Любовь без аплодисментов

Сейчас любовью зовётся что угодно, происходящее между мужчиной и женщиной. Она в каждой песне, в каждом фильме и романе, а также на заборах, билбордах и этикетках нижнего белья. Ловко взяв в оборот громкое слово, апеллирующее к каждому смертному, рекламисты и масс-медиа вкладывают в него всё, что способен «съесть» ищущий любовь человек.

А существует ли вечная любовь — не в абстрактно-книжной реальности, а в повседневности? Существует ли любовь единственная — не такая, как в шутке «любовь одна, а партнёры меняются»? Существует ли вообще любовь, и для каждого ли она?

Мне известно немало трогательных историй о вечной любви. Но, увы, все они взяты либо из книг, либо из фильмов, либо из непроверенных источников. И мне захотелось поделиться с читателем историей, которая особо дорога мне. Случилась она в моей семье.

Во время Великой Отечественной войны железную дорогу, хотя она и была гражданским объектом, перевели на военное положение. Мой прадед Василий работал на железной дороге города Х и был крупным начальником. На службе его любили и уважали за неиссякаемое чувство юмора и простоту. Дома его ждали любимая жена Аннушка и трое детей, а также четвёртый, который должен был вот-вот родиться.

Однажды ночью жене стало неожиданно плохо, и пришлось срочно везти её в больницу. Остаток ночи прадед сидел под окнами больничной палаты, ожидая «приговора» врача. Потом были какие-то списки анализов, лекарств, назначений — время то неслось вскачь, то едва ползло. Как известно, в те страшные военные времена с дисциплиной было строго, особенно это касалось опозданий. Время было исключительно дорого, часто дороже самой жизни. Опоздать на работу можно было не более чем на пятнадцать минут — тогда грозил только выговор. Но если задержка была хоть на минуту больше, то вместо выговора выносился приговор — без суда и следствия. Ни много ни мало, это приравнивалось к дезертирству и означало прямую дорогу в штрафбат — батальон смертников.

Прадед не смог попрощаться ни с женой Аннушкой, ни с детьми, ни с появившейся в тот день на свет слабенькой девочкой — долгожданной дочерью. Он опоздал на шестнадцать минут, и последняя минута стала решающей. Не объяснил им, что Родины он не предавал, что всё это нелепо, что их он любит больше жизни. Не объяснил, но доказал. Похоронка пришла в 1943 м — для штрафника он очень долго «продержался». Для своей семьи он был и остаётся не штрафником, а героем, отдавшим свою жизнь за Родину.

Место его гибели все эти годы никому из нас не было известно. Много лет мой отец безуспешно искал следы своего деда на тропах Великой Отечественной. И вот несколько лет назад отец, выросший за сотни тысяч километров от украинской земли, проезжал мимо города Изюма. В 1943 году здесь было одно из самых крупных сражений, в память о котором выстроен огромный мемориал. Отец остановил машину и вышел к памятнику. В списке погибших значилось много «штрафников». Пробегая глазами списки, отец вдруг увидел знакомое имя: С. Василий Назарович. Даты рождения и смерти совпадали с прадедовыми. Стали делать запросы в архивы. Ничто не отрицало вероятность того, что это он, хотя и чётких доказательств тоже найти не удалось — со штрафниками не очень тогда возились. Но папа верит, что это то самое место. Ведь более чем полвека назад прадед защищал ту землю, которая позже станет и моей родиной, местом, где я родилась и выросла.

Его супруга, моя прабабушка, дожила до моего рождения. В её честь меня назвали Анной. Воспоминания её детей и внуков очень похожи: она никогда не повышала голос и обладала удивительным смирением. Возможно, эта добродетель была плодом той тяжелейшей жизненной потери, но не было в жизни таких ситуаций, когда она отчаялась бы и стала роптать. О муже своём она всегда говорила так, что люди малознакомые могли подумать, что он не умер, а вышел на полчаса за хлебом. Для неё прадед был жив, а потому никто никогда не видел на её лице траурного выражения. Его фотография, самая светлая и радостная, всегда висела на видном месте. Для неё он был жив... жив в вечности.

Жаль, что смирение не передаётся по наследству. Зато передаётся память поколений, в которой всегда живы любимые. Уверена, что такими историями может поделиться практически каждая семья: в мире всегда были и будут люди, хранящие верность до самого конца, потому что смерть не имеет никакой силы ни над вечностью, ни над любовью.

* * *

А может ли любовь быть одной-единственной, на всю жизнь? Сегодня многие готовы повторить вслед за Ремарком: «Жизнь слишком длинна для одной любви». Конечно, если рассматривать любовь как источник наслаждения, глупо верить, что она может быть единственной. К любому удовольствию неизбежно привыкаешь. А поклонение коварному и прожорливому богу «я» требует на алтарь всё новых приношений в виде свежих ощущений.

Сегодня на первый план выдвигается любовь к себе. Советы психологов предсказуемы: уходи, если разлюбила; найди другую, если с этой скучно; он не изменится, лучше сразу брось. Такие советы выстроены вокруг рукотворного идола самости. Главные призывы — не мучаться, расслабиться, получать удовольствие и быть свободным. Видя в рекламных роликах страстно влюблённые пары, мы с завистью вздыхаем: у нас такого уже давно нет, а у них есть. Они могут через пять, десять и двадцать лет супружества оставаться пылкими и нежными любовниками, а значит, это с нами что-то не так. Значит, настоящая любовь впереди, и нужно поскорее избавиться от «прошлогоднего снега». Уверовав в сказку, мы рушим отношения, в которых уже нет места свечам и романтической музыке.

В реальности же всему своё время. Пылкая и страстная влюблённость подозрительна, если не стремится перерасти в глубокое чувство. Конечно, быть желанными важно и приятно, но чувства нельзя закатать в консервную банку, оставив без изменения. Желание сохранить юношескую влюблённость, не развивая её в глубокую привязанность, обречено никогда не сбыться. Влюблённость — взрыв, после которого либо родится целая вселенная, либо образуется полный хаос. Поддаваясь желанию получать удовольствие, следуя зову плоти, то и дело взрываясь, мы оставляем после себя выжженные пустыни, забывая, что изначально мы созданы творить.

Когда мы влюблены, подвиг совершать легко и радостно. Хочется рисковать жизнью, бежать на край света. И это не условно, у многих за плечами есть такой опыт. На самом деле вряд ли это подвиг во имя любви. Скорее, наслаждение дарами влюблённости, когда в радость любая тягость. Реальные подвиги повседневной жизни не так ярки и на первый взгляд не заслуживают аплодисментов. Подвиг — это когда ломаешь изнутри себя, свою лень, нежелание, гордость, а потом уже совершаешь поступок ради другого.

Чтобы проверить себя на наличие в душе главного чувства — не из современных песен, а по Ожегову — можно пройти простой тест. А что если в городе блокада — готова ли я вот с ним, не с абстрактным принцем, а с моим мужем в тапках и халате делить последний кусок хлеба? А отдать целый, если потребуется? А если ему ноги по колено отрежут, готова ли жить с ним? Не просто кормить-поить, а именно жить как с единственным и любимым супругом? А делом любимым готова ради него пожертвовать, как жена декабриста?

Предположим, немного слукавив, я ответила «да» на все вопросы. А теперь главный вопрос к совести. А если зрителей убрать? Не при людях этот подвиг нести, где и похвалят, и пожалеют, да ещё и помогут материально особо сочувствующие, а в глуши, где только волки да медведи?

Выбор есть — можно не любить, ведь никто не заставляет. Но представить себе жизнь без любви страшно и холодно — зачем это всё? Для удовольствий, которые приедаются? Для свободы, которой так порой хочется пожертвовать ради кого-то? Если уж выбирать любовь, то подписаться на то, что нужно работать над собой. Много.

Мерилом подлинности чувств стали для меня слова из Евангелия. Все они воплотимы, стоит лишь подвинуть скверного божка «я» и взглянуть на любимого, вспомнив, как радостно держаться за руки. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит (1 Кор. 13, 4–7).