

– Как к вам?! У меня нашивка другая! Пристрелят! – отвечает отец. А надо сказать, что, хотя форма у всех заключенных была в одинаковую полоску, но каждая страна имела свою отличительную пометку.

– Иди ищи! – упрашивает бельгиец.

Отец кинулся искать по лагерю. Туда! Сюда! Смотрит, под бараком мертвый бельгиец сидит. Только преставился, еще не успели вынести. Он сорвал с него куртку и напялил на себя. Отца пропихнули в середину колонны, чтобы не раскрылось, что он не говорит на их языке. И всё! Колонна вышла, и ворота закрылись. Кто остался, все погибли.

– Их расстреляли?

– Сгорели от непосильного труда и голода. Что-то вроде дизентерии всех косило: та скудная пища, которую им давали, не усваивалась. Все внутренности дрожали от перенагрузки…

Освобождение

…Поразила встреча с англичанами. Те дали освобожденным пленным по пистолету и по две обоймы. Говорят: «Вот стоят регулировщики военные. Если патроны закончатся, подходите: они дадут новые». Представляешь?! Идите наказывайте всех, кто вас обижал: немцев или там кого… Мама дорогая! Демократия, партократия…

Потом фронт рухнул. Всё!..

…За что было стыдно. Если заходишь в дом, а там обворовано, вещи вынесены – это европейцы сделали. А если перина распорота, вокруг пух, люстры побиты, хрусталь под ногами – это наши. Грустноватенько…

Англичане разместили пленных в госпитале: отпаивали, отхаживали – как-то вытащили с того света

…Конечно, пленные были нежизнеспособны: крайнее истощение, плюс вши, плюс тиф… Англичане разместили их в госпитале: отпаивали, отхаживали – как-то вытащили с того света.

Еще такой эпизод. Как-то пришел знакомый отца. Они хорошо выпили. Тут он мне говорит: «Ты думаешь, там было сладко нам?!» Я ему: «Не знаю». Тогда он поворачивается ко мне спиной и закатывает рубашку. Я до сих пор помню эту спину: шрамы, сплошные шрамы, и не какие-то точки, а глубокие рубцы: спина как доска для стирки. Он рассказывал, за что ему так попало, но я уже не помню…

Окончание войны

Иван Малутин, отец протоиерея Валерия …Поскольку и плен, и побег отца были зафиксированы, наши его отпустили сразу. А другие и по два, и по три года сидели, пока шло разбирательство. Отца отправили военным эшелоном на Дальний Восток воевать с японцами. Доходяга такой, худоба. Еще к тому же, когда заболел тифом, ему волосы не подстригли, и волос вылез: сам молодой, волос у него черный, а лысина…

Пока ехали, война закончилась. На Дальнем Востоке набрали селедки. Вернулись в Смоленск. Вокзал разбит. Ничего нет. Женщины сидят, продают картошку вареную и зелень. Есть охота, а денег нет. Как узнали они, что у отца есть селедка, говорят: «Ешь сколько хочешь, сколько влезет в тебя этой картошки». А сами тут же разорвали селедку в клочья и съели. Настолько не было соли… изголодались люди…

– Вот, пожалуй, и все! – протоиерей Валерий закончил свое повествование. Мы распрощались. Я принялся за обработку записи нашего разговора…

Мирная кончина отца

В качестве послесловия расскажу, со слов священника Валерия, о последних днях его отца.

– Когда закончилась война, отец вернулся на завод и принял участие в его восстановлении. Работали не жалея себя, мечтая, что выйдут на пенсию и тогда уже отдохнут: будут ходить на рыбалку, в лес… Но как только фронтовики-заводчане выходили на пенсию – год, два, и они умирали… Дольше всех держался отец.

В какой-то момент дала о себе знать стрессовая язва. Отец взрывался как порох и довел себя до того, что пришлось срочно делать операцию. Когда он пришел в себя, то порвал фиксаторы и упал с реанимационного стола на пол. А стол же высокий, по грудь… Лопнула селезенка, и еще были внутренние разрывы. Отца срочно повезли на повторную операцию. Еле-еле-еле вышел из наркоза. Ждали, что умрет, а он выжил. Какое-то время пробыл в больнице, и потом его выписали.

Он лежит, а я ему: «Вы всю жизнь ругались, мат-перемат! Хоть бы сейчас молились». А он, почти не открывая губ от слабости: «А я так и делаю»

Вот он лежит, а я ему говорю: «Вы всю жизнь ругались, мат-перемат! Хоть бы сейчас молились». А он, почти не открывая губ от слабости, грудным низким голосом: «А я так и делаю». Тогда я набрался смелости: «Может, Вам исповедаться?» Сказал и думаю, что теперь точно получу. А он: «Можно». Чтобы не терять времени, говорю: «Сейчас побегу, найду священника». Тут заходит мама – она все слышала: «Он дал согласие, исповедуй его сам!» Я обычно подробно исповедую, а тут Господь закрыл мое сознание: не помню, что спрашивал, что он отвечал, – исповедал я его!

Прошла неделя. Снова набрался я смелости: «Папа, Вы в детстве ведь причащались. Может, Вам и сейчас причаститься?» Надо сказать, что они в детстве от голода бегали в Церковь за «Хлебом с Вином». Даже пробовали подойти к Чаше несколько раз за одну службу, но получили от священника от ворот поворот. Так вот, предложил отцу причаститься и жду, что он меня прогонит. А он опять соглашается: «Можно». Насколько мог, быстро пошел я в Покровский храм за Дарами, вернулся и причастил его.

На следующий день он попросил положить его на пол. «Я же обратно тебя не смогу положить!» – говорю ему. Но он упросил. Я его спустил. Было ему очень тяжело дышать, стал задыхаться. Изо всех сил напрягся и выдохнул. Мама прибежала: «Сейчас задышит!» «Нет, мама, это был последний вздох!» – отвечаю…

Святитель Иоанн Златоуст говорит, что если человек может достигнуть более высокого состояния, то Господь сохранит ему жизнь. Похоже, в соединении со Христом в Причастии отец священника достиг своей духовной вершины.