Добрые дела. Всем нам, завтрашним старикам, посвящается / Православие.Ru

Где-то в начале 90-х, на святочной неделе наш неугомонный отец Нифонт предложил нам, клирошанам, сделать доброе дело. Он так интригующе посмотрел в нашу сторону, что я предположил: сейчас скажет дрова ему порубить. Увы, рождённый ползать, не может воспарить в мыслях выше рубки дров, или разгрузки кирпича. – У вас есть замечательная возможность побывать в доме для престарелых и поздравить его обитателей с Рождеством! Так что, настраивайтесь, в воскресенье после службы мы выступаем перед ветеранами.

Вот, чем мне всегда нравился отец игумен, так это своей непредсказуемостью и безапелляционностью. Но у всех на святочное воскресенье уже имелись свои планы, и менять их даже на такое замечательное мероприятие, никому не хотелось. Народ задумался, конечно, мы понимали, что батюшка предлагает хорошее дело, но… – А что, если, – спасительная мысль озарила одну из наших девочек, – мы вместо себя попросим выступить народный хор? Во-первых, среди них есть наши прихожане, а, во-вторых, они никогда не отказываются выступать на новых площадках. Отец Нифонт вздохнул и согласился. Я поехал вместе с ним.

В назначенный час мы уже входили в N-ский дом ветеранов. Дом показался мне совсем неуютным и старым. Деревянные стены, выкрашенные серой краской, маленькие окошки и сиротский запах кислой капусты, такой привычный для общепита. Нас провели в небольшой зальчик, это было скорее такое расширение в общем коридоре, какие обычно бывают в детских садиках. В зальчике стояла ёлочка, украшенная самодельными игрушками. – Вот, – зычно произнесла заведующая, указывая рукой на игрушки, – творчество наших обитателей.

Пока народники облачались в свои костюмы и кокошники в зал стали подтягиваться творцы ёлочных украшений. Здесь были и старички, и старушки. Я прикинул, где-то, человек пятьдесят. Помню, смотрел по телевизору сюжет о таком доме, где на встречу с артистами спешили радостные степенные обитатели в опрятных одеждах с медалями и ветеранскими значками. Наши хозяева были одеты не по-праздничному. Один дедушка, тот вообще сидел, завернувшись в старую рыжую солдатскую шинель. Лица некоторых стариков явно свидетельствовали об их тёмном прошлом, а, руки, исколотые наколками, это только подтверждали.

Сперва батюшка что-то говорил о святках, но говорит он быстро, слова у него за мыслями не поспевают. Поэтому он их только обозначает и спешить вслед новым. Когда его слушаешь, то складывается впечатление, будто он читает вам конспект чьей-то лекции. Потом пели народники, душевно пели под сопровождение баяна и двух балалаек. Самодеятельные артисты раскланивались после каждой песни, но публика сидела, словно не догадываясь, что артистов необходимо поддерживать, если уж, не овациями, то, хотя бы вежливыми хлопками в ладоши.

Народ безмолвствовал, и от этого становилось не по себе, да ещё этот запах капусты. Всё больше хотелось побыстрее уйти, но программа есть программа. Кроме концерта, мы привезли с собой гуманитарку для самого дома престарелых, ну, там, пару мешков крупы, соевое масло в пятилитровых банках, сахар и что-то ещё. А непосредственно для того, чтобы угостить ветеранов, и чтобы им запомнился наш праздничный концерт, отец Нифонт расстарался и раздобыл через спонсоров три литра красной икры. Прикупили мы десятка три белых батонов и сливочного масла. Тогда с едой было трудно, бутерброды с красной икрой и для меня, человека работающего, казались чем-то уже хорошо забытым, тем более для этих стариков.

Как только мы стали выкладывать здесь же на столе рядом с ёлкой наши батоны, среди зрителей началось заметное оживление. Некоторые даже встали в рост и как завороженные смотрели на еду. Ещё бы, думаю, бутерброды с красной икрой, это вам даже не с селёдкой, молодчина батюшка, такой дефицит раздобыл.

Вдруг робкий голос: – Это всё для нас? – Да, конечно, – отвечает одна из хористок, наша прихожанка. Она уже взяла в руки нож, собираясь нарезать батоны, как вдруг старики сами пошли к столу. Они протягивали руки к белому хлебу, и одновременно смотрели нам в глаза, как та собака, которую приманили косточкой, она хочет взять, но боится ответного удара. А их никто не бил, и поэтому они сперва робко, а потом и совсем бойко, расхватали весь хлеб, что мы привезли. Кто-то сразу откусывал по кусочку и ел, а те, что без зубов взламывали корочку и доставали мякиш. – Что же вы делаете!? – закричала наша хористка, – мы же хотели наделать вам бутербродов с икрой? На икру и на масло эти люди даже не смотрели, но зато поняли, что хлеб у них сейчас могут отобрать. Кто-то прятал его в одежде, а тот дед в солдатской шинели сунул недоеденную булку под матрас и лёг на него. Наши хористы стояли и смотрели, некоторые плакали.

Когда мы уже садились в наш пазик, из дверей интерната вышел солдатский дед, из кармана его шинели торчал недоеденный батон: – Спасибо вам, миленькие. Я не удержался от вопроса: – Отец, ты что всё в шинель кутаешься, и почему в шинель, тебе одеть больше нечего? Старик распахнулся, и мы в ужасе отпрянули, под шинелью ничего не было.

Оказывается в этом доме, кроме домашних стариков, доживали свой век и бывшие зеки, они всю жизнь просидели по зонам, а состарившись, осели в N-ском доме. Уголовники, сбившись в стаю, утвердили здесь свои порядки, отбирая у обитателей интерната и ту малость, что доставалось им после администрации и кухонных работников. Такая дедовщина, в полном смысле этого слова.

Возвращаясь домой, в этом же автобусе я познакомился и разговорился с Антониной Петровной, одной из хористок. Слушал её и думал: какие они замечательные, это поколение наших пап и мам. Пережили войну, голод, страну возродили и никогда не опускали рук, всегда старались жить коллективом. Собирались на праздники, любили ходить на демонстрации, вернее на то, что следовало за прохождением в колоннах. Слушайте, им не нужен был телевизор, они любили и умели петь за столом, могли лестничной площадкой, или коммунальной квартирой встречать новый год.

Антонина с мужем много лет отработали на севере, заработали северные надбавки к пенсии. Её сын, уже далеко не мальчик, недавно женился на москвичке, и у неё наконец-то появился внук. Тоня с мужем Лёней жили хорошо, можно сказать, душа в душу. Тоже характеристика, Лёня был большой любитель выпить. Но что характерно, пил только тогда, когда сделает все дела по дому и по хозяйству. У них с Антониной кроме квартиры в посёлке, был ещё и дом в деревне с сорока сотками земли. Так вот, у Лёни всё должно было быть разложено по местам, прибито, прикручено, и уже только после всех дел он мог позволить себе «напиться в дым». Выпьет, и на боковую, никогда не скандалил, не дрался, правильный был мужик. – Чтобы мы без грибов, или каких там ягод остались? – потом уже после его кончины мне Антонина рассказывала, – Да никогда. Всегда пойдёт пораньше, соберёт грибочков. Я ещё сплю, а он уже картошки начистит, нажарит, не муж был, а золото, таких сейчас уже нет.

Одно угнетало мою собеседницу и отравляло жизнь, это её болезнь. Страдала она и уже много лет, сахарным диабетом. – Так порой захочется сладенького, настоящего, не заменителя этого. Смотрю, как люди конфетки едят, слюнки текут, а уж как за торт примутся, так хоть из-за стола беги. Когда сын с невесткой и внуком приезжают, мы с Лёней всегда стол готовим. Я Наполеон пеку, и хоть самой нельзя, а люблю смотреть, как люди моё печево едят. Хорошо, когда в семье любят друг друга и живут чинно, а сегодня посмотрела, какая беда. Как же страшно быть оставленной детьми и жить вот в таком доме, пропахшем запахом кислой капусты. Не приведи Бог, чем так жить, лучше поскорее помереть. Надеюсь, со мной такого не случится.

Больше мы с Петровной не виделись, женщина она была нецерковная, в храм не ходила. Поэтому следующая наша встреча случилась только через несколько лет. К тому времени я уже стал священником, служил у себя в деревне, и она к нам пришла. Стоит, мнётся, словно, виновата в чём. – Батюшка, я тебя помню, мы с тобой в N-ский дом для стариков ездили. А ты меня помнишь, я Тоня, ещё про сына своего тебе рассказывала и про внучка Серёжку? Батюшка, беда у меня, сыночек мой сгорел. Они с женой на даче у себя гуляли, гостей было полно. Он выпил немного и пошёл в дом отдохнуть, а дом деревянный. Он возьми да загорись, и сгорел мой родненький. И всё это белым днём, говорят, дерево в момент занялось, ничего не могли поделать. Меня с ними не было, я бы и в огонь пошла, но спасла.

После смерти сына Антонина стала нашей прихожанкой, старалась всё делать, как положено, свечи ставит, чуть ли не на всех службах стоит, исповедоваться начала, причащаться. – Мне нужно помочь сыночку моему, ему там сейчас плохо. Раньше – то я за него не молилась, так сейчас буду. И дома молитвы читаю, молюсь и засыпаю на коленях, ничего я в них не понимаю, батюшка, но верю, что это ему помогает.

Прошло ещё года два и настало время уже Лёне уходить в лучший мир. Хотела она меня домой к умирающему пригласить, да тот отказался: – Не ходил я в церковь, чего ж мне в последние дни-то врать. Уж прожил без Бога, значит и прожил. Особо-то я не грешил. Тебе, мать, не изменял, даже и в мыслях не было, пить пил, но из дому никогда не тащил, пил только на калымные. Мне себя упрекать особо не в чем, значит и Он, если есть, меня не упрекнёт. Плачет Антонина: – Лёнь, где хоронить тебя станем, лечь-то, где думаешь? Подумал старый сантехник и ответил: – Как где, Тоня? В Москве, на Красной площади. Там давно уже для меня мавзолей построен, вы только Е на Ё переправьте и хороните. – Последние минуты, батюшка, а ни какой серьёзности, так со смешком и помер.

Пока суетилась женщина с похоронами, тело супруга продолжало лежать в деревенском доме. И, вот словно рок, какой. В этот же день загорается соседский дом и горит, да так, что всё трещит кругом. Между домами, аккурат посередине, стояла большая ёлка. И эта ёлка вспыхнула, словно свеча, а от неё, она же высоченная, огонь полетел на крышу. Видит Антонина такую беду, а поделать ничего не может, не вытащить ей самой покойника из дому, нет сил, и рядом никого. Что делать? Помогай Господи! Может сыночка своего вспомнила, но взяла Неопалимую купину и встала между горящей сосной и домом. Икону навстречу огню выставила и кричит: – Помоги, Господи, хоть Лёню не в закрытом гробу хоронить! Одежда на ней от огня истлела и рассыпалась, а икона и сама она не пострадали. Защитила дом от огня, вымолила.

С того дня не стало у Тони ни мужа, ни сына, Господь потихоньку прибрал и других ровесников. Молодёжь, та не в счёт, молодым старики не интересны. Одна только радость и осталась – внучёк, Серёженька.

Стала бабка просить невестку: – Ты давала бы мне его иногда, ну, хоть на пару деньков. Я на него насмотрюсь, а потом тебе же в Москву и отвезу. А соседям жалуется: – Поздний ребёнок, не нужен он мамке, у неё уже самой внуки пошли. От мальчишки дорогими игрушками откупается, даже в дневнике учителя пишут: – Мама, не нужно покупать ребёнку такие дорогие телефоны, ему ваше внимание необходимо. Так кто же о нём ещё, кроме бабки-то родной позаботится?

Стала Антонина и в Москву наведываться, пыталась помогать невестке в воспитании малолетнего сына. Но что-то в их отношениях не заладилось, и та прекратила принимать у себя свекровь, и даже потом, приезжая в наши места, навещая друзей и знакомых, старалась не видеться с бабушкой. А маленький Серёжка тайком от матери спешил к беззаветно любящей его старушке.

Время шло, мальчик подрастал, и его уже не стало так тянуть к бабушке, начался период подражания старшим пацанам. Мальчику требовалось в воспитании мужское начало, а отца у него не было. Вот и стал он тянуться к ребятам, а те смеялись над его привязанностью к бабушке, мол, не по-мужски это. И уже внучок стал сторониться бабу Тоню. А она страдала, звонила им на московский телефон в надежде, что трубку поднимет мальчик и ей удастся, если не поговорить, так хотя бы услышать его голос.

Вот в эти самые годы, не знаю, по всей ли стране, или только в нашей, забытой Богом деревне, диабетикам прекратили бесплатную выдачу инсулина. Здесь-то Антонина и присела со своей пенсией. А лекарство ещё и добыть нужно. В такие-то годы побегай по аптекам, а это не аспирин, его в день по нескольку раз колют. Стала она пенсию словно пасьянс раскладывать, а с новыми расходами ничего не выходит, не пенсия, а тришкин кафтан. Мы, узнав о её бедственном положении, предложили помощь, но женщина отказалась: – У тебя, батюшка, церковь-то на себя не похожа, ни кровли путной нет, ни дверей, стану я на себя крохи твои перетягивать. Не сердись, но помощи твоей не возьму, не привыкла я быть людям в тягость.

И тут меня осенило: – Петровна, так у тебя же дом в деревне и земли сорок соток, давай объявление о продаже, и денег тебе этих лет на двадцать хватит. – Что ты, батюшка?! Эта земля ещё моей бабке принадлежала, мы только благодаря ей в войну и выжили, а потом ещё и в 46-ом она нас кормила, хоть и скудно, но никто из наших с голоду не пропал, не то, что в городе. А ты говоришь, продай, это же моё всё, и дедки мои и бабки. Продать легко, да что я тогда Серёжке оставлю, без земли, без корней пропадёт мальчишка.

Вспоминается, как приводила она его в церковь. Стоит на службе, малыш рядышком, бабка светится. Один раз они к нам на Рождественский праздник пришли, мальчик стихи рассказывал, а потом развешивал на ёлку самодельные игрушки. – Весь день вчера клеили, – умиляется Антонина, – такой мальчишка рукастый, ну весь в деда, ну весь. Потом делится со мной: – Сегодня, мой самый счастливый день, батюшка, я как воскресла.

Постоянная борьба за выживание, последовавшие одна за другой потери близких, одиночество и нереализованная любовь к внуку, всё это высосало из неё последние силы. И Петровна почувствовала, как приближается немощь. Стала она со мной делиться своими страхами, как же дальше жить? – У меня, батюшка, только два пути, или к невестке проситься, или идти в дом для престарелых. Только туда я не пойду, – твёрдо решила женщина.

Снова приближалось Рождество, мы раскладываем по пакетам конфеты готовим подарки детям, наряжаем ёлку. Тоня влетает в храм, глаза горят: – Батюшка! Радость-то какая, мои звонили, обещали на праздник меня проведать, – плачет старый человек. Внук говорит: – Бабушка, будем, как тогда, с тобой игрушки в церковь на ёлку клеить. Так что готовьте подарок и моему Серёжке! Батюшка, – трогает она меня за рукав, – а если они меня к себе позовут, идти?

На ёлку Антонина пришла, но только одна. Подходит ко мне, и молча подаёт пакет, я его открываю, а там самодельные ёлочные украшения. – Не приехали, всю ночь не ложилась, а под утро сама, вместо Серёжки, стала игрушки на ёлку клеить. Я им звонила утром, невестка в трубку зевает, говорит, забыла. И она, повернувшись, и оставив у меня в руках игрушки, стала уходить.

Потом остановилась: – Ты учишь, что, не смотря на все трудности, нужно жить и терпеть. А зачем? Старику можно жить, в какой нибудь Германии, а у нас ему нужно вовремя умереть. Ты советуешь, в дом для престарелых? Мы были с тобой в N-ске, нельзя так жить, батюшка, и даже не в хлебе здесь дело, мы с детства привыкли недоедать. Я, просто, не вынесу этой пытки – всю оставшуюся жизнь клеить ёлочные украшения для сиротской стариковской ёлки в доме интернате, ведь на ту ёлку никогда не приводят детей. А ёлка без детей это всё равно, что тот дед в шинели, вроде он и одет, а в тоже время, голый.

Через несколько дней мне сказали, что Антонина умерла от диабетической комы. У неё дома не осталось ни одной ампулы инсулина.

Мы хоронили её и поминали своей общиной. Потом, уже, от людей, я узнал, как Антонина вместо лекарства купила всё, и испекла свой любимый торт Наполеон, как порезав на куски, угощала им соседей, а потом съела и свою смертельную долю.

Но я ничего не хочу знать, и не верю слухам. У меня на руках свидетельство о смерти, и на нём чёрным по белому: диабетическая кома. Я продолжаю поминать её, и каждый год, заходя к ней на Радоницу, приветствую: – Петровна, Христос воскресе! И в ответ, словно встречаясь с ней взглядом, слышу всё одни и те же слова, которые она говорит мне уже много лет подряд: – Не суди меня, батюшка, не смогла я так жить, сгорела без любви.

А Серёжка уже вырос,приезжает к нам, и даже в храм заходит, не часто, но бывает. Со стороны посмотришь, хороший парень, обстоятельный, весь в деда. Такой бабкину землю не продаст, и мать свою в сиротский дом не сошлёт. И очень хочется на это надеяться.