Беседы с собственным сердцем. Ч. 3

Из книги митрополита Анастасия (Грибановского) "Беседы с собственным сердцем (размышления и заметки)", изданной в серии "Духовное наследие русского зарубежья", выпущенной Сретенским монастырем в 2007 г.

Самым опасным приемом речи надо считать тот, когда не человек управляет своим словом, а оно управляет им, когда слова бегут впереди мысли, не сообразуясь с нитью последней. Подобный темперамент красноречия может увлечь говорящего дальше, чем он хотел, и привести его в позорный тупик, откуда нет выхода.

***

Подобно тому как искусный музыкант может извлекать из своего инструмента самые разнообразные звуки, опытный оратор обладает способностью ударять по всем струнам человеческого сердца. О нем можно сказать то же, что написано о первом:

«Он звуки льет — они кипят,

Они текут, они горят».

Он может греметь, как гром, потрясать, как буря, опалять, как молния, или, подобно обоюдоострому мечу, проникать до мозга костей в самую глубину человеческого сердца, раздирая последнее на части. По временам его речь журчит тихо и успокоительно, как весенний ручей, услаждает подобно свирели; иногда возбуждает страстный восторг, вызывает недоумение, смущение и даже ужас, и это только для того, чтобы последующие его слова упали целительным бальзамом на смятенную душу слушателя. Заключительные аккорды речи оратора построены обыкновенно в светлых бодрящих тонах, и только в особых случаях, когда надо потрясти сердце слушателя, последняя оканчивается трагическим обрывом, сквозь который, однако, просвечивает луч солнца. Неопределенные ноты и неразрешенные диссонансы столь же неуместны в конце хорошего ораторского слова, как в заключении художественного музыкального произведения.

***

У слова есть своя этика: последняя требует, чтобы оно было чистым, честным и целомудренным. Там, где не соблюдается это правило, где язык является игрушкою страстей или случайных настроений, где его покупают или продают или просто легкомысленно забавляются речью, там начинается прелюбодейство слова, то есть измена его своему прямому и высокому назначению. Не напрасно англичане в «молитву за нацию» внесли следующее прошение: «…от лжи языка и пера (from lies of tongue and pen), от легкомысленных речей избави нас, Милосердый Господи».

***

В каждом человеке Творец положил запас потенциальных сил, проявляющихся обыкновенно только в наиболее решительные и ответственные моменты нашей жизни. Только этим можно объяснить, почему средний, по-видимому ничем не заметный человек внезапно вырастает в истинного героя, исполненного величия, в минуту опасности или при выполнении неожиданно выпавшей на его долю высокой миссии.

***

Высокие истины и подлинная красота всегда представляются нам простыми и ясными, как солнечный луч. Но эта простота только кажущаяся; пропустите луч солнца через призму — и вы увидите, что в нем гармонически слились семь цветов солнечного спектра, остающихся в отдельности неуловимыми для нашего глаза.

Если классический стиль пленяет нас чистотою и красотою своих линий, то это происходит оттого, что там везде выдержана строгая пропорциональность частей, основанная на точном математическом расчете. Простая истина потому приходит обыкновенно последней, что является результатом долгой предшествующей работы мысли.

***

Говорят, что ораторы не родятся, а делаются. Это утверждение нуждается в существенной поправке. Всем известно, что существует особый прирожденный дар слова, но он требует тщательной обработки и постоянного упражнения для своего развития. Когда Демосфен был уже в расцвете своей славы, враги говорили о нем, что от его речей «пахнет ночной лампой». Так старательно он отделывал их, и только благодаря этому они ярко блещут доселе, оставаясь непревзойденными по своей силе и благоухающей красоте.

***

Гениальность нередко пытаются сближать со святостью, как «два таких явления», которые, по словам одного мыслителя, «выходят за пределы канонических норм культуры». Родство между ними основано на том, что гений обыкновенно окрыляется вдохновением, которое еще Платон назвал «божественным»: это есть подлинно дыхание Божества в человеке, Которое раздает Свои дары каждому, где и насколько хочет. Древние языческие философы, поэты и художники, начиная с Сократа и Фидия, живо чувствовали в себе присутствие какой-то иной высшей силы, озарявшей их в минуты творчества. Не напрасно последний в благоговейном умилении пал ниц пред одним из лучших своих созданий. То же смущение было присуще и другим высокоодаренным людям нового времени. «Гений наивен, — говорит Шиллер, — потому что мысли его божественны». Подобную же идею развивает и Гете в своем знаменитом письме к Эккерману. «Гений есть дар благодати, — пишет Габриэль Сеайль, — его труд подобен услышанной молитве». Но никто, быть может, не переживал так глубоко прикосновение небесного огня к своей душе, как Пушкин. Он всегда явственно отличал себя от своей музы, сближая служение поэта с пророческим призванием и называя его «божественным посланником». Благоговейный трепет, какой переживал наш великий поэт в минуты вдохновения, невольно передается его читателям, и в этом, быть может, состоит наиболее яркая печать его истинной гениальности.

***

Бывает шум без славы, но не бывает славы без шума; последний способен утомлять людей, если они живут среди непрерывных праздников, не сменяющихся буднями. «Я устал от славы», — сказал недавно один из ее избранников, и его слова, конечно, были искренни. Каждое сильное удовольствие как бы подавляет нашу душу и отчасти наше сознание в момент наиболее острого его переживания: оно напоминает нам приятный, но напряженный сон или состояние легкого опьянения, от которого невольно кружится голова. Гораздо сознательнее мы переживаем его в воспоминании, освободившись от непосредственной власти захватывающего нас чувства, названного еще у Пушкина «сладким недугом».

***

Нация, этот коллективный организм, так же склонна обоготворять себя, как и отдельный человек. Безумие гордости здесь возрастает в такой же прогрессии, в какой всякая страсть разгорается в общественной среде, преломляясь в тысячах и миллионах душ.

***

«Все великое совершается в порыве любви или в религиозном углублении», — сказал Муссолини. Но, в сущности, эти два момента всегда совпадают один с другим. Истинная любовь в такой же степени питается от религии, в какой последняя нераздельна с любовью.

***

Шопенгауэр удивляется, почему даже «тривиальные мысли в ритме и рифме приобретают оттенок какой-то значительности», и объясняет это тем, что музыка стихов сама по себе ласкает наше ухо; когда же к этому прибавляется мысль, она кажется нам неожиданным подарком, «как слова в музыке». Это объяснение следует признать, однако, более остроумным, чем основательным. На самом деле здесь надо видеть действия того же закона, по которому всякая картина выигрывает в своем впечатлении, если она вставлена в соответствующую ей раму. Человек везде ищет откровения целостного триединого идеала — истины, добра и красоты и устремляет свое особенное внимание туда, где истинное сочетается с прекрасным.

Если же иметь в виду поэзию вообще, то здесь музыка органически сочетается с мыслью, как это хорошо выяснил Карлейль. Последний не нашел для поэзии лучшего определения, как назвав ее «музыкальною мыслью». «Музыкальная мысль — это мысль, высказанная умом, проникающим в самую суть вещей, вскрывающим самую затаенную тайну их, именно — мелодию, которая лежит сокрытая в них; улавливающим внутреннюю гармонию единства, что составляет душу всего сущего...»

Поэт — тот, кто думает «музыкальным образом». «Проникайте в вещи достаточно глубоко, и пред вами откроются музыкальные сочетания; сердце природы окажется во всех отношениях музыкальным, если только вы сумеете добраться до него» («Герои и героическое в истории»).

***

Замечательно, что мы все жалуемся на тяготу жизненного бремени. Однако, чем дольше мы живем на земле, тем более врастаем, подобно дереву, в нее своими корнями. В зрелом и даже старческом возрасте человек гораздо труднее обыкновенно расстается с земною юдолью, чем в юности; в эту весну своей жизни, когда последняя пенится и льется через край, как молодое вино, он, подобно легкокрылой птице, ежеминутно готов отрясти прах от ног своих, вспорхнуть и улететь. Тогда нашей душе наиболее созвучны слова поэта (Лермонтова. — Прим. ред.):

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

***

Теоретическое религиозное отрицание нередко служит только оправданием практического равнодушия к вере и исходит часто из желания усыпить свою совесть, казнящую человека за его порочную жизнь. Так называемый libre penseur (свободомыслящий. — Прим. ред.) стремится сохранить себе вовсе не независимость мысли, которая легко может уживаться с верою, как мы это видим на примере многих выдающихся ученых и мыслителей, а только свободу следовать велениям своего сердца и воли и освободить себя от тех нравственных обязательств и ограничений, какие неизбежно налагает на нас религия. Паскаль имел основание заподозрить честность и искренность тех людей, которые стараются не думать о Боге и назначении человека и не хотят добросовестно исследовать то, что легкомысленно отрицают. «Ничто так не доказывает, — пишет он, — крайней слабости ума, как незнание того, какое несчастье быть человеком без Бога; ничто столь не служит признаком трусости, как бравирование пред Богом» («Мысли», перевод Первова. С. 37).

Купить эту книгу можно в розничном магазине «Сретение» в оптовом интернет магазине