Воспоминания. Издательский отдел

​Редакционно-издательский отдел был первым из отделов Патриархии, созданных после встречи трех митрополитов со Сталиным осенью 1943 г. Уже тогда, осенью, был выпущен первый номер — сентябрьский — Журнала Московской Патриархии, давно ставший библиографической редкостью. Вслед за ним вышла маленькая книжка презентационного характера «Правда о религии в России», а потом — «Патриарх Сергий и его духовное наследство». Первым редактором был настоятель храма Николы в Кузнецах, о. Александр Смирнов.

Обсуждение плана работы Издательского отдела по подготовке празднования 1000-летия Крещения Руси. 1986 г.

Я был назначен на работу в Издательский отдел в начале 1963 г. Второго января я первый раз там появился и сразу же заболел. Вышел только через неделю, после Крещения. Первым моим делом было устройство «гадюшников». Помещался отдел тогда в Новодевичьем монастыре, там, где сейчас крестильная. Это была одна большая комната — 84 квадратных метра — где все сидели и все время ругались. Уже в феврале я распорядился, чтобы комнату разделили фанерными перегородками на отсеки. Церковная Москва заговорила: «Питирим построил какие-то террариумы». Еще называли их «змеюшники» или более привычно — «гадюшники».

Постепенно отношения выравнивались. Бывало даже, заказывали автобус и всем коллективом выезжали за грибами в мою «Волоколамскую епархию», в окрестности монастыря. Как-то раз устроили в Отделе кулинарный конкурс. И, ко всеобщему удивлению, победил в нем один мальчик. Что уж он приготовил, я не помню, кажется, какой-то торт. Были подозрения, что авторство принадлежит кому-то из его домашних, но экспертиза показала, что действительно, это он сам такой мастер.

Что делает новый главный редактор, приступая к работе? Он прежде всего меняет состав редколлегии, а потом — обложку журнала, чтоб через «рубашку» воспринимали и содержание. Я пригласил художников, чтобы они дали мне эскиз новой обложки. С художниками вообще очень трудно разговаривать. Он что угодно изобразит — ни на что не похоже — «А я так вижу!» Как сейчас помню, у меня было 253 эскиза, и с каждым художником я объяснялся: «Ну ты пойми, это же мой заказ, мне нужно!» — «А я — так вижу!» В конце концов я из этих двухсот пятидесяти трех отобрал три, пошел на согласование к Патриарху, Патриарх выбрал один и так на много лет была утверждена обложка церковного журнала.

Помню, когда меня назначили главным редактором, первым заданием, данным мне лично Патриархом, было написать критическую статью на одно утверждение о. Александра Меня в печати. К Меню у меня отношение всегда было несколько настороженное. При всей своей образованности в работах своих он опирался в основном на западные источники. Впрочем, ничего «вредного» в его книгах нет.

Мне всегда было непонятно и неприятно другое. Каким образом книги Меня издавались на Западе массовыми тиражами и доставлялись к нам, в то время, когда даже Библию почти невозможно было провезти через границу? И еще, у него была определенная идея: создать еврейскую национальную церковь. В принципе, в этом нет ничего плохого: если есть греческая или славянская национальная Церковь, то почему не быть еврейской? Эти идеи развивались и распространялись в свое время в Париже, их, в частности, горячо поддерживала мать Мария (Скобцева). Но у о. Александра в этом был определенный перегиб. Однако о таких вещах нельзя судить категорически, все строится как бы на полутонах.

Издать Библию было еще моей детской мечтой. Молодому поколению трудно представить себе, насколько нам ее не хватало. На протяжении нескольких десятков лет Библия была одной из самых запрещенных книг, точно так же как книги писателей-диссидентов и неприличные порнографические журналы. Некоторые даже покупали «Библию для верующих и неверующих» Емельяна Ярославского, вырезали ножницами подлинные библейские цитаты и склеивали текст в тетрадке. Получалась пухлая, рыхлая книга — все-таки священный текст.

Мы приступили к изданию Библии в 1968 году. Над подготовкой работали мои студенты из Академии, была проделана большая работа. Набрали обычным «корпусом». По объему получилось два тома. Тогда в Совете по делам религий кто-то проговорился: «Питирим издает Библию в двух томах». Слух прошел в высокие инстанции. Там возмутились: «Что еще за "Библия в двух томах"? Библия всегда была только в одном томе! Никаких расширений!» Пришлось все перенабирать петитом. Издали в одном томе, но так мелко, что читать невозможно. Это издание называли «Зеленой Библией».

В домовом храме Издательского отдела Московского Патриархата во имя преподобного Иосифа Волоцкого

Тогда же, в очень сложный период мы обеспечили выпуск полного корпуса богослужебных книг. Если измерять количественно — поставить их корешками в ряд — это полка более двух метров длины^[1]. Эту задачу мы выполнили, и все храмы были обеспечены богослужебной литературой.

Когда мы начали издавать богослужебные книги, то стали их печатать со старых изданий, а не с тех, что были подготовлены Синодальной комиссией митрополита Сергия. Это было связано с тем, что церковная практика все же отвергла эту справу. Я и сам не могу читать, к примеру, покаянный канон по Сергиевскому изданию — там слишком сильно нарушена мелодика. Но когда я пришел в отдел, то первым делом распорядился убирать из богослужебных текстов шипящие звуки и устаревшие, распространенные в девятнадцатом веке формы страдательного залога.

Мы и сами пытались делать книжную справу, а я потом в простом деревенском приходе под Волоколамском этот текст читал. Молящихся было немного — человек двадцать, в основном пожилого возраста. По окончании службы я их спросил: «Ну как?» «Знаете, — хорошо, понятно, но… все-таки старый текст лучше!»

Помню, однажды я, читая евангелие на молебне: «Есть же во Иерусалиме на овчей купели яже глаголется еврейски Вифезда, пять притвор имущий», — подумал: «Ну зачем читать "Вифезда"? Есть же в некоторых текстах рядом перевод: "Дом милосердия". Для чего мне эта Вифезда-то нужна?» — и не прочитал этого слова. Народ тут же заметил: «Владыка, а почему вы это не прочитали?» Острое церковное ухо сразу отметило. То, что в Церкви сохраняется наиболее прочно, сохраняется именно в литургической практике.

Издательский отдел провел большую работу, обследовав богатейший рукописный фонд в нашей стране и частично за рубежом для того, чтобы подготовить новое издание гимнографических памятников, главным из которых стала Минея месячная — издание, по полноте до сих пор не имеющее себе равных.

Но главное мое дело, о котором мне говорят: я познакомил общество с Церковью. Через слово, через наш журнал, через печать. Журнал Московской Патриархии высоко оценивался специалистами.

Цензура была жесточайшая, но мы использовали все возможности: если нельзя было писать, что после службы был крестный ход вокруг храма, то писали, что «служба закончилась процессией с окроплением верующих святой водой». Нельзя было даже упомянуть в печати имя Серафима Саровского или Иоанна Кронштадтского, тем не менее их упоминали, не называя, пользуясь эзоповым языком. Всем было ясно, только Главлит не понимал. Патриарх, а следом за ним и я, в дни их памяти неукоснительно служили — несмотря ни на какие запреты Церковь от своих святых никогда не отказывалась.

Лимиты были очень жесткие. Например, максимальный лимит для изданий Библии был не более 10 000 экземпляров, хотя по нашей условной статистике количество верующих, которые нуждались в Библии, — не менее 60 миллионов человек. Был у нас полуторамиллионный тираж молитвы, которую кладут на лоб покойникам. Тиражи вообще были маленькие, но полтора миллиона — это все-таки цифра. Конечно, на плохой бумаге, печать серая — свернули — и в гроб положили. Но что мы сделали: мы на обратной стороне напечатали молитву за живых! И расходился весь тираж, потом даже допечатывали.

Я, конечно, не типичный «продукт советской эпохи», но все же прошел всю советскую школу с марксизмом и политэкономией, так что на этом мог иногда и сыграть. Так, например, у Куроедова был первый зам, с которым были определенные проблемы. Однажды я, как директор церковного издательства, вел с ним беседу. Зашел разговор о Патриархе Тихоне, его отношениях с Советской властью, и тут этот зам дал мне замечательный «мяч». «Ну, что вы лояльно относитесь к Советской власти, мы не сомневаемся». Я сделал паузу и говорю: «Знаете, вы меня оскорбили! Я вам этого не прощу!» Он, человек из центрального аппарата, «чуткий», сразу заволновался: «Как? Как я вас оскорбил?» — «Вы назвали меня лояльным, а я — нормальный», — сказал я. И прибавил: «Более того, у меня перед вами есть преимущество. Вы родились при царе, а я — при Советской власти». С тех пор у меня с ним проблем не было.

Атеизм, вообще, на мой взгляд, — это не столько заблуждение, сколько неправильно выбранные посылки. Где-то срабатывала конъюнктура, инерция, отсутствие широты взгляда — иными словами, набор второстепенных факторов. Мне случалось общаться с партийными деятелями в доверительной обстановке и я нередко видел в них просто хороших русских людей. «Я хотел бы верить, но я не знаю, меня не научили…»

Бывало, в самолете, когда уже набрана высота, сосед по креслу, видя мою бороду, вдруг говорил: «Батюшка! А ведь я крещеный, православный». И мы душа в душу общались все время полета. Человек рассказывал, что дома они празднуют церковные праздники, но в церковь он не ходит: нельзя. С одной стороны, два мировоззрения: одно на людях, другое для себя, — это, конечно, деформирует личность, но все же есть какой-то внутренний голос, возвращающий русского человека к его корням.

Время, когда я был назначен председателем Издательского отдела и для службы мне выделили Новодевичий храм, совпало с началом моих регулярных поездок за рубеж. А там, естественно, приходилось рассказывать о жизни нашей Церкви. О запрете на религию говорить было нельзя, но и слишком распространяться о религиозной жизни — тоже. Помню, мне стали говорить, что у нас нет действующих церквей. «Как же так?» — удивлялся я. — «Очень просто. Вот и в Новодевичий монастырь мы заходили, сами видели табличку: "Храм закрыт"». — «Правильно. — ответил я, — Закрыт. С двух до пяти. На уборку. А вообще я сам там служу». Больших трудов мне потом стоило добиться, чтобы так и писали: «Храм закрыт — на такое-то время».

Однажды в каком-то собрании партийных работников я даже сказал: «Самая вредная, антисоветская организация у нас — "Интурист"». Директор «Интуриста» вздрогнул, посмотрел на меня удивленными злыми глазами, а я продолжал: «Посудите сами, какие инструкции вы даете своим гидам. Мы на Западе пытаемся доказывать, что у нас нет гонений на Церковь, а ваши экскурсоводы говорят, что у нас вообще нет религии. А когда экскурсанты заходят в действующий храм, экскурсовод говорит: "Нет-нет, мне нельзя" — и остается снаружи». Партийные работники задумались и вскоре эти дурацкие инструкции были отменены.

В 70-е годы Отдел начал расширяться. Сначала мне предложили старообрядческий комплекс на Рогожском кладбище. У старообрядцев тогда не было возможности содержать его — т.е. деньги-то были, они не бедные, но организационных возможностей не было. И вот уже было получено решение в мою пользу. Но тут они пришли ко мне и стали просто плакать — именно плакать. И мне ничего не оставалось, как отступить. С тех пор они меня особенно полюбили. Они и раньше хорошо ко мне относились, за то, что тогда мы, молодые архиереи, отстояли идею снятия прещений с них и признания их обрядов равночестными нашим — эти решения принял Поместный Собор 1971 года.

Не без связи c этим Собором в Отделе началось серьезное изучение древних русских распевов, той традиции, которая прославила русское церковное пение уже в XV — XVI вв.

Сразу же после Собора я отслужил обедню по дониконовскому чиновнику, крестясь двоеперстно, произнося «Во веки веком» или, перед чтением поучений Иоанна Златоуста, такой виршеобразный пролог: «Павловы уста — Иисусовы уста, Иисусовы уста — Златоустовы уста. Иже во святых отца нашего слово Иоанна архиепископа Константина града Златоустого, благослови, честный отче, прочести». Надо сказать, я получил от этого большое внутреннее удовлетворение, потому что сам обряд — размеренный, солидный, спокойный — вносит в жизнь какие-то новые, приятные факторы. Было время, совершали такую службу каждую неделю. Но особых результатов все это, к сожалению, не дало.

Позже ставился вопрос о том, чтобы использовать помещение Рогожского комплекса совместно — но договориться не удалось: как же так — они будут вместе с никонианами! Разговаривал я с одним из них — чудаковатый такой старик. «Архиерей, переходи к нам!» — говорит. А я спрашиваю: «Вот, твой отец был кто?» — «Ну-у! Старой веры, конечно!». — «А мой никонианин. Ты своему отцу верен, а почему я должен своего предавать?» Этот довод отчасти действует. Народ они довольно косный, хотя надо признать, что свои предания хранят свято^[2]. У них порядки гораздо строже, чем у нас: за выкуренную сигарету, скажем, могут отлучить от Церкви.

Потом редакции передали помещение возле Брюсовского храма, удалось выстроить корпус на Погодинке. Издательский отдел был очень интересным учреждением. Я начал его на площади 84 квадратных метра с 20-ю сотрудниками, а сдал — когда в связи с переходом к рынку не захотел работать в условиях рыночной экономики, — 173 человека аппарат, 350 корреспондентов по стране и за рубежом и 5 зданий в Москве.

Подготовка к 1000-летию Крещения Руси была для нас временем подведения итогов исторического пути Русской Церкви. Очень важной считали мы тему служения Церкви и Отечеству низшего церковного слоя: священников, дьяконов, причетников, за 1000 лет своим неослабным трудом накопивших тот неизмеримый духовный опыт, которым мы живем сейчас. Мы очень мало знаем о жизни белого духовенства — тех, кто нес на себе всю тяжесть мира. Обычно ведь в исторических исследованиях историки идут по наиболее заметным вершинам — а получается, что по верхам. Русским писателям простой сельский батюшка тоже был не интересен — наша классическая литература чаще дает образы шаржированные. Наш долг — собрать по крупицам этот духовный опыт. Эту работу мы начали в те годы^[3].

Одним из программных заданий Издательского Отдела было исследование Геннадиевской Библии. Архиепископ Новгородский Геннадий собрал полную Библию в 1499 году, проведя предварительно огромную работу по рукописям — фактически, аналог той работы, которая проводилась в то же время на Западе протестантами. Геннадиевская Библия легла в основу всех последующих славянских и русских изданий. Нашей задачей было воспроизведение ее оригинала, — поскольку она хранится в единственном экземпляре в сокровищнице рукописных ценностей Государственного Исторического музея. Методом простого фотографирования мы скопировали этот текст и, чтобы представить как бы энциклопедию русского книжного искусства и показать, что эта Библия не одинока, заложили в нее иллюстрации из подобных рукописей от XII до XVII в. и книжные миниатюры. Всего мы рассчитывали на 10 томов — 8 томов текста и 2 тома комментариев, но нам с покойным о. Иннокентием удалось выпустить два тома, наши преемники выпустили еще три. О. Иннокентий был человек талантливый и очень целеустремленный — мы тогда скопировали и изучили огромное количество рукописного материала.

В те же годы нам посчастливилось выпустить «Библейские повествования» для детей. У этой книги такая особенность: то, что можно пересказать, адаптировано для маленьких (например, пересказаны исторические повествования, которые им трудно читать), а то, что нужно запомнить, — оставлено как канонический библейский текст. Это было лучшее из всего, что можно было сделать, — говорю это объективно, совсем не в порядке похвальбы. Книга разошлась в нескольких десятках тысяч экземпляров. Очень хорошие иллюстрации, выполненные французским художником, точно воспроизводят природу и реалии библейских событий. Так что в свое время это был мой успех.

Помимо собственно издательской деятельности было и просто живое общение с людьми, первые контакты с вооруженными силами. Мы испытывали определенное чувство симпатии друг к другу еще когда я работал в Новодевичьем и потом — на Погодинке, в окружении штабов. Время тогда было такое, что и пройти по городу в рясе было своего рода подвигом. Я бравировал и из Новодевичьего в Чистый ездил на троллейбусе. А чтобы не пачкать подол рясы, не садился. Бывало, входившие в троллейбус офицеры дергали меня за рукав и сквозь зубы говорили: «Молодец, отец! Держись!» В этом, конечно, чувствовался какой-то юмор, но было и сочувствие.