Жажда живого слова

14 апреля в Доме русского зарубежья в Москве литературному критику Игорю Золотусскому была присуждена премия Александра Солженицына — «за масштабность художественно-критических исследований современной словесности и глубинное постижение гения и судьбы Гоголя: за верность, в независимом поиске, традициям и нравственному достоинству русской литературы». Это сложное титулование вызвало у ряда литературных журналистов неприятие: раз верность традициям — значит, отказ от авангарда и постмодернизма, а стало быть, закоснелость и непригодность в современной, новой, литературной ситуации. Правда, новизна нынешней литературы — во многом более декларируема, нежели действительна. Да и настоящие темы в вечности не претерпевают изменений, превращения — удел форм и оформлений.

В разные годы лауреатами Солженицынской премии становились: академик, филолог Владимир Топоров, писатели Валентин Распутин, Леонид Бородин, Евгений Носов, Константин Воробьев (посмертно), философ Александр Панарин. В 2004 году наградили режиссера Владимира Бортко и артиста Евгения Миронова за работу над сериалом по роману Достоевского «Идиот».

Как отметила Людмила Сараскина, выступая c обоснованием выбора жюри в нынешнем году, подлинным «национальным бестселлером» в 2004 году стала книга, которая уже более ста лет числится в библиотечных каталогах.

Что ж, век – для книги не возраст. Например, «Житиям святых» Димитрия Ростовского не так давно исполнилось триста лет, и мы с почтением отметили эту дату. Однако практика показывает, что книги-долгожители не такое уж частое явление в современной литературе, когда книга выходит из употребления буквально в течение года-другого, а то и нескольких месяцев с того момента, как издана. Кстати, симптоматично, что книга, только сейчас дошедшая до отдела периодики крупного журнала, того же «Нового мира», но изданная хотя бы даже и в 2004 году, уже не имеет шансов попасть в «Библиографические листки».

Писатель Валентин Непомнящий, также выступивший от имени жюри со своим обоснованием решения о вручении, отметил, что Игорь Золотусский практически не работал в поле «эстетической критики».

Между тем, именно это поле считается у современных литературных обозревателей общепринятым и даже предпочтительным, и все, что выходит за его пределы, уже как бы не смеет называться критикой и порицается. Впрочем, так только говорят – на самом деле, часто бывает, что чем больше писатель и критик упирает на свою «внеидеологичность», тем более проникнут он вполне определенным идеологическим духом.

Плохо, когда молодой Молчалин говорит: «в мои лета не должно сметь свое суждение иметь». Гораздо хуже, когда большие взрослые дяди копаются в груде бреда, выискивая в ней зерно смысла, и ради найденного зерна объявляют и всю навозную кучу необходимой ко внутреннему употреблению. Эстетическая критика в современных условиях занимается именно такой работой. Иначе, как эстетическими поисками, трудно благопристойно объяснить многие вещи, например, чего ради подвергаются пристальному рассмотрению особенности текстов, которые даже трудно назвать прозой. Если, конечно, отрешиться от Журденовского понимания прозы, как всего, что не написано в стихах. Опять в «Ex-libris» (№ 13 от 14.04.2005) на целую полосу разверстали скучнейшую переписку Владимира Сорокина с его критиками. От души сочувствуя задачам, которые ставят перед собой паталогоанатомы современной литературы, нельзя не удивиться подходу, который они исповедуют. Ведь ряд авторов существует только, пока мы о них говорим.

Помимо эстетической, в русской критике есть и другая мощная традиция. Она связана прежде всего с именем ныне «немодного» Виссариона Белинского, когда критик, напротив, вдохновляется, отталкиваясь, как от берега, от повести или от романа, которые послужили первоначальным импульсом к письму. Не забывая сверять свои внутренние ощущения с миром, предзаданным рассуждению, с миром, который создал писатель, критик тоже начинает писать, как писатель. Он становится творцом своей вселенной, полноправного, цельного в противоречивости мира, который самостоятелен, хотя и зиждется, как на основании, на мире писателя. По сути, это тоже создание второй эстетической вселенной, только отрефлексированной в достаточной мере, настолько, чтобы автор признавал, что его суждения тоже построены на неких идеологемах. Ведь вопрос, в какой мере идеологично то или иное произведение литературы и искусства — часто вопрос всего лишь степени авторского и читательского понимания смысла произведения и его места в информационном пространстве.

Павел Басинский, критик и эссеист, входящий в жюри премии, сказал, что Игорь Золотусский в «Литературной газете» стал своего рода инициатором нового поколения критиков. Никогда уже, вплоть до сегодняшнего дня, такого одновременного выступления целого ряда критиков не было, хотя отдельные яркие авторы, работающие в этом жанре, приходили и позже.

То, что нового ряда критиков в последнее время не возникало, и грустно, и наводит на размышления. Такое положение дел, вероятно, связано с тем, что на сегодняшний день на литературной карте Москвы нет места — издания, редакции, журналы, кафедры — куда, как во время оно в «Литературную газету», может и даже должен прийти новый человек. Прийти, то есть, с намерением поучиться, понять, как, чисто практически, делать то и се, обзор и рецензию, статью и колонку — а также, с желанием приобрести необходимую культуру мысли, воспринять дух высокой образованности и нравственной зрелости, дух глубины в восприятии многих мировоззренческих вопросов. Нам сегодня приходится образовываться где и как придется, на скорую руку, и счастье еще, если молодой критик (ученый, журналист, политик?) найдет достаточно сил в своей собственной душе, чтобы обратиться ко вселенной глубоких смыслов, погрузиться в мир русской классики. Однако, чтобы воспринять, как заряд, определенный уровень рассуждений, необходима личная передача, некая встреча, разговор, взгляд. Все лучшие навыки человеческой души передаются из поколения в поколение, и ничто не заменит прямого общения. Даже и бессловесная, такая встреча подчас значит больше, чем долгое самостоятельное чтение, изучение основ мастерства, хотя и не заменяет его.

В своем выступлении, подготовленном заранее, но как бы продолжающем и развивающем мысли, высказанные членами жюри, Игорь Золотусский назвал два способа, две формы противостояния злу. Один из них — открытый вызов и, как следствие, кровопролитие. Другой — стоическое противостояние. Образ действия русских классиков, как бы самим фактом своего присутствия вытесняющих зло с его территории. Вообще русская литература в своей традиции — больше литература боли и любви, милосердия, жалости, нежели разоблачения, противления, насилия. Таков тезис Игоря Золотусского, и с ним нельзя не согласиться. Просто мы уже почти забыли об этом, слушая суждения вроде: «Россия — сублимация культуры Запада, ее специфический экстракт в аспекте не жизненной формы, а ищущего духа. В перспективе у России есть шанс экстрагировать мировую культуру. Такой духовный экстракт и будет называться Россией, а средоточием его явится литература» (критик Евгений Ермолин, журнал «Октябрь» №3, 2005 г.).

В картине мира, нарисованной Игорем Золотусским, литература — «страна милосердия», а писатель — «и священник, и врач, и учитель». Путь критика включает в себя и «счастье дерзости», и «замах на великое», и постоянное чувство, как то, с чем ты работаешь, возвышает тебя и, в конечном счете, становится «испытанием духа».

Да, такие высокие понимания в контексте общепринятой литературной или, вернее, окололитературной жизни настолько непривычны, что первоначально даже рождают отторжение. «Страна милосердия» в действительности «осталась на том берегу, который мы покинули. Но от чего освободились? <…> От памяти о великих тенях?»

Игорь Золотусский приводит слова, с которыми Господь обращается к Иеремии: «и если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста». Слова эти, конечно, требуют времени и душевной работы для понимания. Они оставляют простор постижению, которое может длиться десятки лет. Но речь здесь идет все же не о том ничтожном, в каком «тлители смыслов» выискивают содержание, не о текстах на скорую руку, вдруг «получивших прописку», ставших легитимными в общем культурном пространстве. Не о той лавине, которой обрушивается «рынок книжных новинок» на нервы читателя.

Вспоминаются слова ребенка, настолько бесхитростные, что могут вызвать усмешку и даже неловкость: «Я хочу дружить с тем, кто будет лучше меня». Фраза бьет неожиданно точно в цель. Я хочу читать то, что будет возвышать меня. Перевивы душевных терзаний без надежды на спасение, или, того хуже, мертвое, бесчувственное восприятие страшных событий в современных романах — и скучны, и бесполезны.

Зачем современные писатели и, шире, работники искусств, показывают нам засилье бреда, нравственное падение, мнимо бессмысленное мельтешение будней? И это в лучшем случае, когда не сразу окунают в разврат. Порой, конечно, действуют и тоньше. Конструируя более хитрые взрывные механизмы или маскируя их с разной степенью успешности под вполне безвредные вещи.

А может быть, безвредное — и есть самое вредное? Когда жуешь, подобно тому, как читаешь Акунина, какую-нибудь целлюлозу, и даже не замечаешь, насколько она тлетворна.

Впрочем, не покушаюсь на чье бы то ни было право зарываться в грязь, то есть, свободно творить. И даже не протестую против того, чтобы в эту грязь погружали и меня, читателя — но прошу одного: возможности потом выйти из замкнутого круга, и не после чтения, не за пределами текста, а все еще при открытой книге.

Игорь Золотусский завершил свою речь словами из Евангелия от Луки: «И, окончив все искушения, диавол отошел от Него до времени». Это до времени, сказал критик, его поразило. Значит, искушения не окончены, и снова и снова враг будет подступать ко Христу, надеясь все-таки низложить Его.

«Современная удачливая словесность рассовала по карманам дары дьявола. Но найдутся некоторые люди и настанет минута, когда он услышит: «Изыди, сатана». И эти некоторые будут лучшими людьми русской литературы».

Какие интересные слова. Настолько неожиданно звучащие, что впору заговорить о новаторстве. Должно быть, я просто не имею достаточного представления о традиции, традиционном. Ведь мне, напротив, особенно часто доводилось слышать, в том числе в редакциях, что было бы, мол, талантливо, ново и ярко, а с каких нравственных позиций (или отсутствия оных) написано — не суть важно. Часто в оправдание нравственной безалаберности приводят некстати, да еще и искаженную, притчу о сеятеле, дескать, «не наше дело различать, какие злаки — пшеница, а где — плевела». Но ведь не сеятель сам насаждал сорняк, не по его доброй воле и согласию плевела произросли среди рядов пшеницы, — это враг пришел, и, пока слуги спали, он разбросал семена.

Есть «творческие подходы», при которых произведения искусства, пожалуй, будут тем более зловредны, чем с большим талантом «сделаны»: сконструированы, написаны, сочинены. Впрочем, с течением времени становится ясно, что о плоском и картонном «объемно» сказать невозможно. О бездарном и гнусном нельзя написать талантливо и негнусно, о безжизненном трудно сказать что-то живое.

А мы все заждались живого слова. И оно возможно только о живом.