Воин духа.
Памяти выдающегося историка Анатолия Филипповича Смирнова

17 сентября ушел из жизни крупный ученый и замечательный человек А.Ф. Смирнов. Велико его научное наследие – ряд монографий по истории России и славянства, фундаментальные работы «Государственная Дума Российской империи 1906-1917 гг.» (М.,1998) и «Николай Михайлович Карамзин» (М,:2005), удостоенная Всероссийской литературной премии «Александр Невский», статьи о деятелях Русского зарубежья… Всю жизнь он преподавал в высшей школе. Последний курс лекций по русской истории Анатолий Филиппович читал в Сретенской духовной семинарии. Сегодня мы публикуем прощальное слово русских писателей, а также фрагменты одной из бесед последних лет, в которой историк делится сокровенными мыслями о судьбе России, о своей жизни.

***

Всю свою жизнь он отдал служению Родине, нашему народу, его историческим корням.

Стараниями Анатолия Филипповича и под его редакцией русские люди прочитали «Историю Государства Российского» Н.М. Карамзина и курс лекций В.О. Ключевского «Русской истории», труды Н.И. Костомарова, по-новому прочитали «Тараса Бульбу» Н.В. Гоголя, узнали историю русского права…

И сколько ему пришлось вынести за все это. Но, несмотря ни на что, он нес как крест, как подвиг свое служение, свое живое и подлинное слово, укрепляющее наши сердца и души, способствовавшее духовному становлению нашего народа.

Мы все, – родные и близкие, друзья и коллеги, читатели и ученики, – скорбим о тяжелой для нас утрате.

Но ты живешь и всегда будешь жить в наших сердцах и душах.

Низкий тебе поклон, дорогой Анатолий Филиппович.

Вечная память тебе, раб Божий Анатолий и пусть душа твоя во благих водворится!

Валерий Ганичев, Валентин Распутин, Юрий Лощиц, Сергей Семанов, Юрий Медведев, Сергей Котькало, Сергей Куличкин, Виктор Гуминский, Лариса Лыкошина, Марина Ганичева, Марина Гусева, Галина Богатова, Наталья Масленникова

***

Анатолий Смирнов: «Издание Карамзина связано с национальным пробуждением…»

Пушкинские юбилеи

— Анатолий Филиппович, много лет вы занимаетесь эпохой Пушкина, которая была и временем столь любимого вами историка Николая Михайловича Карамзина…

— Без знания трудов Карамзина нельзя в полной мере понять Пушкина… Как и для очень многих Пушкин — моя давняя любовь… Я вырос на его книгах. Неизгладимое впечатление на меня, тогда подростка, произвел столетний посмертный юбилей 1937 года, юбилей народной памяти, широко отмеченный в стране. Отец, сельский учитель русского языка и литературы, принес в дом юбилейное издание с прекрасными иллюстрациями. И до этого в нашей скромной домашней библиотеке был томик «Евгения Онегина». Это была одна из первых моих книг. В юности я почти всего «Евгения Онегина» знал наизусть.

Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима или русский Бог?
…Но Бог помог — стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей.

Меня поразили эти строки. Конечно, я тогда не понимал, что это значит «Бог помог». Нас этому не учили. Но магия звучных слов завораживала… А «сила вещей» — это же Божий промысел! Изучив Карамзина, перечитав Пушкина, я понимаю, что такое Божий промысел, который, как сказал поэт, предугадать и рассчитать невозможно. С Божьим промыслом Карамзин, а затем и Пушкин свяжут рождение России как государства, становление и развитие русской православной цивилизации.

Что понимает поэт под историей России, что было в ней главным? Какой урок можно извлечь из этой истории?

Определяющим, исходным пунктом для восприятия поэтом русской истории стал 1812 год. Пушкин увидел наше прошлое, прежде всего через призму этого великого патриотического подвига. То был год эпического противостояния России и Европы, преодоления в значительной степени раскола в русском обществе…

— Об этом, Анатолий Филиппович, вы говорили в статье, посвященной юбилею лицейского товарища Пушкина великого государственника, дипломата А.М. Горчакова. Там цитировались строки поэта:

Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…

– Это основополагающие для Пушкина строки. И здесь он идет вслед за Карамзиным…

Неслучайно восприятие творчества Пушкина резко обостряется в дни тяжелых испытаний для России. Александр Твардовский сказал в 1949 году: «Но только в дни Отечественной войны, в дни острой, незабываемой боли за родную землю и того сурового возмужания, которое пришло к нам перед лицом страшной угрозы всему самому дорогому, — я, как, должно быть, и многие другие люди моего поколения, увидел, что до сих пор не знал еще Пушкина. Я вдруг почувствовал в полную меру своей души ни с чем не сравнимую силу пушкинского слова».

Дело в том, что порой, а особенно в наши дни, защиту, возрождение России отрывают или даже противопоставляют защите Святой Руси, христианской русской цивилизации. Но возрождение великой России невозможно без возвращения к заветам Святой Руси. Какие слова появились у Твардовского в годы Великой Отечественной: «Бой идет святой и правый ради жизни на земле…»

Любовь к родному пепелищу, к отеческим гробам Пушкин считал основой самостояния человека, залогом его величия, личной гордости.

Поколение, которое выиграло войну, сформировалось в 30-е годы, не без влияния светлой памяти пушкинского юбилея 1937 года. Сужу об этом по своим сверстникам, по самому себе. Сужу по той беседе в дни 600-летия Куликовской битвы, в 1980 году, с правнуком поэта Григорием Григорьевичем Пушкиным. Мы познакомились с ним на одном из вечеров общества «Отечество» по связям с соотечественниками за рубежом. Я пригласил его в гости к себе, был душевный порыв к общению с этим замечательным человеком. Тогда он был еще крепок, когда оживлялся, лицо его преображалось, глаза вспыхивали, Григорий Григорьевич становился удивительно похож на своего великого прадеда. Это был настоящий русской человек, с большой любовью к Отечеству, образованный, начитанный, хотя жизнь его, как известно, не баловала. Стихи Пушкина, которые я читал по памяти, он подхватывал… Говорили мы с ним больше об истории, о Борисе Годунове. Затронули и тему — Пушкин в годы Великой Отечественной войны. Григорий Григорьевич, солдат тех лет, говорил о том, что часто слышал от собратьев по оружию — величие Пушкина открылось для них в годы, когда решался вопрос быть или не быть России. Та встреча с правнуком поэта очень меня вдохновила и укрепила в моих помыслах. Юбилей Куликовской битвы, новое отношение к Пушкину и Пушкинской эпохе определили во многом то, что двадцать лет своей работы я отдал изучению Карамзина… Моей путеводной звездой стали слова поэта из статьи «О народном воспитании»: «Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. История Государства Российского есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требует особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».

— Великий скульптор Михаил Аникушин говорил: «Меня всю жизнь глубоко и печально изумляет одно обстоятельство: имея в своей национальной родословной Пушкина, искренне восхищаясь им, мы его не знаем. В сущности, он для нас не поэт, не прозаик и не мыслитель. Он — набор цитат… Вот сейчас бьем во все колокола и истошно кричим об ущербности и глупости нашего школьного образования. Но отчего же не откроем короткую пушкинскую записку «О народном воспитании»? Ведь гений писал, царю писал, со всей подобающей случаю ответственностью».

— Для меня Пушкин прежде всего — гений и хранитель русской православной цивилизации! Особенно показательна позиция, которую он занял во время русско-польской войны 1831 года. Для него это была не борьба поляков за национальную независимость. Территориальные притязания Польши вели к расколу православной цивилизации. На Западе, во французском парламенте раздавались призывы к войне, к новому после 1812 года нашествию всей Европы на Россию. Пушкин поднял свой негодующий голос в стихотворениях «Клеветникам России», «Бородинская годовщина» и «Полководец». Не все поняли «польский триптих» поэта. Даже близкий друг Вяземский назвал эти стихи «шинельными», потому что стихи Пушкина и Жуковского, посвященные этой драме, были напечатаны в типографии Генерального штаба и распространялись как изложение официальной точки зрения. Вяземский считал неправомерным напоминание о «грозе двенадцатого года: «Совестно сравнивать нынешние события с Бородиным». Пушкин же считал, что угроза единству православной цивилизации, России реальна. Он даже готов был отложить все личные дела (сватовство, женитьбу) — «не женись добрый молодец, а купи коня», — говорил поэт, изъявляя готовность по примеру предков служить государю и державе «мечом и конем».

Хотя, к примеру, другой оппонент Пушкина Чаадаев в этом случае откликнулся таким письмом поэту: «Я только что увидал два ваших стихотворения. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы — национальный поэт; вы угадали наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать… Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране. Да, мой друг, пишите историю Петра Великого. Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете, но пусть их говорят, а мы пойдем вперед; когда угадал… малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь ее… наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант…»

— Да, действительно, словно из космоса видит поэт такую картину:

Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..

— История подтвердила правоту Пушкина. Через 20 с небольшим лет Крымская война показала, что угроза повторения агрессии западного, латинского мира реальна, как только для этого будут созданы подходящие условия…

Глубина мышления поэта, его державная, государственная позиция отделяют его и от друзей-декабристов. Даже в юношеских вольнолюбивых стихах Пушкина слышится уже то, чего у декабристов мы не находим. И рабство, павшее по мании царя… То есть по воле царя. Будучи еще школьником, я не очень понимал эту строку, но чувствовал, что здесь что-то не согласуется с тогдашними догмами, что не все здесь сводится к воспеванию «цареубийственного кинжала»…

Когда Карамзин выпускал тома своей «Истории Государства Российского», декабристы разрабатывали планы переворота. Конечно, они не принимали формулу Карамзина, что мудрое самодержавие — это палладиум России, что монарх — источник общего блага, гарант целостности России, ее могущества. На полях труда Карамзина Никита Муравьев заметил — плохой источник, сточные воды. Сам он предложил другой источник, который казался ему кристально-чистым. И который ударил кровью…

Пушкин называл выступления декабристов против Карамзина глупыми и бешеными. Правда, после выхода в свет девятого тома «Истории», посвященной Ивану Грозному, опричнине декабристы возликовали, называли Карамзина новым Тацитом. Но Карамзин стремился очистить самодержавие, в котором полагал спасение России, от самовластия, а декабристы заявляли, что в России деспотизм, что самодержавие это и есть самовластие…

Безъязыкие колокольни

— Анатолий Филиппович, задам вам деликатный вопрос. Ваше воспитание и образование пришлись на сталинские 30-е и 40-е годы. Вся научная деятельность велась на основе марксизма-ленинизма, из которого ученые — выходцы из народа упрямо пытались извлечь что-то полезное для нормального развития державы. Работали вы и в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Каким же образом изменились Ваши взгляды, как произошел прорыв к такому пониманию Пушкина, о котором сейчас шла речь?

— Процесс переосмысления важнейших событий и деятелей русской истории очень сложен. Дело не только во влиянии марксистских догматов. Освещение нашей истории, например, в заграничной россике, американской, английской и прочей, базируется на курсе Ключевского, который на Западе преподавали эмигранты из России. А ведь и Ключевский — рационалист, позитивист, атеист. Как показывает изучение его дневников, в начале 1860-х годов, в расцвет нигилизма, в Ключевском-студенте зародились сомнения, которые набирали силу и которых он, в отличие от Карамзина и Пушкина, преодолеть не смог…

И сейчас, если мы берем академические работы, в том числе и под грифом высших академических инстанций, читаем, что Карамзину присущ дух провиденционализма, то есть вера в провидение. Причем употребляется это как нечто уничижительное. То есть, если мыслитель стоит на позициях православия, с этой точки зрения освещает события, он — реакционер, мракобес… Сейчас об этом, правда, пишут не так открыто, скорее в замаскированном виде.

Другая опасность, кстати говоря, в том, что русскую историю подают с этнографической точки зрения. Умиляются курной избой, сарафанами… Я несколько утрирую, но в различных этнографических мелочах и деталях пытаются потопить величие нашей истории. Грубо говоря, разменять ее на бублики… А Карамзин и Пушкин обращали внимание в нашем былом прежде всего на то, что живо, что перспективно, что определяет жизнь народа, его дух.

— Хоть в избе, хоть в небоскребе.

— Вот именно. Главное, вечное — это чистота духовных помыслов, бессребренничество, дух общежительности…

— Именно то, что в нашем народе утвердилось вместе с Православием.

— Да. Когда я читаю историю русской эмиграции первой волны, думаю — как же поучителен ее опыт. Ведь она в массе своей не смогла ответить на вопросы, поставленные эпохой. Ценности народа, ценности Карамзина и Пушкина, им, Гиппиусам, Мережковским и так далее, оказались чужды. Хотя были другие примеры — даже такой кадет и масон, как Василий Маклаков на основе горького опыта стал верующим. Я не говорю о таких глыбах, как один из первых легальных марксистов, Сергей Булгаков, ставший священником. Или Петр Струве, автор Манифеста РСДРП, который глубоко уверовал под конец жизни. Или Питирим Сорокин, написавший, что брать пример в жизни надо с Сергия Радонежского и Серафима Саровского.

И вот Маклаков, что запечатлено у Берберовой в последней ее книге, на одном из эмигрантских вечеров говорит перед аудиторией: «Но если мы забудем о Боге, то что у нас останется? Только конституция Джефферсона?» И зал эмигрантов, на которых многие и сейчас молятся, остающихся на позициях рационализма или богоискательства в лучшем случае, вся эта разношерстная публика на одном дыхании отвечает: «Да, Джефферсона!»

И когда я сегодня вижу, что происходит кругом, очевидно опять просто помешательство на том же вопросе.

— На Джефферсоне?

— Да, на этом. На всех разветвлениях либерализма, рационализма. Историю с православной точки зрения не воспринимают.

— Что характерно — в советское время все же переиздали небольшими относительно тиражами Ключевского и Соловьева. А вот Карамзина не дерзали.

— Да, последний раз перед возвращением уже в последние годы Николая Михайловича издали накануне Первой мировой войны, в 1914 году…

— Анатолий Филиппович, а Вы, начиная свою работу по возвращению Карамзина читателю России, тоже относились к его православным воззрениям, как к отсталым? Или что-то уже было в душе?

— Помню свое посещение, я тогда еще даже в первый класс не ходил, храма, который стоял на одной площади с отцовским домом и школой. Что-то потянуло меня войти… Под куполом увидел Бога Саваофа. У меня хватило отваги зайти в дом священника. Он спросил: «Чей же ты сынок?» — «Филиппа Никитича Смирнова». — «А, знаю. Ну так, что ты?» Я что-то лепетал, мне хотелось поговорить с батюшкой… А образ парящего в облаках Бога сыграл тогда в моем представлении двойственную роль. С одной стороны, бабушка крестила меня тайно и я знал, что крещен. А с другой стороны, когда мне потом на уроках физики и химии твердили о картине мироздания с примитивно-механистической точки зрения, я думал: как же там Бог может на облаках держаться? Это смущало мою детскую душу…

— А ваш отец-учитель как относился к религии?

— Не знаю. Дед по отцу, Никита, — крестьянин, церковный старости. Имел замечательную библиотеку духовных книг, пользовался большим авторитетом у односельчан. Его родной брат был священник, миссионер, проповедовал христианство в Поволжье. В советское время был арестован в Троице-Сергиевой лавре и не вернулся, погиб.

Отец мой родился в поволжском селе, в двадцати километрах от Набережных Челнов. Там обитали русские татары-кряшены (потомки волжских булгар), православные уже не в одном поколении. Они дали России много интересных людей, среди них замечательный наш художник-пейзажист Иван Шишкин. Это особая страница российской истории. Когда после войны я побывал там, отца помнили… Он закончил учительскую семинарию и преподавал в родном селе. В 1914-м ушел на фронт, в 1915-м попал в плен во время великого отступления русской армии из Польши…

Думаю, что отец был верующим человеком, но работал он учителем, все на виду. Церковь разрушили. Икон в доме не было. Хотя мама, крестьянка-сибирячка, верила в Бога. Ее родители приехали на Алтай из Западной Руси, бабушка знала и украинскую и польскую речь, пела белорусские песни… Моя малая родина — большое село Родино в самом центре Кулундинских степей, возникшее во время столыпинской реформы, входило в личные земли императора Николая II, отданные им переселенческому фонду.

Разрушение церквей было связано и с коллективизацией, репрессиями… Ранней весной, по глубокой грязи, в которой вязли колеса телег, увозили «кулаков» с их детьми — «кулацким отродьем». А я сидел на завалинке, на солнышке… И услышал плач детей, таких же, как и я. На глаза навернулись слезы. Это врезалось мне в память на всю жизнь!.. Помню и похороны жертв «кулацкого террора». Медь труб, кумач знамен, рев толпы… Контрасты были очень сильны. В 1937 году, в год пушкинского юбилея, был арестован и мой отец. И погиб на Колыме.

Отец, воспоминания о нем оказали на меня огромное влияние…

Помню, как в 1945 году я, тогда молодой офицер артиллерии, в Полоцке смотрел на удивительно прекрасные очертания храма Святой Софии. Уже тогда что-то проснулось в душе…

В аспирантуре я читал и Священную историю. Основательно изучая труды классиков марксизма-ленинизма, узнал, что, оказывается и Энгельс был убежден, что Иисус Христос — реальная историческая личность. Энгельс писал даже, что материалистическое мировоззрение пока не доказано, потому что не решены коренные вопросы происхождения Вселенной, разума.

Но решающий перелом и утверждение на позициях Карамзина и Пушкина произошли только в последние годы, которые я посвятил изучению и изданию Карамзина с тем, чтобы дать возможность читателям «Истории Государства Российского» понять историографа так, как понимал его Пушкин…

Первое и самое важное издание, тиражом в несколько сотен тысяч — это 1989 год, журнал «Москва». После этого последовало еще несколько изданий. Были и пиратские, брали выверенный мною текст и тиражировали без вводных статей и комментариев. Современному читателю надо помочь прочитать Карамзина, ведь с точки зрения Ключевского его не поймешь, вернее, правильно не прочитаешь. О литературе советского периода я и не говорю.

Издание Карамзина для меня — выполнение задачи, поставленной Пушкиным, его завещанием. Поэт, полемизируя с декабристами, говорил с горечью, что Карамзина никто толком не прочитал, не понял. Эти слова злободневны по сию пору. Когда мы начали публикацию, мне позвонил один маститый ученый, который в какой-то степени был моим учителем, его книги я ценил, и спросил: «Зачем вы, Анатолий Филиппович, занимаетесь изданием этого устарелого, сентиментального труда?»

— Анатолий Филиппович, а был ли какой-то ясно выраженный переломный момент в осмыслении вами русской истории, момент истины?

— Такой момент, наверно, был… В начале перестройки я вместе с группой ученых-историков, литературоведов, музыкантов, артистов участвовал в научно-культурной экспедиции. Это было паломничество на теплоходе от Соловков, Архангельска по Волго-Балту до Ростова-на-Дону, потом по Волго-Дону до Сталинграда. Мы выступали во дворцах культуры с лекциями, беседами. Тема — возвращенные имена, книги, культурные ценности, Русское зарубежье. Я рассказывал об издании «Истории» Карамзина, о письмах с благодарностью, которые получала редакция журнала. Вспыхивали очень оживленные разговоры. Тогда я почувствовал, что издание Карамзина связано с национальным пробуждением…

И вот плывем где-то в верховьях Волги. Праздничная атмосфера. Танцы уже закончились. Сидим на палубе, разговариваем … Ночь. И вдруг внезапно из темноты, в нескольких метрах от борта, показалась как призрак белая колокольня с черными глазницами окон! Стоят у нас на Волге в воде колокольни разрушенных храмов на затопленной «рукотворными морями» земле… В этой колокольне на фоне звездного неба сфокусировались все впечатления от запустения русского Севера, от разоренных деревень и храмов… Сколько лет уже прошло, а этот потрясающий символ и сейчас вижу перед собой…

Беседу вел Алексей Тимофеев