А сердце болью говорит…

Монахиня Лукина живет в богадельне при самарском Свято-Вознесенском храме. Матушка делится с читателями воспоминаниями о пережитом.

Настоятель Свято-Вознесенского храма г. Самары протоиерей Александр Урывский и монахиня Лукина

Большая часть моей жизни прошла в те годы, когда государство боролось против Бога и Церкви, когда за крестное знамение давали десять лет лагерей, а за найденную при обыске Библию лишали гражданских прав. Сохранить веру и остаться в живых порой казалось невозможным. Но Богу все возможно!

На примерах из своей жизни я расскажу, как хранил меня и моих близких Промысл Божий в самых драматичных жизненных ситуациях. А начну повествование с рассказа о своей семье.

Отец

Мой отец Василий Лаврентьевич Вавилов родился в 1886 году в крестьянской семье. Дед Лаврентий Иванович вместе с семейными сыновьями жил тогда в Саратовской губернии. Всего было 29 едоков. На земле работали – от земли кормились. В зиму старшие братья подрабатывали извозом в ближайших городах. Дополнительная копейка шла на помощь бедным и на учебу детей. Сам грамотный, дед старался и детям дать возможно лучшее по тем временам образование. Мой отец окончил семь классов сельской школы, за что народ уважительно именовал его грамотеем.

Он хорошо разбирался в математике, истории, географии и естествознании. В спорах о происхождении человека очень убедительно опровергал теорию Дарвина, что при советской власти ему было поставлено в вину. У отца была феноменальная память, а за прекрасный голос его называли сельским Шаляпиным.

Уже на второй день Первой мировой войны отца призвали на сборный пункт – предстояла отправка на фронт. Но командиры обратили внимание на его прекрасный голос и вместе с несколькими солдатами-новобранцами отправили в Мелекесс учиться на полкового священника. Учеба в Духовной семинарии оказалась краткосрочной. Через шесть месяцев отца рукоположили в иереи и направили в действующую армию на центральный фронт. Так он стал священником артиллерийского полка.

В 1916 году в боях под Варшавой отец был тяжело ранен. Австрийская пуля попала в голову, задев правый глаз, и рикошетом ударила в правое плечо. Пуля осталась под правой лопаткой на многие годы, а рука у отца повисла как плеть. Ранение оказалось серьезным – почти два года отец пролежал в московских госпиталях и лазаретах. Дед Лаврентий несколько раз ездил к сыну. В начале 1918 года отца комиссовали – полным инвалидом.

К тому времени дед Лаврентий со всем семейством переселился в Елховскую волость Самарской губернии. Сюда, в деревню Низовку, дед и привез отца из Москвы. Местный благочинный протоиерей Зиновий Флеров сразу обратил внимание на способности отца – прекрасный голос, умение говорить проповеди, знание церковного устава. Благочинный сообщил об отце Правящему Архиерею. С благословения Епископа Михаила (Богданова) отец получил должность настоятеля храма во имя Святой Троицы села Елховки.

«Враг народа»

Священнослужителям и членам их семей советская власть приписывала самые немыслимые злодеяния. Сельские батюшки могли быть объявлены японскими резидентами, немецкими диверсантами, английскими шпионами, вредителями социалистической собственности и прочими врагами народа.

Врагом народа у властей Елховки стали мой отец и… иконописец Андрей Рублев. Вот как это произошло.

В Свято-Троицком храме шло праздничное Богослужение. На аналое в центре храма находилась икона «Святая Троица» – список знаменитого образа Андрея Рублева. Неожиданно в храм с гиканьем и хохотом ворвались «сильные», как называли в селе вооруженных погромщиков-коммунистов. Они тут же опрокинули аналой и начали топтать икону. Пытаясь защитить святой образ, отец закричал, обращаясь к старшему: «Гражданин начальник, эта икона является великим достоянием нашего народа. Написал ее великий русский художник Андрей Рублев».

Едва отец произнес эти слова, как на него набросились сразу несколько человек. Свалили на пол и начали избивать прикладами винтовок. Затем истекающего кровью отца и тех прихожан, кто не разбежался, затолкали в «черный воронок» и повезли в следственную часть. В тот же день на отца завели уголовное дело по 58-й статье. В обвинении, в частности, говорилось: «Священник Вавилов В.Л. вместе со своим сообщником художником Андреем Рублевым передавали секретные данные иностранному резиденту-инструктору…». На попытки отца объяснить, что Андрей Рублев – великий русский художник XV века, следовала отборная ругань.

Через неделю следствия отец потребовал встречи с начальником политотдела спецчасти полковником Гавришем. Неожиданно для следователя такая встреча состоялась. Гавриш был образованным человеком и, выслушав отца, приказал прекратить следствие.

Арест

Но обозленные следователи решили посадить отца во что бы то ни стало. Той же ночью к нашему дому подъехали на тарантасе два чекиста, оба вдрызг пьяные. Вызвали отца, и когда он вышел, его схватили и посадили в тарантас. Но мама успела сесть рядом. Кони рванули в сторону кирпичных сараев. Один чекист управлял лошадьми, а второй долго безстыдно оглядывал маму – молодую и красивую, а потом попытался ее ощупать. В это время мама неожиданно столкнула с тарантаса отца, после чего схватила вожжи и сильно дернула их в сторону. Лошади резко повернули, тарантас опрокинулся. Когда чекисты опомнились – открыли безпорядочную стрельбу. Но потом бросились догонять лошадей. А мама и отец в это время уже ползли в деревню Булькуновку. Там их встретили, накормили. Через день они вернулись домой к голодным детям.

Храм Покрова Пресвятой Богородицы в Елховке

Вновь следователь заявил, что «священник Вавилов – крупный резидент-шпион», – готовились судить по 58-й статье. Чтобы сломить волю отца, его постоянно избивали. Но потом решили взять лаской и уговорами, обещая, что после того, как он подпишет предъявленное обвинение в шпионаже, его отпустят домой. Но отец на уговоры не поддавался. Тем не менее суд состоялся. Отбывать срок отца отправили сначала в Татарскую республику на прокладку железной дороги, а затем на строительство Волго-Балтийского канала.

Заключение отец воспринял как волю Божию – лишения переносил мужественно. За добросовестную работу начальство однажды тайно отпустило его на недельку домой. Отец привез немного денег, одежду и обувь детям. Как оказалось, всем этим его снабдил начальник колонии – в знак уважения.

Полуголодная жизнь, тяжелая физическая работа в конце концов подкосили отца. Он тяжело заболел. Умирающего от рака желудка, его освободили из заключения и отправили домой в Елховку. Похоронили отца на старом елховском кладбище, которое позднее было разрушено. Много лет спустя его сыновья Георгий и Владимир перезахоронили отца на новом кладбище. Братья рассказывали мне, что когда они откопали могилу и открыли гроб, люди ахнули – тело отца оказалось нетленным, совершенно целым.

Погром

…Шел 1930-й год. К тому времени мы уже жили без родителей. Отец был в заключении, мама – арестована. Старшие дети еще раньше разлетелись по стране. Мы, шестеро мал мала меньше, жили в небольшом домике – заботами и попечением добрых соседей. И вот однажды ночью в дом с шумом и хохотом ворвались пьяные дяди. До большевистского переворота это были самые неуважаемые на селе люди – безбожники, срамники, лентяи и тунеядцы, не желающие вести даже свое собственное хозяйство. Но пришла тьма – настало их время. Нас, шестерых испуганных и плачущих малолеток, именем большевистской власти выбросили на мороз. По замыслу душегубов, к утру «вражьи дети» должны были замерзнуть. Но мы знали молитвы и стали просить Господа спасти нас.

Вскоре к нам вышла соседка Стефанида Глухова и тайком перенесла в свою теплую баню. Отерла детские слезы, успокоила, как могла. Потом накормила горячей картошкой. С той поры каждый день она варила нам в русской печке двухведерный чугун картошки. Накроет, бывало, его толстым рядном и на салазках везет в баню. Ближе к ночи привозила охапку дров и топила печку, чтобы мы не мерзли. Спасая нас, тетя Стефанида рисковала своими детьми, а их у нее было девять и тоже мал мала меньше. Любая помощь «врагам народа» приравнивалась к контрреволюционной деятельности и каралась безпощадно.

…Но мне в бане не сиделось. Я решила бежать к своей бабушке Евдокии Ефимовне Топталовой, которая жила в трех километрах от Елховки – в деревне Горностаевке.

В бане я нашла валенки без пяток. Натолкала в них соломы и побежала – почти раздетая. Бежала через лес, а сердце колотилось от страха – в лес зимой часто забегали волки.

Деревня Горностаевка расположена была в живописном месте – между лесом, горой Лысой и речкой Кондурчой. Всего дворов было 30-40. Люди занимались ремеслами – были здесь кузнецы, маслобойцы и веревочники – плели веревки и канаты. Работали много, потому и жили небедно.

А в это время в деревне вовсю шел погром, или, как тогда говорили, – раскулачивание. Безстыдно и нагло, не торопясь, свои грабили своих. Комбедовцы-коммунисты, а с ними комсомольцы именем советской власти отбирали чужую собственность – дома, имущество, скотину, все сколько-нибудь ценное.

Деревенская детвора была на улице и внимательно наблюдала за грабежом. Вдруг дети увидели меня и побежали навстречу. Я уже забыла пережитый страх лесной дороги, холод и голод. Оказалась в стайке детей и слушала их взволнованные рассказы о происходящем.

И сама я видела, как народ рыдал, женщины падали в обморок, другие валялись в ногах у бандитов. Но были и такие, кто угощал погромщиков водкой – надеялись откупиться. От водки комбедовцы еще больше зверели и начинали куражиться – расшвыривали в домах стариков, инвалидов, смеялись над больными и калеками, стращали детей.

Они шли по улице с маузерами – от одного дома к другому. Вот миновали три сгоревших нежилых дома и направились к краю деревни, где на отшибе стояла крошечная келья. В этом домике, больше похожем на баню, жил престарелый дедушка Яков Иванович Шачнов. Он был, видимо, монах, поскольку всегда подолгу молился в елховском храме. Дедушка Яков жил очень бедно. Его хибарка была без сеней и коридора. Сразу за дверью – лежанка у крошечной печки.

Когда мы, дети, поняли, что бандиты направляются к деду Якову, опрометью побежали к его избушке – сообщить о грозящей ему беде. Но спрятать Якова Ивановича мы не успели – в дом с пистолетами в руках ввалились комбедовцы и стали требовать у старца денег. Тот начал было говорить, что денег у него нет, и уже хотел было надеть валенки, но подняться ему не дали. Схватили и раздетого, прямо с лежанки, поволокли во двор. Бросили на снег и начали избивать. Дед Яша сначала молился, потом заплакал и снова стал говорить, что денег у него нет. А пьяная банда только больше ярилась. И тогда мы, дети, подняли душераздирающий крик. За нами с метлой погнался пьяный комбедовец. Кого догонял – сильно бил метлой, но дети продолжали плакать и кричать – звали взрослых. Но ни один человек не показался на улице – боялись пули.

Когда мы вновь забежали во двор, увидели страшную картину: дедушка Яков лежал на снегу, а на нем сидели семь хохочущих громил. Изо рта и ушей мученика шла кровь. Через несколько минут дедушка Яков скончался. Насытившись кровью, изверги со страшными ругательствами убрались из деревни.

Как хоронили дедушку Якова, я не помню – вконец замерзшую, меня увела бабушка. К ночи у меня поднялась температура. Я долго болела, лежа на теплой печке.

Вечная память мученику рабу Божьему Иакову!

Раскаяние

В Елховке кто-то из добрых людей указал нам, детям, на брошенный домик. К жилью он не был приспособлен – без оконных рам, с вырванными досками пола. Но мы и этому были рады – на дворе стояли сильные морозы, а другого жилья у нас не было. Как могли, утеплили домик – досками закрыли окна, а щели заложили крапивными мешками. Но это мало помогло – ночью было так холодно, что младшие дети теряли сознание. Единственным нашим спасением была русская печка, но ее нечем было топить. И вот тогда мы со старшим братом Венедиктом отправились в лес за дровами. Топор и санки нам дали соседи.

С большим трудом, через глубокий снег, добрались до леса. Нарубили прутиков небольшую вязанку и побрели домой. От голода кружилась голова, но мы радовались, что сможем наконец протопить печку и согреться. Выйдя из леса на тропинку, Венедикт остановился, снял шапку и перекрестился, а потом начал громко молиться – благодарить Господа за помощь. После этого он приказал и мне встать на колени и тоже поблагодарить Бога Иисуса Христа за милость к нам.

Дальше наш путь лежал на мост через речку Кондурчу. Едва мы дошли до середины моста, как рядом с нами остановились сани. В следующую секунду тишину разорвал дикий крик – возница осыпал нас отборными матюгами. Потом он схватил наши саночки с вязанкой дров, топор и бросил их в полынью под мостом. В тот момент от страха я потеряла сознание и уже не слышала его страшных угроз в адрес «вражьих детей».

Не помню, как дотащил меня брат до ближайшего дома. Очнулась я уже на печке у Федяниных – добрых людей. Бабушка Феврония напоила меня чаем, а поздно вечером дедушка запряг лошадь, набросал в сани дров и привез меня в холодный дом. По дороге он объяснил мне, что на мосту мы встретились с лесным объездчиком Михаилом Востровым.

Прошло немного времени, и никогда не болевший Востров внезапно заболел «городской» болезнью – сахарным диабетом. Болезнь прогрессировала, и вскоре ему ампутировали обе ступни. Началась гангрена, и ноги отрезали уже по колени, потом еще выше. Страдания его были ужасны.

«За детей страдаю, – со слезами говорил он. – Хотел выслужиться перед властями – поповских детей обидел». Востров каялся – просил прощения у всех, кого чем обидел. Ему передали, что я и брат Венедикт простили ему. Вскоре он скончался.

Отец Феодор

После смерти Ленина коммунистическая партия пополнилась так называемыми двадцатипятитысячниками. Это были люди особого склада – безпощадные, не знающие жалости ко всем, кто не был угоден советской власти. В районе усилились репрессии.

В то время на северной окраине Елховки еще существовало старообрядческое кладбище. А рядом с ним уже велась разработка глины – кирпич шел на строительство машинно-тракторной станции. Эти глубокие ямы-рытвины и стали первыми братскими могилами для жителей района. Сюда по ночам милиционеры и следователи-чекисты привозили растерянных, ничего не понимающих людей, здесь творился самосуд. Расстрелянных сбрасывали в ямы, наскоро присыпав землей.

Как-то ночью из такой ямы выполз истекающий кровью диакон Феодор. Служил он в одном из соседних сел – во Владимировке или в Заболоцком. Вместе с другими его схватили и как врага народа привезли в Елховку на расстрел.

Той же ночью раненый диакон приполз на мельницу. Сердобольный мельник Константин Леонтьев поместил его в своем сарае. Но на мельнице постоянно был народ, и дядя Костя решил спрятать раненого в более надежном укрытии. С наступлением ночи диакона тайно привезли к жителю деревни Низовка Степану Тимофеевичу Алексееву. У него в саду была плетневая сторожка, в ней и решили спрятать.

Но нашелся иуда – выдал отца Феодора. К дому Алексеева приехали вооруженные коммунисты, быстро нашли раненого диакона и на глазах у жителей всего села расстреляли. Мученическую кончину отец Федор принял спокойно и радостно.

Инвалидная артель

В 30-е годы в Елховке была организована артель из инвалидов. Возглавил ее местный коммунист по фамилии Егоров – из двадцатипятитысячников. Своей главной задачей инвалиды считали борьбу со спекулянтами. В этом им активно помогали добровольцы из числа местных комсомольцев, которые подобно ищейкам рыскали по всем окрестным рынкам.

В то время спекулянтом могли объявить всякого, кто продавал продукцию со своего хозяйства – например, мясо, птицу, яйца, масло и другое. На вырученные от продажи продуктов деньги крестьяне обычно покупали одежду, обувь, лекарства, керосин, спички. Другого способа приобрести товары промышленного производства у сельчан просто не было.

Однажды, когда мама ушла к родственникам в деревню Булькуновку за картошкой, к нам в дом пришла дальняя родственница Валентина Константиновна Старостина. С ней была незнакомая женщина, у которой тетя Валя намеревалась купить ведро коровьего топленого масла. К великой радости, тетя Валя угостила нас, голодных и холодных детей, сдобными лепешками. Когда мы поели, она попросила меня сходить к соседям за весами, чтобы взвесить масло. Босая и полураздетая, я мигом слетела с печки и помчалась к Дюляевым – знала, что у них есть весы. Баба Даша, ни о чем не расспрашивая, сразу мне дала весы-коромысло с чашками и гирями. Сказала только, чтобы я сегодня же вернула весы обратно…

После того как масло было взвешено и его переложили в другое ведро, тетя Валя с незнакомой женщиной ушли на рынок. А я отнесла соседям весы. Но едва, вернувшись, взобралась на печку погреть холодные ноги, как распахнулась дверь, и в дом ввалился Егоров. За ним в дом вошли еще шесть человек, а с ними, под пистолетами, тетя Валя с пустым ведром. В доме начался обыск.

После этого нас, пятерых детей от трех до десяти лет, затолкали в «черный воронок» и привезли к «месту предварительного заключения». Здесь сбросили в подвал, поставили у бетонной стены и… открыли огонь из пистолетов. Стреляли поверх наших голов. Бетонная крошка сыпалась на лицо, в глаза. В промежутках между выстрелами мы слышали страшные ругательства и проклятия в адрес детей «врагов народа», и снова гремели выстрелы. Моя пятилетняя сестренка Шурочка сразу потеряла сознание. Вскоре и я упала в обморок. И уже не видела, кто и как перенес нас домой.

Мама пришла вечером и принесла немного картошки. Потрясенная всем случившимся, она пошла к Марии Ивановне Котовой. Котова была директором маслозавода, а мама работала у нее в доме прислугой – убирала, стирала, гладила, шила. Выслушав плачущую маму, Котова позвонила прокурору района Новоженину. Тот велел, чтобы мама написала от своего имени жалобу…

Не помню, был ли какой прок от той жалобы. Но больше инвалидная артель и комсомольцы не издевались над детьми «врагов народа».

«Вражья» семья

Мне всегда казалось, что моя жизнь – копия жизни отца. Хотя я не побывала в лапах НКВД, но слежку за собой ощущала многие годы. После ареста отца постоянными спутниками нашей семьи стали голод, холод и чужой угол. Мы не знали, что такое кровать, постель – спали на полу на лохмотьях или на полатях, на печке – прямо на голых досках или кирпичах.

До совершеннолетия я не имела своей одежды – носила чужие обноски, как подаяние. До совершеннолетия никогда не ела настоящего хлеба. Питались мы в основном травой-лебедой, которую в большом количестве собирали в лесу за селом. Летом выручали овощи – капуста, картошка, свекла. Сами мы ничего не могли выращивать – власти не давали семье «врага народа» ни клочка земли. Милостыню подавали нам люди. Часто после уборки урожая добрые хозяева пускали нас на свои огороды и поля, где удавалось собрать немного овощей. Иногда давали совок отрубей, и мы варили затируху.

Но никто из моих братьев и сестер никогда не взял даже чужого огурца или какой-либо вещи. Мы боялись – не людей, но Бога. И Он нас хранил.

Господь посылал к нам милосердных, добрых, верующих людей. Имена некоторых из них я назвала. А вот о Марии Ивановне Катковой хочу продолжить рассказ. Мария Ивановна была инвалидом с детства – у нее был вывих бедра, она сильно хромала, припадая на правую ногу. Маслозавод, где работала Каткова, находился недалеко от нашего домика. Видимо, наша нищета растрогала Марию Ивановну. Она стала тайно присылать к нам свою мать-старушку с продуктами. Но поскольку открыто помогать детям «врага народа» было опасно, бабушка на миску с хлебом и блинами обычно насыпала картофельные очистки – так и шла по улице.

Нашелся и другой добрый человек – указал нам на брошенный дом Елизаровых. Эта работящая семья в селе считалась «крепкой», за что и пострадала. Елизаровых «раскулачили», и тогда они тайно бежали из села. В их брошенный дом и привели нас, детей, добрые люди. Но пожили мы здесь недолго – дом для своих нужд отобрал секретарь сельского совета коммунист Девяткин.

Вновь мы оказались на улице. Но Господь утер детские слезы – Евфросиния Крупнова подарила нам свою землянку, в которой она прожила многие годы. Эта землянка оказалась последним нашим пристанищем в Елховке – вскоре мои старшие братья забрали нас к себе в Среднюю Азию, в город Ходжент.

Лишения, скудость, несправедливость, человеческие низость и великодушие выплавили в моем сознании и в сознании моих братьев и сестер простую истину: только очищенный через горнило бед и страданий христианин надежен для Бога и людей.

«Смерть грешников люта…»

А теперь расскажу о том, как на извергах исполнились слова Господа «Мне отмщение, Аз воздам» (Рим. 12, 19).

В то время многие крестьяне не могли понять: почему в селе, отличавшемся благочестием, набожностью, милосердием, как бы в одночасье произросли ядовитые сорняки – люди-хищники, человекоубийцы, мучители? Объяснение оказалось простым: отступивший от Бога лишается благодати Божией. А без благодати, этой жизненной силы, человек становится легкой добычей сатаны, исполнителем его воли.

Иначе как сатанинскими поступки того же коммуниста Егорова назвать было нельзя. Ему даже кличку дали: Егоров-зверь. Зверем назвали за страшную злобу к людям. Он до того был лют, что грозил расправой даже своим приспешникам, если замечал за ними малейшую жалость к детям «кулаков». Лицо его всегда было искажено гримасой злобы, речь – отборная матерщина, в глазах – лютая ненависть. При его появлении на улице люди разбегались как от прокаженного. Казалось, что нет для него другого дела, как мучить людей.

Но уже на земле начался над ним суд Божий. Будучи пьяным, Егоров свалился с повозки. При падении одна нога попала в колесо и вся была изломана. Ногу ампутировали. Потом внезапно скончалась его любимая семнадцатилетняя дочь Верочка. Сам же Егоров, по рассказам односельчан, умер «подобно собаке».

Схожая участь постигла коммуниста Егора Синяева – грабителя, пьяницы и богохульника. На его руках не просыхала человеческая кровь. Отцу во всем подражал сын-палач. Когда обоих постигла лютая смерть, село радовалось и благодарило Бога за избавление «от двух гиен».

Но, пожалуй, самым свирепым в Елховке был коммунист Федор Усков. Для него не существовали дети, старики, калеки, если они произносили имя Божие. «Бей врагов народа!» – его любимое выражение. А врагами он считал в первую очередь священнослужителей и членов их семей, затем всех верующих. Это был истинный кровопийца. Внезапно он заболел тифом. Похоронили его совершенно голым в общей могиле, причем втайне от родственников.

Другой Усков – Александр Федорович, мало чем отличавшийся от своего однофамильца, в одночасье превратился в пьяницу и умер на пороге винного магазина. Без покаяния, в муках ушли из жизни другие истязатели людей – Иван Кузьмин по прозвищу Сыч, Кожеваткин, Булгаков – по прозвищу Болтуненок.

В том, что большинство коммунистов «одной породы», Елховская волость убедилась на таком примере. Однажды в Елховку приехал уполномоченный из Куйбышевского обкома партии, некто Климов. Он сразу захотел поохотиться на уток. Местному егерю Малышеву было поручено организовать отдых высокого гостя. После охоты жена егеря накрыла стол. Гость хорошо выпил, а потом, воспользовавшись тем, что егерь вышел в конюшню, попытался изнасиловать жену хозяина. На крики супруги тут же прибежал егерь и защитил жену от поругания.

Егеря объявили врагом народа и тут же расстреляли. Уполномоченного Климова, «павшего смертью храбрых в борьбе с контрреволюцией», возвели в ранг героя. Его именем было решено назвать одну из улиц Куйбышева.

Подготовил Олег Бедула