«Без покаяния и смирения не может быть духовного роста»

Протоиерей Максим Иванов

Молодой, улыбающийся, слишком активный

Когда я первый раз увидела отца Максима, спросила, не является ли он родственником иеромонаху Владимиру (Шикину), неутомимому труженику Серафимо-Дивеевского монастыря, сходство уж слишком очевидно, на что отец Максим ответил: «Нет, не родственник». Позже оказалось, не я одна так считала. В частности, одна из прихожанок, описывая его, рассказывала: «Батюшку Максима вы сразу узнаете, он вылитый монах из Дивеево, о котором все пишут».

Отец Максим буквально летал и светился от счастья, везде успевал, со всеми общался

…В Вознесенско-Георгиевский храм, расположенный в старой части Тюмени, отец Максим пришел молодым, улыбающимся и слишком активным. Он буквально летал и светился от счастья, везде успевал, со всеми общался. Там полным ходом шли реставрационные работы, пол не везде был постелен, потолок имелся только по центру, но все равно возникало чувство чего-то свершившегося. История храма, увы, во многом типична для нашей страны: построен он был в XVIII веке, в 1929 году закрыт, здание использовалось как клуб кожевенников и химиков, потом было передано овчинно-шубному заводу. И, судя по резкому запаху, который в нем стоял долгое время после возвращения Церкви, видимо, в святом месте хранили не только овчину, но и горюче-смазочные материалы. Примечательно, но всегда находились люди, которые с удовольствием в храме убирали, белили, штукатурили. Мои первые церковные послушания связаны именно с Вознесенско-Георгиевским храмом. А 21 октября 2006 года в тайнике были обретены честные мощи просветителя Сибири митрополита Филофея (Лещинского), считавшиеся долгое время утерянными. Когда их торжественным ходом переносили в Свято-Троицкий мужской монастырь, было настолько многолюдно, что вантовый пешеходный мост через реку Туру буквально дрожал.

Говоря об этом храме, нельзя обойти и другую святыню – икону Иоанна Тобольского. Ее, вернее, то, что от нее осталось, вернули в начале нулевых из Курганской области, куда в том же 1929 году перевезли вместе с другими и постелили на… скотном дворе. Икона лежала лицевой стороной, и по ней ежедневно ходили люди, коровы… Спустя десятилетия от иконы осталась доска с надписью на обратной стороне, ее очистили, отмыли, вернули на прежнее место, и она стала обновляться. Сначала неясные очертания, затем лик, а после постепенно начали виднеться глаза, подбородок.

Молодой батюшка мог за тридевять земель запросто поехать на исповедь, отпевание, освящение квартиры или дачи

В эту со всех сторон окружающую нищету и вошел отец Максим с молоденькой матушкой Юлией. Поселились они в домике на церковной территории, кажется, позапрошлого века, который очень трудно назвать благоустроенным, хотя водопровод вроде бы там был.

Сразу в храме сделалось многолюдно, а правильнее – многодетно. Стали постоянными венчания, крещения, молебны перед новообретенной иконой Иоанна Тобольского. Молодой батюшка мог за тридевять земель запросто поехать на исповедь, отпевание, освящение квартиры или дачи. И при этом в общении всегда был прост и доступен. Особой любовью и расположением у него пользовались дети. Как сейчас помню, в глубине храма в несколько слоев постелены ковры, чтобы маленькие прихожане, решившие посидеть или вздремнуть, не простудились, а рядышком в уголочке возвышается что-то вроде пеленального столика.

Крещение Розалии

Протоиерей Максим Иванов

Я как-то попросила отца Максима поехать и окрестить мою хорошую знакомую, прекрасного человека, врача с большой буквы – Розалию Иосифовну Домбровскую. Ситуация была, скажем так, непростая: Розалия Иосифона от рождения была лютеранкой, но в возрасте семидесяти с лишним лет стала настойчиво проявлять желание принять Православие и при этом крестной матерью хотела видеть меня. Замечу сразу, моей заслуги в этом нет. По своей сути она давно, а может, и всегда была православной.

Вот лишь некоторые штрихи ее биографии. После окончания медицинского училища она поступила работать в отделение недоношенных детей, при этом умудряясь совмещать работу с учебой в мединституте. Рассказывала, как сразу после пар шла на ночное дежурство, что в принципе было удобно, потому что и работу, и учебу она любила безмерно, а потому не знала, что такое усталость. Она смотрела на крошечных малюток, раньше срока пришедших в этот мир, и все время думала, как им помочь. Смертность в то время (1970-е годы) была довольно высокой. И придумала: стала реагировать на каждый сигнал ребенка. Глазки открыл – бегом покормить из пипетки, пусть две-три капельки, но обязательно, чтобы малыш почувствовал вкус еды. Зашевелился – подойти, дать знать, что ты рядом. Многие оставляют деток в кювезе, считая, что этого достаточно, но это не так. Маленький человечек чувствует, в безопасности он или нет, что бы там ни говорили. Она подолгу разговаривала с крохами, читала им стихи, молитвы, пела песни. Мало-помалу малыши стали выздоравливать на радость матерям. Постепенно смертность сошла на нет, врачи начали получать благодарности, а молоденькой акушерке Розе даже премию выдали – 15 рублей.

После окончания мединститута ее как врача-гинеколога направили в районную больницу, и там пришлось столкнуться с тем, что она проходила в любимом институте, но с чем ни разу не сталкивалась в жизни – с «прерыванием беременности». Абортирование в советской медицине было поставлено на поток, в каждой больнице три дня в неделю – абортные. На операцию не больше двадцати минут, включая анестезию.

Она упала в ноги главврача и сказала:

– Хочу переучиваться на кого угодно. Я люблю медицину, да что там – обожаю ее, но абортировать не могу.

Начальница посмотрела в план и сухо сообщила:

– Есть ставка косметолога, и кабинет вам выделим, да и учиться много не надо – всего-то полгода в Москве. Пишите заявление, завтра издам приказ.

Она и написала. А потом спрашивает:

– А что такое косметология?

– Выучите и нам расскажете, – последовал ответ.

В 1980-х в Тюмени первый и единственный кабинет косметологии занимался преимущественно тем, что удалял тюремные татуировки. Спрос был огромен, люди записывались и месяцами ждали очереди. Приезжали из Ханты-Мансийского и Ямало-Ненецкого округов. Особенно волновались женщины, спешившие свести лагерные цифры, указывающие на порядковый номер в тюремной действительности. А некоторые сразу после освобождения ехали прямиком к ней. Розалия Иосифовна быстро научилась среди бывших заключенных различать «политических» и уголовников. Последние всегда хвастались своими «подвигами».

К таинству Крещения она подготовилась основательно: прочитала гору литературы, выписала в тетрадку важные мысли, убрала квартиру, накрыла стол и предстала перед нами в нарядной одежде со словами: «Я к этому шла всю жизнь». Разговор с отцом Максимом завязался сразу, с первой минуты, как только он увидел ее фотографию в белом халате.

– О, а вы знаете, мы могли бы быть с вами коллегами. Я ведь в медицинском учился сначала, но быстро понял, что не мое это. А вот такая шапочка у меня есть…

Потом они ушли в комнату, и началась самая искренняя исповедь, которую я когда-либо видела (но не слышала, двери я накануне плотно закрыла), но даже из-за них доносились рыдания, в которых было столько боли и сожаления, что мое сердце буквально сжималось. А потом, во время таинства Крещения, когда отец Максим спросил, какое православное имя она хотела бы взять, возникла неловкая пауза. Мы накануне говорили о чем угодно, только не об этом. Представить себе, что Розалия Иосифовна, а для близких тетя Роза, может быть кем-то другим, оказалось невозможно. Отец Максим, видя наше замешательство, стал называть вслух имена: Раиса, Надежда, Вера…

– О, пусть будет Надежда! – решила моя крестница. Так и приняла она Православие с этим именем. Возникло новое чувство, присутствие чего-то радостного, вошедшего в жизнь. Благодать Господня коснулась наших сердец, и уже не хотелось ни о чем разговаривать – просто сидеть и наблюдать за своим новым состоянием.

«Я бы хотел хоть на немножко попасть в ту Россию»

Отдельного разговора заслуживает публичная деятельность отца Максима. Он выступал против так называемых «гражданских браков», а проще говоря, сожительства. Его проповеди заставляли прихожан плакать, а значит, и меняться. Нередко случалось видеть, как он венчает пары, которые провели вместе двадцать и тридцать лет, объясняя им простые истины о христианской любви, и все он делал с непременной улыбкой, в которой так и читалось: «Я вас люблю». По сути, вся его жизнь была проповедью.

Он все делал с непременной улыбкой, в которой так и читалось: «Я вас люблю»

Он мог запросто позвонить и сказать: «Сегодня у нас праздник, маковки на церковь будем ставить, приезжайте». И мы мчались через весь город, чтобы разделить с ним эту радость. А еще мне довелось однажды видеть, как отец Максим разговаривает со своей тещей. Передо мной стояла счастливая женщина, зять которой бесконечно благодарен ей за дочь. Она это видела, чувствовала и буквально светилась. Как и во всяком крепком браке, у них с матушкой один за другим стали появляться детки, всего четверо.

И вот в тот период, когда уже, казалось, жизнь начала выходить на финишную прямую, в дом пришла беда, которую давно выдавала бледность лица и некоторая заторможенность в движениях. Начало поста в соцсетях от 4 августа выглядело так:

«Дорогие братья и сестры! 1 год и 8 месяцев лечусь. Диагноз – рак крови…»

Жить ему оставался месяц. Вспомнила, как он учил каяться, смиряться, говорил, что без этого не бывает духовного роста. Что он почувствовал, узнав диагноз?

…Когда-то батюшка открыл мне Прокудина-Горского. Давно это было. Отец Максим, тогда еще молодой, только что назначенный иерей, говорил:

– Я бы хотел хоть на немножко, хоть на чуть-чуть попасть в ту Россию, которая повсеместно была православной. Приехать паломником в Леушинский Иоанно-Предтеченский монастырь, затопленный водами Рыбинского водохранилища, посетить храм в честь Успения Пресвятой Богородицы у нас в Тюмени. В 1930 году, когда его взрывали, он высоко поднялся над землей, а потом рухнул и рассыпался… Посмотреть в открытые деревенские лица, не знавшие даже десятой доли современных грехов. Я так невероятно скучаю по той России…