Декабрьская трагедия Севастополя

Трагедия Белого Крыма. Д. А. Шмарин. 1989 г.

…Эти декабрьские дни 1917 года навсегда останутся черной страницей в истории Севастополя. Именно тогда город воинской славы и гордости русского флота погрузился в пучину насилия, страха и ужаса, первым из регионов бывшей Российской империи открыв кровавую страницу террора.

На Малаховом кургане были расстреляны без суда и следствия невинные люди – те, кто посвятил свою жизнь служению Отечеству

Точкой невозврата стала ночь с 15 на 16 декабря 1917 года. Опьяненные злобой и ненавистью, леворадикально настроенные матросы устроили кровавую расправу над офицерами, которых подозревали в контрреволюционной деятельности. На Малаховом кургане, месте ратного подвига и доблести защитников города в период Крымской войны, были расстреляны без суда и следствия невинные люди – те, кто посвятил свою жизнь служению Отечеству.

Эти события продолжались несколько ночей, унеся жизни по меньшей мере нескольких десятков людей.

В историю Севастополя эти дни вошли под названием Варфоломеевской («еремеевской») ночи. Изначально связанный с массовыми убийствами гугенотов во Франции в 1572 году, задолго до севастопольской трагедии декабря 1917 года в русском языке этот фразеологизм использовался в значениях «жестокая расправа; массовая резня; бойня»^[1] и стал нарицательным.

Хотя по числу жертв насилие, совершенное в XVI веке в Париже, безусловно, многократно превосходило массовый террор в Севастополе, их качественное сходство делает историческую аналогию не только уместной, но и необходимой.

Показательно, что термин «Варфоломеевская ночь» быстро вошел в обиход не только в Крыму, но и по всей территории бывшей Российской империи. В условиях жесткого политического противостояния и поляризации общества данный фразеологизм был воспринят и использовался различными группами населения: от организаторов расправ и их исполнителей до очевидцев и противников террора.

Сегодня трагические события декабря 1917 года изучены весьма глубоко. Они нашли отражение не только в официальных документах и публикациях в периодических печатных изданиях, воспоминаниях современников, но и в художественных произведениях (поэзии и прозе).

Факт массовых убийств в Севастополе нашел отражение и в советской околоисторической публицистике и мемуарной литературе. Не отрицая эти трагические события, их подавали в строго выверенном ключе.

Основной акцент делался на «стихийном характере» расправ, якобы произошедших вопреки воле местной большевистской партийной организации. Утверждалось, что ее функционеры осудили эти убийства и пытались их остановить.

При этом погибшие в результате террора нередко изображались как «контрреволюционеры» и «классово чуждые элементы», а сами расправы – как неизбежный результат «народного гнева» против «эксплуататоров». Или, если угодно, – проявление мести за требовательность и жестокость жертв из числа офицеров по отношению к нижним чинам, а также возможное (реальное или мнимое) деятельное участие в преследованиях революционеров в предшествующий период.

Важно отметить, что такая интерпретация событий служила идеологическим целям советской власти, формируя определенную историческую память и оправдывая насилие в контексте классовой борьбы. При этом реальные масштабы и причины трагедии часто замалчивались или искажались в соответствии с официальной идеологией.

В целом, подчеркивалось: севастопольские большевики якобы пытались остановить самосуды, но не смогли сдержать «стихийный гнев масс». Ответственность за содеянное возлагалась на неорганизованные группы матросов, деклассированные элементы и анархистов, действовавших вне контроля партийных структур.

В советское время севастопольские события декабря 1917 года подавались как трагическое отклонение от «правильной» революционной линии

Таким образом, севастопольские события декабря 1917 года подавались как трагическое отклонение от «правильной» революционной линии, которое большевики незамедлительно осудили и постарались пресечь.

И сегодня подобная точка зрения имеет определенное распространение.

Однако подобный взгляд представляет собой упрощенную и идеологически окрашенную интерпретацию событий, которая не отражает всей сложности произошедшего. Реальный анализ ситуации демонстрирует значительно более сложную и неоднозначную картину.

Юрий Гавен

В межреволюционный период Черноморский флот стал ареной острых социальных противоречий. Матросы, недовольные своим положением и влиянием офицеров, оказались восприимчивы к соответствующей агитации, которую целенаправленно проводили, в том числе, большевистские функционеры. Среди них заметную роль играли эмиссары ЦК РСДРП (б) – Надежда Островская, Николай Пожаров и Юрий Гавен (Ян Дауман). Прежде чем отправиться в Севастополь, Юрий Петрович получил напутствие руководителя Секретариата (Оргбюро) ЦК большевистской партии, Якова Свердлова (будущий активный инициатор разгона Учредительного собрания, расстрела царской семьи, красного террора и массовых репрессий против казачества):

«Ваша задача – превратить Севастополь в революционный базис Черноморского побережья. Севастополь должен стать Кронштадтом юга»^[2].

Чтобы оценить зловещий смысл такого распоряжения, следует вспомнить, что уже в дни Февральской революции база Балтийского флота – Кронштадт – стала местом массовых убийств офицеров. Давая такое напутствие, Свердлов фактически санкционировал повторение кровавого сценария, который уже показал свою разрушительную силу на Балтике.

Накануне и после Октябрьского переворота эмиссары ЦК РСДРП (б) укрепляли свое влияние среди черноморцев. Их деятельность была направлена на разжигание классовой ненависти, «превращение империалистической войны в гражданскую», «решительную борьбу» за установление советской власти в регионе и мобилизацию масс в соответствующем духе.

Под непосредственным руководством большевиков происходило формирование матросских отрядов, которые впоследствии были направлены на Дон, а также в Киев и под Ростов. Стратегию и тактику ведения боевых действий определяли и указания Совнаркома. Так, в телеграмме от 27 ноября 1917 года советское правительство предписывало главному комиссару ЧФ большевику Василию Роменцу:

«Действуйте со всей решительностью и против врагов народа, не дожидаясь никаких указаний сверху. Каледины, Корниловы, Дутовы – вне закона. Переговоры с вождями контрреволюционного восстания безусловно воспрещаем. На ультиматум отвечайте смелым революционным действием»^[3].

Однако попытка оказания помощи «ростовскому пролетариату» не увенчалась успехом. Встретив ожесточенное сопротивление со стороны офицерских и казачьих частей, понеся потери, 11 декабря 1917 года ушедший на Дон красногвардейский десант возвратился обратно. Озлобленные поражением и гибелью своих товарищей по оружию, вернувшиеся в Крым моряки жаждали мести.

12 декабря 1917 года представители вернувшегося из-под Белгорода I Черноморского революционного отряда заявили на заседании Севастопольского Совета, что отряд не только не признает его авторитета и распоряжений, но требует в 24 часа очистить помещение исполкома, угрожая в противном случае разогнать Совет силой^[4].

Местные большевики тут же приняли декларацию о своем выходе из состава Совета, окончательно, по их мнению, скомпрометировавшего себя перед массами, и настаивали на его переизбрании.

Началось массовое разоружение офицеров, сопровождаемое угрозами и насилием.

Нагнетанию классовой ненависти способствовали находившиеся в Севастополе кронштадтские моряки, давно призывавшие «взять в свои руки южный край, как балтийцы взяли северный»^[5], упрекая черноморцев в недостаточной революционности и ставя им в пример собственные «заслуги».

В этих условиях морские офицерские кадры были фактически обречены на расправу. Морально унижаемые в предыдущие месяцы, начиная с декабря 1917 года офицеры Черноморского флота стали уничтожаться физически.

Первый случай убийства офицера подчиненными на Черноморском флоте произошел уже в ночь на 30 ноября 1917 года в Сулине (Румыния). Жертвой расправы стал начальник Западного района Службы связи, лейтенант Александр Скаловский^[6].

В Севастополе первое убийство морского офицера было совершено 13 (по другим данным – 12) декабря 1917 года. Именно тогда на миноносце «Фидониси» был застрелен мичман Николай Скородинский. В июле 1917 года он окончил училище и был направлен для службы на Черноморский флот^[7]. Как утверждал современник, подполковник 6-го Морского полка, георгиевский кавалер Николай Кришевский, причиной гибели мичмана стали его критические высказывания в адрес члена Севастопольского Совета Н. Островской, «давно призывавшей матросов к резне офицеров»^[8].

По другим сведениям, в качестве повода для убийства послужило то, что мичман сделал кочегару Коваленко замечание за нерадивую службу. Морской офицер был смертельно ранен и, не приходя в сознание, умер на следующий день в госпитале^[9].

Генерал Деникин со своими подчинёнными. Крым, 1920 г. Госархив РК

При этом заслуживает внимание оценка личности Скородинского, данная товарищем прокурора Симферопольского окружного суда по Севастопольскому уезду Адрианом Гуковичем. Допрошенный 5 июля 1919 года в качестве свидетеля членами Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанте Антоне Деникине, Адриан Прокофьевич отмечал, что убитый пользовался большим влиянием среди матросов, обладал красноречием и при этом придерживался умеренных взглядов^[10]. Эти же личные качества молодого офицера (пользовался авторитетом и уважением команды) отмечают и авторы фундаментального новейшего исследования, посвященного истории Севастополя^[11].

Офицеры, способные влиять на матросские массы, определенно представляли угрозу для радикалов

Таким образом, убийство мичмана Скородинского можно рассматривать не только как акт индивидуального насилия, но и как часть более широкой кампании по устранению тех офицеров, которые могли противостоять революционному террору и сохранять дисциплину на флоте. Офицеры, способные влиять на матросские массы и убеждать их не совершать насильственных действий, определенно представляли угрозу для радикалов.

Как отмечает советский автор, участник и очевидец описываемых событий Василий Жуков, для матросских масс убийство Н. Скородинского «было сигналом к активным действиям против офицеров»^[12].

По сообщению газеты «Крымский вестник», похороны мичмана состоялись днем 15 декабря 1917 года. В 12 часов дня гроб с останками убитого на руках товарищей и сослуживцев был вынесен из Никольского собора «и несен при громадном стечении народа до городского кладбища, где и был предан погребению. Обычные при погребении морских чинов музыка и воинский наряд отсутствовали»^[13].

Никакого сочувствия улицы похороны не вызвали.

«Ни одного матроса, ни одного солдата, рабочего или простолюдина не было в процессии, никто не останавливался, не снимал шапок, не крестился, и только иногда, проходя по улице, было слышно из групп матросов и простонародья: “Собаке собачья смерть”… “Всех бы их так”… “Скоро всем конец”…»^[14]

Мичман Георгий Филевский вспоминал, что на похоронах Н. Скородинского

«…матросы смотрели на офицеров зверьми, и даже раздавались по нашему адресу угрозы. Офицерский состав чувствовал, что надвигается гроза, предотвратить которую невозможно. Команда открыто выявляла свое недружелюбие к офицерам, оно чувствовалось и во взглядах, полных ненависти, злобы и презрения, и в ответах, до цинизма грубых и оскорбительных. И в последние дни до 15 декабря совместная жизнь между двумя противоположными классами людей представлялась невозможной. Это ясно чувствовали офицеры и всеми силами старались не подать повода со своей стороны для острого конфликта: мы отлично понимали, что незначительное разногласие могло разрядить сгущенную атмосферу и вылиться в отвратительное насилие. Чувствуя это, пришлось переносить многие щелчки, наносимые нашему самолюбию. Но и это не помогло…»^[15].

Отметим, что еще до расправы над Н. Скородинским нижние чины предпринимали попытки расправиться с офицерами. Так, 15 октября 1917 года в Севастополе толпа в несколько тысяч человек угрожала убить лейтенанта Д. Г. Брандта. Причиной этого стал не соответствовавший действительности слух о том, что данный офицер застрелил матроса. 2 ноября 1917 года, в море, на борту гидрокрейсера «Румыния» (в дальнейшем сыграл печальную роль в кровавых событиях, произошедших в январе 1918 года в Евпатории и предшествующих установлению в городе власти большевиков) был тяжело ранен капитан 1-го ранга Михаил Федорович^[16]. Ночью, в полной темноте, его ударили сзади по голове тупым железным предметом. От смерти офицера спасло то, что он быстро спускался по трапу, а на голове была фуражка. Удар пришелся по касательной, орудие убийства соскользнуло с темени на плечо. М. Федорович получил глубокую рану над левым ухом и большую кровопотерю^[17]. 24 ноября 1917 года на станции Джанкой матросы прямо на вокзале обезоружили нескольких офицеров и гражданских лиц и неудачно пытались изъять оружие у железнодорожной милиции^[18].

Эти события стали прологом к страшной трагедии, разыгравшейся в ночь с 15 на 16 декабря 1917 года.

15 декабря 1917 года команда плавучих средств Севастопольской крепости обратилась в Совет с требованием создать военно-революционный трибунал с неограниченными правами для борьбы со «спекулянтами, мародерами, контрреволюционерами и другими преступниками революции»^[19].

Вечером того же дня на эсминце «Гаджибей» команда арестовала 6^[20] (по другим данным – 7^[21]) офицеров и решила поместить их в тюрьму.

Отметим, что согласно материалам расследования, проведенного летом 1919 года членами деникинской Особой комиссии, поводом для ареста стало то, что вышеуказанные офицеры присутствовали на похоронах Н. Скородинского и после прощания с телом мичмана попытались заговорить с моряками относительно бессмысленности подобных убийств^[22].

После того как в тюрьме отказались принять арестованных «за отсутствием указаний», офицеров привели на Малахов курган и расстреляли. Этой же ночью арестовали и казнили десятки других офицеров. Среди убитых были начальник штаба Черноморского флота, контр-адмирал Митрофан Каськов; главный командир Севастопольского порта, начальник дивизии минных кораблей, вице-адмирал Павел Новицкий; председатель военно-морского суда, генерал-лейтенант Юлий Кетриц.

В ночь с 15 на 16 декабря 1917 года на Малаховом кургане также были расстреляны старший инженер-механик лейтенант Евгений Томасевич, трюмный инженер-механик подпоручик по Адмиралтейству Николай Дыбко, ревизор мичман Владислав Иодковский, минный офицер с эсминца «Фидониси» 3-го дивизиона Минной бригады лейтенант Павел Кондратович^[23].

Расстрелы сопровождались истязаниями и мучениями

Как показал Особой комиссии корнет Яков Баль, чей двоюродный брат, мичман Евгений Баль, был убит близ Малахова кургана, расстрелы «сопровождались истязаниями и мучениями, причем матросы не ограничивались расстрелом, а убийства штыками. Так мой двоюродный брат мичман Баль, кроме огнестрельной раны в голову, имел штыковые раны в грудь и в спину»^[24].

Другой свидетель, второй священник Севастопольского Адмиралтейского собора протоиерей Александр Мельников, сообщил, что мичман Е. Баль был погребен 23 декабря 1917 года, о чем была сделана соответствующая запись в метрической книге^[25]. При этом духовный пастырь отмечал, что «всякие погребальные обряды были запрещены», и только с трудом ему удалось получить разрешение на отпевание^[26].

Всего на Малаховом кургане 15–16 декабря 1917 года было расстреляно 32^[27](по другим данным – 23^[28]) офицера. При этом, согласно сообщению газеты «Крымский вестник» (№288 (9273) от 17 декабря 1917 года), по имеющимся в распоряжении редакции сведениям, к полудню 16 декабря 1917 года было расстреляно 29 офицеров^[29].

В Севастополе воцарилась атмосфера бесправия, анархии и террора.

«Жизнь в городе замерла, –читаем в материалах деникинской Особой комиссии. – Население было терроризировано. С наступлением сумерек выходить на улицу было невозможно, так как в городе производилась непрерывная стрельба и шальные пули летали всюду»^[30].

В номере от 17 декабря 1917 года газета «Известия Севастопольского Совета» так описывала текущий момент:

«Над Севастополем нависла черная туча произвола, анархии и самосудов. В мозгу обывателя мучительно сверлит мысль, не прольется ли над городом эта туча свинцовым дождем и не потекут ли потоки человеческой крови в море? Уже первые раскаты грома слышны на окраинах…

“Да минует меня чаша сия”, – творит молитву Христа обыватель…

“Унеси ты, Боже, тучу грозовую… Сбереги нам, Боже, жизнь нашу земную”»^[31].

Особенно трагические сцены разыгрывались на улицах Городского холма – Чесменской (ныне – ул. Советская) и Соборной (ныне – ул. Суворова), где было много офицерских квартир, и на вокзале.

Николай Николаевич Кришевский

Как вспоминал Н. Кришевский (сам чудом избежавший расправы),

«вся небольшая вокзальная площадь была сплошь усеяна толпой матросов, которые особенно сгрудились правее входа. Там слышались беспрерывные выстрелы, дикая ругань потрясала воздух, мелькали кулаки, штыки, приклады… Кто-то кричал: “пощадите, братцы, голубчики”… кто-то хрипел, кого-то били, по сторонам валялись трупы – словом, картина, освещенная вокзальными фонарями, была ужасна.

Минуя эту толпу, я подошел к вокзалу и, поднявшись на лестнице, где сновали матросы, попал в коридор. Здесь бегали и суетились матросы, у которых почему-то на головах были меховые шапки “нанесенки”, придававшие им еще более свирепый вид. Иногда они стреляли в потолок, кричали, ругались и кого-то искали.

– Товарищи! Не пропускай офицеров, сволочь эта бежать надумала, – орал какой-то балтийский матрос во всю силу легких.

– Не пропускай офицеров, не про-пу-скай… – пошло по вокзалу. В это время я увидел очередь, стоявшую у кассы, и стал в конец. Весь хвост был густо оцеплен матросами, стоявшими друг около друга, а около кассы какой-то матрос с деловым видом просматривал документы. Впереди меня стояло двое, очевидно, судя по пальто, хотя и без погон и пуговиц, – морские офицеры.

Вдруг среди беспрерывных выстрелов и ругани раздался дикий, какой-то заячий крик, и человек в черном громадным прыжком очутился в коридоре и упал около нас. За ним неслось несколько матросов – миг и штыки воткнулись в спину лежащего, послышался хруст, какое-то звериное рычание матросов… Стало страшно…

Наконец, я уже стал близко от кассы. Суровый матрос вертел в руках документы стоявшего через одного впереди меня.

– Берите его, – проговорил он, обращаясь к матросам.

– Ишь ты – втикать думал…

– Берите и этого, – указал он на стоявшего впереди меня.

Человек десять матросов окружили их… На мгновенья я увидел бледные, помертвелые лица, еще момент и в коридоре или на лестнице затрещали выстрелы…»^[32]

Виктор Горенко

В числе погибших называли мичмана Виктора Горенко – младшего брата известной русской поэтессы Анны Ахматовой. И родилось пронзительное стихотворение:

Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках.
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!

Вырос стройный и высокий.
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.

На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет.

1918 г.

Но слухи не подтвердились. В декабре 1917 года Горенко ушел из Севастополя пешком в Бахчисарай – и благодаря этому уцелел^[33]. Двадцатилетним мичманом, расстрелянным на Малаховом кургане, оказался другой Виктор – Краузе. Как вспоминал Яков Шрамченко, в те дни капитан 2-го ранга, командир эсминца «Беспокойный», мичману Краузе, как самому молодому, предложили вернуться на корабль, однако тот решительно отказался, ответив: «Я пойду туда, куда и мой командир»^[34].

Ночь на 17 декабря 1917 года выдалась столь же тревожной. По-прежнему производились аресты и обыски среди офицеров, у которых изымалось оружие.

Заметив любое движение в окнах близлежащих домов, рыскавшие по городу толпы вооруженных матросов немедленно открывали огонь. Так, по сообщению газеты «Крымский вестник», был ранен «недавно возвратившийся с театра военных действий (германского фронта) молодой врач А.П. Гефтман, проживавший в доме своих родителей и во время стрельбы вышедший на балкон; ружейная пуля попала Гефтману в область шеи и повредила сонную артерию. Немедленно доставленный в городскую больницу, А.П. Гефтман скончался там»^[35].

Большевики умело воспользовались создавшимся положением для укрепления собственных позиций

Вспышка насилия в городе в ночь с 15 на 16 декабря 1917 года застала врасплох практически все политические группы. И только большевики умело воспользовались создавшимся положением для укрепления собственных позиций.

16 декабря 1917 года в городе был организован Временный военно-революционный комитет (ВРК) в составе 18 большевиков и 2 левых эсеров о главе с Ю. Гавеном^[36]. В воззвании к матросам, солдатам и населению Севастополя ВРК сообщил о переходе к нему всей полноты власти, призвал к сохранению спокойствия и революционной дисциплины. Были приняты приказы о прекращении самочинных обысков и арестов, о запрещении покупки и продажи оружия. Прежний эсеро-меньшевистский Совет был распущен.

В тот же день было выпущено воззвание к жителям города о недопущении самосудов и сохранении спокойствия. При этом в числе задач ВРК назывались не только предотвращение беспорядков и «всякого рода эксцессов», но и «беспощадная борьба с контрреволюцией»^[37].

Тем не менее в ночь с 19 на 20 декабря 1917 года было убито еще 7 человек. Среди них – надворный советник доктор Владимир Куличенко; преподаватель Минной школы Черноморского флота, лейтенант Владимир Погорельский; настоятель военной Свято-Митрофаниевской церкви на Корабельной стороне протоиерей Михаил Чефранов; исполнявший обязанности старшего офицера линейного корабля «Евстафий», капитан 2-го ранга Василий Орлов (пытался бежать, но был заколот штыками и забит прикладами в коридоре арестного замка (современная пл. Восставших, торговый комплекс «Новый бульвар»)^[38].

Таким образом, трагические события декабря 1917 года ознаменовали собой не только мученическую кончину представителей офицерского корпуса, но и представителя православного духовенства.

Протоиерей Михаил Константинович Чефранов (Чафранов) родился в 1860 году в семье диакона Борисовской Тихвинской женской пустыни Белгородского уезда Курской губернии. Окончил Курскую духовную семинарию, трудился народным учителем в школах губернии. 29 февраля 1884 года утвержден псаломщиком храма слободы Стрелецкой Новооскольского уезда. Открыл в приходе школу грамотности. 9 ноября 1887 года определен в штат села Лозное Корочанского уезда. В 1891 году назначен псаломщиком Казанской Кремлевской военной церкви. С 1893 года рукоположен во иереи военного ведомства. Служил священником 253-го Грозненского резервного батальона (1893–1904), настоятелем храма 259-го пехотного резервного Горийского полка (1904–1908). 8 апреля 1908 года назначен судовым священником Черноморского флота. Окормлял экипажи судов: «Три Святителя» (1910), «Георгий Победоносец» (1911–1913). С 1913 по конец 1917 года служил настоятелем севастопольской Митрофаньевской портовой церкви военного ведомства. Награжден камилавкой (1908), наперсным крестом (1913), орденом святой Анны 3-й степени (1915). Накануне своей гибели о. Михаил содержался в тюрьме, куда был помещен по ложному обвинению в якобы имевшем место с его стороны нарушении тайны исповеди арестованных в 1905 году мятежных матросов с крейсера «Очаков».

Накануне трагедии, 19 декабря 1917 года, газета «Крымский вестник» опубликовала письмо двух женщин: Анны Воликовой – вдовы матроса, казненного в 1912 году, и «матери двух сыновей, страдавших за свободу» Татьяны Ключковской, в котором они ходатайствовали об освобождении священника из-под ареста «как незаслуживающего наказание и для опровержения ложных, нелепых слухов, возникших вследствие возбужденности масс и незнакомства с делом»^[39].

К сожалению, этот призыв не достиг своей цели.

Тело священника не было найдено. Вероятно, его выбросили в море

Тело священника не было найдено. Вероятно, его выбросили в море. Мученическая кончина отца Михаила стала символом начала крестного пути Русской Православной Церкви. 31 марта 1918 года Святейший Патриарх Тихон в храме Московской духовной семинарии помолился об упокоении рабов Божиих, за веру и Церковь Православную убиенных, упомянув среди них и отца Михаила Чефранова.

Памяти православного пастыря посвящено стихотворение современницы – поэтессы Надежды Броницкой – «На Черном море»:

Что за облики мелькают тенью
По волнам, когда светлеет мгла?..
То плывут, лишенных погребенья,
Моряков загубленных тела…

Чьи звучат посмертные рыданья,
Словно песни грустные без слов?..
Это – жизней сгубленных стенанья,
Это – хор печальных голосов…

Сколько жалоб в этом скорбном звуке!
В каждом вздохе горесть разлита…
Без суда, в аду предсмертной муки,
Без вины у всех жизнь отнята!..

«Я не звал матросов дикой бандой
И, крутых противник строгих мер,
Управлял, любя, своей командой:
Был я – честный, русский офицер»…

«Я был мичман молодой и страстный;
Полон сил, я так стремился жить!
Хоть с невестой обручен прекрасной, –
Жизнь за Русь готов был положить!..»

«Адмирал спокойный и бесстрастный,
Не бледневший со врагом в бою, –
Об одном жалею, что напрасно
И без пользы отдал жизнь свою»!..

«Божий раб, служитель алтаря я
И смиренно, как Христос велел,
Первым вышел я, благословляя
Своих братьев, – первым под расстрел»!..

«В час войны жестокой и кровавой,
Об одном должны мы все жалеть:
Что за Русь не умерли со славой, —
Нас сгубила дьявольская сеть»!..

Ранним утром, как над Черным морем
Алым блеском вспыхнут небеса, –
Тихо стонут, жалуются с горем,
Верных слуг отчизны голоса…^[40]

Тела убитых людей «вершители революционного правосудия» частью оставляли лежать на месте расправы, частью выбрасывали в море

Всего, по данным Н. Кришевского, во время декабрьских событий 1917 года в Севастополе погибло 128 офицеров^[41], а по сведениям, приводимым советским автором Г. Тарпаном, в декабре 1917 года в Севастополе «в течение двух-трех суток матросы убили несколько сот офицеров»^[42]. Российский историк Владимир Булдаков, в свою очередь, называет меньшее число – 68 погибших, в том числе 11 генералов и адмиралов, признавая, впрочем, что «попутно матросы расправлялись с «прочей контрреволюцией», и на этот счет статистики жертв не велось»^[43]. Тела убитых ими людей «вершители революционного правосудия» частью оставляли лежать на месте расправы (Малахов курган, территория тюремного замка), частью выбрасывали в море. Кроме того, после 19 декабря 1917 года в разных местах города было обнаружено еще 12–14 «сильно обезображенных неопознанных трупов»^[44].

В дальнейшем были предприняты меры по избавлению от тел. Согласно показаниям А. Гуковича, трупы расстрелянных свозили в Сухарную балку, откуда погружали на особую баржу. Затем тела с привязанным к ногам грузом бросили в морскую пучину в районе Константиновской батареи^[45]. При этом узнав о вывозе трупов убитых офицеров в море, Севастопольский ВРК попытался воспрепятствовать этому, но момент для вмешательства был упущен^[46].

Тела казнённых во время «варфоломеевских ночей» в Евпатории, выброшенные на берег летом 1918 года

Декабрьские расстрелы произвели на горожан тяжелое впечатление. Передаваемые из уст в уста рассказы о самосудах обрастали все новыми, порою фантастическими подробностями. Некоторые оставшиеся в живых офицеры поспешили уехать из города.

«Никто не думал, – писал годы спустя один из избежавших расправы, лейтенант А. Ульянов, – что, живя в Севастополе, мы находимся в клетке с кровожадными зверями. Мы не могли себе представить того кошмара, какой был в Севастополе»^[47].

В местных газетах один за другим продолжали публиковаться письма представителей общественности, родных и близких погибших, которые протестовали против насилия.

Тем временем новая власть активно продолжала наводить свои порядки.

18 декабря 1917 года состоялось переизбрание Севастопольского Совета. Большевики одержали убедительную победу: вместе с сочувствующими они получили свыше 200 депутатских мест из 335. Среди депутатов было 86 левых эсеров, 6 меньшевиков, 6 польских социал-демократов и 50 беспартийных. В новый состав исполнительного комитета вошли 11 большевиков, 3 левых эсера и 5 беспартийных, а в президиум исполкома – 4 большевика и 1 левый эсер. Председателем был единодушно избран большевик Н. Пожаров^[48].

Возвращаясь к вопросу о непричастности севастопольских большевиков к произошедшей трагедии. Несмотря на то, что данное мнение и сегодня имеет определенное распространение, нельзя игнорировать очевидные факты:

1. Севастопольская трагедия декабря 1917 года стала символом начала эпохи террора, который охватил всю страну. Одной из причин самосудов стала проводившаяся накануне целенаправленная агитация, направленная на разжигание ненависти к «старому режиму» и его представителям. Вне зависимости от интерпретации и степени фактической причастности местных большевиков, массовые убийства офицеров и обывателей ознаменовали собой приход новой власти и стали мрачным прологом грядущих трагедий.

Примером севастопольских самосудов «вдохновлялись», совершая расправы в других городах

2. Пытаясь, с одной стороны, осудить насилие, местные большевики при этом использовали ситуацию для укрепления собственного политического господства. Осуждение расправ при этом было строго формальным. Виновные не понесли наказания. Террор при этом не был остановлен. Его лишь попытались структурировать и поставить под определенный контроль (в том числе, учредив революционный трибунал). Безнаказанность убийц способствовала дальнейшей эскалации ненависти и порождала новые преступления. Примером севастопольских самосудов «вдохновлялись», совершая расправы в других городах. Таким образом, события декабря 1917 года послужили своеобразным катализатором для распространения насилия по всей территории полуострова, став для леворадикалов не просто примером – но и руководством к действию. Так пролитая кровь открыла шлюзы для целого моря страданий.

Михаил Гордеевич Дроздовский

3. Ответная реакция не заставила себя долго ждать. Офицеры, чудом избежавшие расправы, и представители других слоев общества, ставшие свидетелями матросских бесчинств, не могли забыть пережитое. Небезосновательно они видели в каждом человеке, одетом в бескозырку, клеши и черный бушлат, потенциального убийцу, готового повторить те же зверства. И это мотивировало к активной борьбе не только тех, кто находился в Крыму. Показателен пример участника знаменитого похода отряда Михаила Дроздовского из Ясс на Дон, ротмистра Дмитрия Бологовского. Он был убежден, что только бескомпромиссная жестокость по отношению к сторонникам революции может стать достойным ответом на пролитую ими кровь:

«…пришел коммунизм, – писал в своих воспоминаниях Дмитрий Борисович, – и сразу швырнул в лицо тысячи утопленных в Балтийском и Черном морях. Да, всего не перечтешь, и этого достаточно, чтобы перевернуть вверх ногами обыкновенную, человеческую дореволюционную мораль, чтобы заставить ненавидеть всех последователей “измов” <…>. А ненависть – это не злобное увлечение боя, это не безумие атаки – она позволяет убивать холодно и спокойно, математически подсчитывая все “за” и терпеливо, методически устраняя все “против”»^[49].

Только в период пребывания Крыма под властью антибольшевистских правительств были предприняты реальные меры по восстановлению справедливости. Велась работа по документированию преступлений и установлению личностей жертв. Вплоть до окончательного установления в регионе советской власти в ноябре 1920 года проводились задержания лиц, причастных к самосудам. В дальнейшем их привлекали к ответственности. Кроме того, предпринимались попытки увековечить память погибших.

Это предостережение будущим поколениям о том, к каким страшным последствиям может привести разжигание классовой и идеологической ненависти

Несмотря на незавершенность, усилия антибольшевистских властей по расследованию событий и сохранению памяти о погибших стали существенным шагом к восстановлению справедливости.

Севастопольская трагедия декабря 1917 года – это не просто страница истории, а предостережение будущим поколениям о том, к каким страшным последствиям может привести разжигание классовой и идеологической ненависти. Память о жертвах этих страшных событий должна служить напоминанием о ценности человеческой жизни и необходимости сохранения мира и согласия в обществе.