Исполняя послушание…

Великим постом, совершая монашеский постриг на Тираспольской кафедре, владыка Юстиниан нарек постригаемого именем Лавр, в честь мученика Лавра (память 18/31 августа) и в память тезоименитого ему Первоиерарха Русской Зарубежной Церкви († 2008). Тогда он даже не предполагал, что спустя короткое время последует указ о назначении его самого управляющим Патриаршими приходами в США.

– Предполагаю, что такое могло действительно случиться десять лет назад, но я тогда дерзнул сказать, что мне будет обидно за Приднестровье – край, который переживает значительные трудности. Прошло немного времени, и в жизни у меня начались проблемы, в епархии пошли сложности, причем там, где их не было и вряд ли можно было ожидать. И тогда я для себя выстроил логическую цепочку, что я как священник и монах не должен был противиться воле священноначалия. Я просил Господа о прощении, на горьком опыте научившись, что нельзя противиться воле Божией, и в сердце своем решил: что бы мне священноначалие ни благословило в будущем, буду стараться принимать с благодарностью. А когда Великим постом Святейший Патриарх сказал мне о возможности и необходимости ехать в США, у меня внутри все похолодело, и я отвечал ему голосом севшим и охрипшим, что исполню послушание, которое мне дается, и готов ехать.

Уста мои промолвили, но во мне была буря чувств: от заседания Синода до отъезда мне нужно было успеть сделать много дел, подготовить епархию к сдаче, самому собраться. Меня не оставляли мысли, как я оставлю свое духовенство, помощников, край, который за пятнадцать лет стал родным.

– Владыка, какие чувства испытывает архиерей, когда нужно сообщить духовенству, прихожанам о том, что он уезжает, что пусть не по своей воле, но оставляет их?

– Я пошел на такую «уловку»: сказал эти слова с расстояния – сначала в интервью, а потом с экрана телевизора, когда выступал в программе «Утренний час» и отвечал на вопросы телезрителей. Постарался избежать прямых разговоров, чтобы не так больно ранить людей.

– Ваше Высокопреосвященство, как вы видите свою миссию в США?

– В первую очередь, я должен быть епископом, который выполняет волю Святейшего Патриарха по окормлению Патриарших приходов. Все остальные виды моей деятельности здесь могут быть прикладными к тому послушанию, которое мне благословил Патриарх.

Мне хотелось бы заняться миссией среди русской эмиграции, которая еще не знает дорогу в храм. Хотелось бы, чтобы литургическая жизнь Никольского собора была более насыщенной, чтобы в дальнейшем мы нашли возможность перейти к ежедневному служению Божественной литургии. При соборе желательно устроить детский уголок с коврами и игрушками, где дети могли бы находиться, когда взрослые молятся непосредственно в храме. Такой опыт я видел в храмах как православных, так и католических. В эту комнату транслируется служба, с детьми находятся двое-трое взрослых, которые слышат, что происходит в храме.

Хотелось бы, чтобы при соборе была хорошая школа для детей и взрослых. Есть желание возродить институт оглашенных, чтобы взрослые проходили катехизацию и правильно приготавливались к принятию святого крещения.

Беспокоит меня и то, что у нас в соборе нет глубокой купели, где крещение проходило бы через полное погружение. Если в будущем будут желающие креститься взрослые люди, то я буду настаивать, чтобы они шли в Знаменский собор, который принадлежит Русской Зарубежной Церкви, а таинство крещения могут совершать наши священнослужители, если это их духовные чада.

– Владыка, который раз вы в Америке?

– Первый. И, честно скажу, я и не очень горел желанием ехать сюда, и времени свободного не было, чтобы поехать, так как, будучи епископом в Тирасполе, я не позволял себе отлучаться из епархии по делам более чем на две недели.

Поехать в Америку – это, при жизни в условиях непризнанной республики, затратно по финансам. Поэтому, если бы не это назначение, то вряд ли бы я увидел Америку.

– Во время учебы в Богословском институте в Румынии вы выучили румынский язык. А как обстоит дело с английским?

– Румынский я постарался выучить, потому что мне нужно было сдавать экзамены, слушать лекции…

Это был предпоследний год правления Чаушеску, и само обучение в Румынии (на тот момент я нес послушание референта в ОВЦС) стало чудом. Когда мы с нынешним протодиаконом Андреем Кураевым прибыли туда, отношения между нашими странами настолько испортились, что взаимный обмен студентами прекратился. В Румынии не осталось не одного российского студента. Нам сказали, что уже написано письмо, в котором говорится, что принять нас не могут. Посмотрели мы на темные улицы, пустые полки магазинов. Думали, поживем в Бухаресте несколько дней, устроят нам экскурсию и с Богом отправят домой. Я после окончании семинарии некоторое время служил на приходе в Ивановской епархии, в селе Красное под Палехом. Мне понравилось, прихожане ко мне потянулись. И когда я узнал, что в Румынии нас не ждут, то подумал: мои прихожанки меня вымолили. Но потом сообщили, что Румынский Патриарх Феоктист дал благословение, и нам разрешили учиться.

Пару месяцев к нам в комнату приходил преподаватель румынского языка. Но больше я, конечно, понимаю устную речь.

А английский я не учил ни в школе, ни в университете, у меня был немецкий. Но в планах есть намерение выучить английский. С ужасом думаю: смогу ли его освоить?

– Какие впечатления произвели на вас пасхальные богослужения в Нью-Йорке?

– В целом Пасха здесь прошла как в хорошем кафедральном соборе в России, Белоруссии или на Украине.

– Вы посетили Синод Русской Зарубежной Церкви и служили в Знаменском синодальном соборе…

– В Светлую пятницу мы служили вместе с епископом Манхэттенским Иеронимом и духовенством синодального собора. Служил я с радостью, потому что понимал, что служу в том соборе, который многие десятилетия был недоступен для епископа Московского Патриархата. Служил с трепетом, потому что знал, сколько слез было пролито во время молитв в этом соборе: ведь молились люди, так много испытавшие, в большинстве своем не по своей воле, а вынужденно приехавшие в Америку. В какой-то момент они замечали, что их становится все меньше. Только что обустроились, а тут – старость и смерть, а своих детей не всем удалось воспитать в традициях русской культуры и в Православии. Потом хлынула новая волна эмиграции – тоже не от хорошей жизни. Пришли новые люди, и прихожане увидели, что эти люди, пусть без устоявшихся традиций, но искренне ищут Бога. Для многих и вовсе стало открытием, что русские люди после десятилетий большевистского атеизма тянутся в храм.

Все эти мысли были в голове, когда я входил во двор синодального собора. Мне хотелось низко поклониться тем людям, которые все эти годы хранили за океаном православную веру. Общаясь со священнослужителями собора, я испытывал к ним нежность и уважение, потому что они, прожив десятилетия на чужбине, все же нашли мудрость для воссоединения с Русской Церковью.

– Владыка, сколько часов длится ваш рабочий день?

– У меня остается только несколько часов на сон. Иногда просыпаюсь и среди ночи, потому что ночное время – это время связи с Россией.

– Ваше желание служить Церкви – это семейная традиция?

– Семья у меня обычная: отец был мастером в Теплоцентрале, мать – юрист. К священству потянулся благодаря воспитанию бабушки. То, что она говорила, а самое главное, как жила, было мне по душе. Сколько себя помню, лет с пяти-шести, меня тянуло в храм. Моими игрушками были консервные банки на проволочках, которые изображали собой кадила, сколоченные кресты по всему дому, «служил» я, обернувшись в гардину. Откуда это – тайна Божия. У моего двоюродного брата, который на два года меня старше и который больше получил бабушкиного воспитания, не возникло желания ходить в храмы, тем более, связать свою жизнь с Церковью.

– Владыка, а духовные учителя тоже даются таинственно?

– Наверное, тоже. Я с большой теплотой вспоминаю игумена Михаила (Зимина). Он не имел систематического богословского образования, был бухгалтером, потом его уволили за то, что ходит в храм. Спустя время его рукоположили в священники. Но было в этом священнике-простеце много подлинной мудрости, любви. Он меня мальчишкой лет четырнадцати возил по святым местам Ивановской епархии.

Очень запомнилась поездки с батюшкой в Тутаев Ярославской епархии к огромному образу Спаса Нерукотворного. А бывало, придем с отцом Михаилом утром в пустой храм, поставит он меня на клирос, а сам начинает совершать богослужение. Так я привыкал и к церковным книгам, и к церковному уставу, и к духовной требовательности. Причастишься, съешь яблоко, хочешь выбросить огрызок, а батюшка его подберет в пакетик и скажет: «Ты же сегодня причащался». Вечером встанем с ним на молитву, перед сном попить хочется, а он: «Помолились на сон грядущий, пить водички уже нельзя». И таких добрых, приятных воспоминаний очень много…

Одним из священников, который мне, подростку, дал очень много, был убиенный протоиерей Александр Мень. В храме в Новой Деревне моя родственница прислуживала алтарницей, я мальчишкой приезжал ее навестить и познакомился с известным батюшкой, беседовал с ним, он мне давал читать свои книги, которые приходили из-за рубежа, где печатались под псевдонимом.

Еще одним моим наставником был отец Борис Нелепович, очень любознательный батюшка, один из тех, кто не мог смириться с тем, что Церкви отведена роль на окраине жизни. За это он вызывал беспокойство у определенных органов. Пришлось ему оставить Ивановскую епархию и долго искать епархию, где бы разрешили его принять. Устроился в Костромской. Село, где он служил, когда-то было большое – около двухсот дворов. А когда он приехал, от села уже почти ничего не осталось, и только по одичалым яблоням можно было понять, что здесь жили люди.

У всех этих людей я старался взять пытливость, желание не довольствоваться тем, что знаешь, продолжать учиться, читать больше книг, благоговейное отношение к службе.

– О том, что вы не сразу пошли в семинарию, а пять лет потратили на учебу на историческом факультете университета, не жалеете?

– Это была воля моих родителей. А я свой выбор сделал с детских лет. Заканчивая среднюю школу, заявил родителям, что иду в семинарию, чем вызвал у них панику и внутрисемейные скандалы. Мама мне даже сказала, что «у всех дети как дети, а у нас – урод». Поступать я согласился на исторический факультет университета в Иваново, где к тому времени начинал иподиаконствовать у архиепископа Амвросия (Щурова).

И все же мысль о семинарии не оставляла меня, и свою печаль я поведал настоятелю кафедрального собора протоиерею Николаю Винокурову. Он спросил, сколько человек поступает на одно место. Я сказал, что пять. «Ну, если ты из этих пяти поступишь, разве это не воля Божия?» – отвечал батюшка. Я подал документы и с большим удивлением узнал, что поступил.

– Потом была семинария, Троице-Сергиева лавра и постриг…

– Постригал меня нынешний митрополит Тульский Алексий (Кутепов), в то время наместник лавры, но имя выбрал ректор – архиепископ Александр (Тимофеев; † 2003). У многих постригающих есть свой «конек». Был такой и у архиепископа Александра: он, как правило, давал постригаемым имена в честь благоверных князей – Ростислав, Святослав, Всеволод… Поэтому имя Юстиниан вызвало у меня недоумение. И только по прошествии нескольких месяцев понял, что, давая мне это имя, владыка Александр хотел, чтобы меня с любовью приняли в Румынии, где византийский император Юстиниан Великий считается покровителем Румынской Церкви.

Удивительно проходил мой постриг. Домой об этом событии я не сообщал, и вдруг в день пострига утром в семинарию приехал мой отец! Он был на моем постриге, слышал имя, мне нареченное. Когда пришло время ехать домой, я очень беспокоился, как меня примут родители. Приехал, а мама говорит, что им мое имя очень понравилось. И после этого ни отец, ни мать меня прежним именем уже не называли.

– Ваше Высокопреосвященство, в то время вы несли послушание в ОВЦС. Почему из столицы, куда многие стремились, вы довольно скоро «сбежали» в Тверь?

– Кабинетное послушание меня не очень привлекало, поэтому я уехал доучиваться в Румынию, а потом перевелся на экстернат и уехал служить в Тверскую епархию. Это было замечательное время, когда то, о чем мечтал, мог я проверять и реализовывать в жизни.

Первое время я был ключарем в кафедральном соборе, а потом по благословению архиепископа Виктора стал отвоевывать занятый в центре Твери под промышленную выставку Вознесенский собор. Чтобы первый раз зайти в храм, мне пришлось купить билет. Община испытала, казалось, все средства, чтобы храм нам вернули: собрали нужные бумаги, обращались к депутату Госдумы. Ничего не помогало. Тогда мы начали по утрам читать перед входом на промышленную выставку акафисты, и директор решила отвести нам место у одного из входов – 44 квадратных метра. Нам сразу вменили в обязанность за свой счет построить капитальную стену, которая бы отгораживала наш храмик от основного помещения. Там, устроив маленький алтарь, я год служил утром и вечером без единого выходного и без второго священника. Когда я почувствовал, что в храме сформировалась крепкая община, мы начали совершать крестные ходы. На Пасху народу собиралось много, все в храме не помещались. Мы ходили крестным ходом вокруг квартала с пением утрени: пели всю ее на улице, а в храм я входил для совершения литургии.

Там же научились на Крещение освящать воду в больших молоковозах. Заказывали емкости с чистой родниковой водой. За праздник расходилось по шестнадцать тонн воды.

Трудности сплотили общину: крестным ходом мы ходили к зданию областной администрации: пикетировали, служили под окнами молебны и даже заколачивали вход в помещение промышленной выставки, а сами на ступеньках совершали молебен. Последнее подействовало. Договор о передаче церкви общине я подписывал на ступеньках храма. Но это был еще не конец наших мучений. Пришлось нам, во исполнение постановления областной администрации, продолбить стену, которая отделяла нас от промышленной выставки. Устроили переносной алтарь, и я начал служить.

Но немало было и радостного. С прихожанами тремя большими автобусами мы выезжали на освящение истоков Волги, на место подвигов преподобного Савватия Ошинского, ездили на его пруд, который он выстроил, к его келлии. Возродили чествование памяти этого святого, как и чествование иконы Божией Матери «Тучная Гора», образа которой не было тогда даже в кафедральном соборе.

Тогда у меня не было и в мыслях, что я стану архиереем…

– …да еще в таком непростом регионе как Приднестровье. Правительство республики среди очень немногих гражданских лиц наградило вас орденом «За личное мужество». С точки зрения православного христианина и архипастыря, в чем заключалось это мужество?

– Мужество было хотя бы в том, что не поддался унынию в крае, где происходил массовый отток населения. За пятнадцать лет население Приднестровья сократилось на одну треть, и уезжали в основном работоспособные люди. В селах, где я сам открывал храмы, лет десять спустя их существование оказывалось под вопросом. Приходилось в сельские церкви ставить священников-монахов, потому что семейным было там не прожить.

Мужество заключалось и в том, что приходилось находить общий язык и с руководством Приднестровской республики, и с Кишиневом, в лице Православной Церкви поддерживать между ними связующую нить, тогда как светские правители отказывались встречаться друг с другом.

– А были в жизни в условиях непризнанной республики радостные моменты?

– А разве четырнадцать лет без радостных моментов можно прожить? Обнесли храм забором, покрасили, поставили новый иконостас – вот и радость. Когда после года проживания в гостинице перебрался в собственный дом, приобретенный по дешевке у цыган, – вот и радость. Число приходов стало расти, количество духовенства увеличиваться: совершаешь службы, а вокруг духовенство твоего рукоположения – вот самая главная радость. И взаимоотношения между нами сложились простые и естественные. Я и сейчас с радостью приезжаю в Тверь, где остались мои духовные чада. Надеюсь, так же буду приезжать и в Приднестровье.

– По каким личным качествам вы подбираете себе помощников, сотрудников?

– В первую очередь, чтобы они были не дураки, потому что дурак – хоть верующий, хоть не верующий, – он все дурак; чтобы искринка была в глазах и желание сознательно служить Богу. В Иваново, помню, супруга одного из соборных священнослужителей рассказывала моему духовному наставнику отцу Николаю Винокурову о своих детях: «Старший будет поступать в институт, а если не поступит, то, на худой конец, пойдет в семинарию». Батюшка тогда ничего матушке не сказал, а когда вошел в алтарь, то его трясло. Вот и я не хочу вокруг себя иметь людей, для которых церковь – это «на худой конец», потому что не могут обустроить себя в другом месте.

– Владыка, если выдается свободное время, на чем сердце отдыхает?

– Люблю плавать, выбрав уединенное место, где меньше глаз. В Приднестровье осуществить это было очень тяжело. В летние месяцы берега реки запружены отдыхающими. Как-то в жаркий день после службы на Троицу выбрал уединенное место, зашел в воду… Тут подплывает ко мне иподиакон и говорит, что на берегу семья прихожан ждет, когда я выйду: хотят взять благословение. Пришлось мне сидеть в воде и ждать, пока они уйдут. В Нью-Йорке испытываю радость, когда по вечерам хожу в расположенный рядом Центральный парк.

Стараюсь не пропустить издающиеся работы современных богословов. Мой бывший сокурсник по Богословскому институту протодиакон Андрей Кураев книгу за книгой выпускает. Если встретимся, разве можно сказать ему, что не читал?! Из художественной литературы люблю Джека Лондона, Теодора Драйзера.

– Что для вас счастье?

– Когда чувствую, что Бог меня не покидает.

– А чувство богооставленности вам знакомо?

– Все люди должны его время от времени испытывать. Потому что, не испытав этого чувства, не будешь дорожить тем, когда чувствуешь рядом Божие присутствие и помощь.

В этот момент нет сил произносить молитвы, не поворачиваются «шестеренки» в голове, чтобы сказать: «Слава Тебе, Господи». И только усилием воли начинаешь говорить: «Помоги, Господи, не брось и не оставь меня…»

– Что чаще всего вы желаете своим духовным чадам в сложных ситуациях?

– То же самое, что и себе. Чтобы не оставил Бог. Это страшнее всего.

С архиепископом Наро-Фоминским Юстинианом
беседовала Татьяна Веселкина, Нью-Йорк