Под крыльями птицы

ХХ век ― это век богоборческий, век, который уничтожил, казалось бы, и духовническую плеяду, и преемственность священническую. На самом же деле, в этих неимоверных, тяжелейших условиях внешнего гонения Господь давал Церкви старцев-утешителей. Пройдя через тюрьмы, лишения, гонения, внешние и внутренние пытки, они настолько возлюбили Господа, что в каждом человеке видели образ Божий. Чем грешнее человек приходил, тем любвеобильней они встречали его и давали ему возможность через свой жизненный пример вкусить сладость жизни в Боге. Это в настоящее время старцы строгие, а «младостарцы» вообще жестокие, а тогда они показывали всему миру прежде всего, что такое есть любовь Божественная, всеобъемлющая.

С детства я воспитывался в Псково-Печерском монастыре, который никогда не закрывался, даже в лютые безбожные годы. И там в то время сохранилась преемственность духовничества ― в истинном смысле, когда старец, по слову Господа, знает своих чад, и чада знают его. В годы хрущевских гонений, когда после небольшой послевоенной оттепели вновь началось закрытие храмов, Псково-Печерский монастырь стал прибежищем духоносных отцов. Сюда пришел с Кавказских гор схиархимандрит Пимен, который много пострадал, прошел через тюрьмы. Сюда был сослан, перемещен из Троице-Сергиевой Лавры и мой духовник ― схиигумен Савва (Остапенко).

Впервые я попал в Печоры семилетним мальчиком, с паломнической поездкой. Тогда и состоялась эта впечатляющая встреча. Отец Савва шел после службы, в окружении толпы, быстро отвечал на вопросы, со всех сторон кричали:

― Батюшка, помолись.

А перед нами остановился. Подходит и говорит:

― Благослови.

Мы испугались ― как это, и что отвечать. А он добавил:

― Зайдете ко мне, после обеда.

Нас пригласили на братскую трапезу, после зашли к нему в келью, потом пошли на монастырскую «горку», и там была первая духовная беседа, еще тогда совсем детская. Первые мои вопросы были ― обыденные такие, можно сказать, наивные, но в то время они были для меня актуальны, надо было как-то их решить. Получил благословение вместо десяти дней пробыть все лето, на Успение побыть. Жили мы тогда на чердаке, у матери Александры, спали там рядами, от пятидесяти до ста человек детей одних, с мышами и крысами. И не было для нас ничего слаще, чем святая вода и монастырский хлеб. И с того времени на протяжении многих лет, то есть включительно до десятого класса, я приезжал в монастырь на все каникулы.

Что дал мне духовник? ― А то, что я имею. Он знал, что путь мой ― крестоношение в сане епископа, я потом уже осознал это. Мы были маленькими, но он отнюдь не обращался с нами, детски забавляясь и играясь. Хотя при этом вел себя как чадолюбивый отец с детьми.

Он нас настолько по-отечески любил… Ему часто привозили из Москвы что-нибудь: кто-то ананас привезет, другой апельсины, мандарины. В то время только в Москве это все было. И вот он собирает нас и раздает. Но дав этот апельсин, он сразу прежде всего заставлял молиться за того человека, который привез, делать за него поклончики. И всегда говорил, что вот сейчас вы получаете ― запомните. Жизнь наступит, сколько вы получили, должны будете в сто раз больше отдать. Словно указывал на нашу будущую стезю.

В отрочестве были такие грехи, которые оставались сокрытыми и забытыми. Дети есть дети, бывает, что-нибудь натворим. И вот идет исповедь, и вдруг старец начинает примеры приводить.

― А вот некоторые думают: это маленький грех. Для маленьких это большой грех.

И так вот обличает, потом уже подходишь и давай в нем каяться. И думаешь ― никто ведь об этом не знал. Казалось бы, ну что там может быть в то время ― какая-то маленькая шалость. Но духовный отец приучал нас к тому, чтобы каялись не просто «делом, словом, помышлением», но все, что в нашей душе сокрыто, становилось явным. И чтобы ощущали, к чему подходим и как подходим, а не просто подбежали «поисповедоваться». А после исповеди была легкость и осознание того, что «наконец-то свалилось». И вот этот страх ребенка перед духовником, перед священником, он всегда остается. При этом он открывал наши сердца, и мы свободно рассказывали все и не ощущали никакой тяжести.

К труду нас приучал серьезно. Мы сами поражались, сколько физически работали в то время. Начинали утром с полунощницы, потом братский молебен, в восемь часов завтрак. После целый день трудимся, в летний период до десяти вечера, потом после ужина идем на вечернее правило монашеское. В двенадцать ложились, в пять вставали. Что такое пять часов сна ― для детей? А Господь так устраивал, что благодать давала силу и крепость. Как мы стремились, стоя утром у двери, получить благословение… И после этого не возникало никаких вопросов. Получил благословение ― и с ним приходил такой мир в душу, какая-то теплота, как на крыльях бежишь, выполняешь послушания. Сначала я цветами занимался, затем послали на скотный двор, после него в столярку, слесарку, на кузницу, потом жестянщиком работать, ухаживать за садом монастырским. Основы многих моих внешних знаний были получены там, в монастыре, в детские и юношеские годы.

Я вообще не знал, что такое духовник, что такое духовничество, никогда не задавал ему эти вопросы и не думал, как эти вопросы решить. Мы все время стараемся быть «оформленными» во что-то, в соответствии с нашим образованием. Но те беседы, которые, уже потом, когда я взрослее стал, проходили в его келье, не были ни напыщенными, ни богословскими. Это был разговор отца с сыном. Разрешались недоумения, в первую очередь, касающиеся обычной монастырской жизни, поведения и тех искушений, которые возникали каждый день.

Это поколение, уже ушедшее от нас, имело одно ― Христа в своем сердце. И Христос через их уста, через их дела, руки творил то, что в настоящее время дало многим и многим способность и возможность установиться в своей духовной жизни. Псково-Печерская обитель через себя пропустила многих студентов духовных учебных заведений, которые в дальнейшем стали епископами, священниками, монахами. И они в той или иной степени на этих живых примерах научились, как человеку нужно поступать в различных случаях жизни. И что такое вообще духовная жизнь не по наружности, не в каком-то внешнем блеске и красоте, не в какой-то внешней твердости, решимости и жестокости, а в истинном духовном смысле ― что Бог есть Любовь, и пребывающий в Боге в Любви пребывает. И не случайно, когда старцев гоняли, притесняли, запрещали им принимать своих духовных чад, люди, невзирая ни на что, толпами шли, ехали к ним ― и с Сахалина, и с Дальнего Востока, и из многих других мест.

Каждый из духовников заполнял ту или иную нишу в наставлении православных христиан. Один через свои богословские познания, через знание внутренней духовной жизни окормлял интеллигенцию ― врачей, педагогов, ученых. Другой своей любовью и простотой привлекал простолюдинов, третий утешал людей замкнутых, унылых, печальных. Четвертый своей молитвой, даром слез, которым он обладал, покорял тех людей ожесточенных, которые в монахах и в монастыре видели какое-то внешнее затворничество, какую-то строгость, может быть, жестоковыйность и определенные правила и не могли это воспринять. И каждый человек, приходящий в эту обитель, находил себе то, что потребно для его духовной жизни и что необходимо для того, чтобы воспрянуть от внешнего безбожного гонения и осознать, что Господь близ нас есть.

Говорить о сакраментальном ― о том, что близко к исповеди,― наверное, еще не пришло время. Осознанно мы начали решать вопросы где-то уже в 16-17 лет, когда я стал понимать, что их надо решать серьезно. Только после того, как уже поступил в монастырь, я почувствовал на себе, что такое невидимая духовная брань, насколько она велика, и как враг восстает на молодых послушников. Уже не изнеможение от физического труда, как в детстве, давал нам вкушать Господь, а искушения от плоти, от мира и от диавола. Когда ты просто паломник, мальчик, когда ты только трудишься ― это одна жизнь. И совсем другое ― когда ты избрал жизнь со Христом и во Христе. Тогда эта невидимая брань настолько поражает в самую сердцевину, вскрываются все сокровенные страсти ― особенно гордыня и уныние,― что давит, раздавливает человека неимоверно. И вот с этим ты приходишь к старцу. Готовишься целый день, думаешь, как же открыть это, а разрешается все за две-три минуты. Он даже не слушает, просто дает ответ, как эту страсть победить, почему это происходит и в чем надо искать первопричину греха. Удивительно, чем бы ни било нас, сердце наше не оставалось во гневе до захода солнца.

Господь готовил нас ― не только меня, но и других ― на служение священническое, епископское так, чтобы мы опытно, через свою жизнь познали, что такое скорбь, что такое гонение, что такое решение. Схиигумен Савва в последние месяцы жизни очень сильно болел. Ему нужно было все время на свежем воздухе быть. И я каждый день носил «на горку» раскладушку. А там эконом нас гонял, архимандрит Ириней, исполняя чью-то волю, чтобы не появлялся старец там. И вот один раз помалодушничал я, не понес. Через некоторое время прибежал — уже унесли раскладушку. А духовный отец обратился ко мне со словами:

― Дорого яичко к пасхальному дню. Ты,― говорит,― ощутил, как тяжело не исполнять послушание? Не осознал, но еще осознаешь.

И потом целую неделю я ходил с этим камнем. Даже подойти не мог, и он подошел ко мне сам. Спрашивает:

― Помучался? А теперь пойдем на исповедь.

И вот после этого я действительно осознал и насколько тяжело не иметь послушания, всецелой преданности духовнику, и насколько много будет искушений от внешних, и что значит верность тому пути, который ты избираешь.

Впервые я познал, как тяжело быть одному, когда он почил в Бозе. Я тогда еще был студентом, в семинарии учился. До этого душа моя не знала, что такое вопросы неразрешенные. Как под крыльями птицы находился ― в тепле, в сумерках, покрытый молитвой. А тут оказался как бы наедине с внешними студенческими знаниями, а в них заключено много проблем, решить которые через книги невозможно. На них может ответить лишь ум духоносный, ясный и чистый, который не заражен этим внешним миром и не живет по его законам. Я приехал на отпевание и почувствовал, как много-много потерял. Но это чувство не поработило меня. Когда я начал входить в пещеры, то увидел, что Господь есть не Бог мертвых, но Бог живых. И как тогда все решалось ― незаметно и просто ― так и по настоящий день все решается.

То, что я испытал в общении с духовником, еще до конца не осознано. Некоторые грани стали проясняться после его смерти. Живя в монастыре, мы подозревали, каковы в действительности гонения на старцев ― и от внешних, и от внутренних. Видели, как они возвращаются из некоторых мест и потом по целому месяцу не могут выйти из кельи. Когда этих отцов уже не было в живых, наш фельдшер, игумен Феодорит, рассказывал, как они приходили к нему с переломанными пальцами и что еще дано было претерпеть. В жизни они никому и никогда об этом не говорили. В обитель приезжали тайно и партсекретари, и сотрудники КГБ ― те, что являлись их внешними гонителями. И старцы принимали их ― ночью, когда никто не видел. С любовью беседовали со всеми, даже с отъявленными злодеями. И люди преображались в обители, становились по-детски обновленными своей душой. Через все это я впервые познал, что такое священническое служение, что такое истинное духовничество, когда духовник несет скорби и болезни от всего, от всех своих духовных чад, а не просто знает меня, по слову Господа. Духовничество ― это крестоношение. Это тот подвиг, тот путь, по которому прошел Господь.