Моление о чаше

Г.Э. Бострем. Моление о чаше

По городу только и разговоров было, что о «башмаках», «сейлемах», «греках» и «дзюбах». И, кажется, все – от прыщавых подростков до солидных мужчин – старались походить на «братков». Стоило выйти на улицу, и можно было подумать, что весь город состоит в какой-то «бригаде». Одежда, манера держаться, говорить, даже стричься – всё должно было свидетельствовать о «крутизне». Так некоторые бабочки от страха изображают из себя пауков. Человеческая жизнь утратила ценность, осталась только цена, но иногда и её не было. Человека могли убить просто потому, что он оказался не в то время и не в том месте. И сейчас такое случается иногда, но тогда это было просто повседневной реальностью.

В то время я оказался сторожем на стройке у крымского «авторитета» – Евгения Хавича. Впрочем, для моей семьи он был просто состоятельным соседом, которому вдруг понадобился сторож. Я в то время учился, получал грошовую стипендию, и работа сторожем была для меня спасением от нищеты.

Первое, что меня удивило на стройке – это прораб Жора, – человек, который каждый вечер перед уходом домой заходил ко мне в каморку и начинал аккуратно докладывать о проделанной за день работе. Я всё не мог понять: откуда у прораба такая жажда к общению со сторожем, пока не догадался, что Жора ворует неудержимо и страстно и считает, что меня посадили не иначе, как для надзора за ним. Впрочем, когда дом по его вине дал-таки трещину, никакие «отчёты» ему помочь уже не могли. Он быстро лишился всего своего движимого и недвижимого имущества и благо ещё, что сам успел удрать куда-то в дальние края, кажется, даже в Сибирь – вечное пристанище всех гонимых и обездоленных.

А у хозяина дома была иная страсть – карты. Игра для него была не столько средством наживы, сколь целью, содержанием жизни. Рассказывали, что за стеклом серванта у него можно было увидеть гору смятых долларовых «сотенок» – и это в то время, когда найти работу за сто долларов в месяц считалось редкой удачей. Евгений Михайлович был, как я понимаю, человек умный, хотя и по-своему, так что к нему съезжались со всех уголков Крыма криминальные лидеры и коммерсанты разного уровня за советом и помощью. Для таких бесед у радушного хозяина были отведены апартаменты на пятом этаже обычного подъезда хрущёвки, в то время как в квартире этажом ниже он жил со своей семьёй.

Итак, был бесконечный вечер бесконечного века. Я сидел на старом диване в сторожке и пил чай. Рядом в потёмках, ссутулившись и отрешённо глядя в никуда, сидел мой добрый приятель, задержавшийся проездом в Симферополе на денёк. В жарко натопленной печке трещали дрова, и выбивающийся из щелей свет рисовал на стенах живые картины.

Мы слушали гудение тяги в трубе и молчали. Много чего уже было переговорено и молчание было как-то особенно кстати. Смеркалось, но мы не включали свет, погружаясь в полумрак и не желая разрушать очарование тишины.

Я поднялся, чтобы выйти во двор и нарубить дров. Тузик – мой верный «звоночек» – завозился на коврике, как бы собираясь со мной, но потом постучал костяшкой об пол, поразмыслил о чём-то, вздохнул и снова улёгся на своей подстилке.

Воздух был морозный и юный – такой особенный воздух ранней весны, которым хочется надышаться полной грудью впрок. Я отыскивал в груде строительного мусора обломки досок и вдруг краем глаза заметил силуэт.

Посреди двора стоял старик в вязаной шапочке и, пристально разглядывал недостроенный дом, который я сторожил. У старика была окладистая седая борода и жёлтые прокуренные усы. В одной руке он держал картонную клеть из под яиц, а в другой – сухую тополиную ветку.

Я поинтересовался кто он и что ему нужно.

Старик прокашлялся хрипло и отвечал:

– Видите ли, я – дизайнер. Меня заинтересовала крыша вашего дома. Оттуда – с горки – от показал рукой на скалы – она очень хорошо видна и мне стало интересно, настоящая это черепица или, скажем… Ну, в общем, оказалось – лажа.

Голос у старика был выразительный, звучный. К тому же он так выговаривал каждое слово своим бархатным, раскатистым баритоном, что я невольно подумал, что это какой-то особенный старик. И тут меня, что называется, осенило.

На днях мне рассказали об одном замечательном старике. Рассказ был ещё свеж в памяти, а узнавание столь молниеносным, что я, не задумываясь, спросил:

– Вы Аркадий?

– Да, а откуда вы меня знаете? – удивился старик.

– Мне Дима Ротон рассказывал о Вас.

Старик наморщил лоб.

– Ротор? Что-то не припоминаю такого.

– Да не Ротор, а Ротон. Димка Ротон, он у Вас бывает иногда. Высокий такой, кучерявый…

– Не помню, – беспомощно улыбнулся «дизайнер», – но меня действительно зовут Аркадием.

Мы зашли в хибарку.

Первым делом гость попросил чаю, но когда я сыпанул щепоть заварки – старик снисходительно крякнул, приподнялся с дивана, извлёк из кармана старой замусоленной куртки пачку-кубик грузинского чая и выпотрошил его весь без остатка в жестяную кружку.

Дожидаясь, пока закипит вода в кастрюльке, «дизайнер» обратил внимание на беспечную рожицу, намалёванную рабочими на беленой печной стенке. Рожица была без бровей.

– Ну что, – спросил старик, – кого мы сделаем из него – садиста или святого?

И, не дождавшись ответа, он взял с пола уголёк и пририсовал рожице жалостливые брови домиком.

– Пусть будет святым, – резюмировал он.

Первое, что бросилось в глаза (да и в уши) в новом моём знакомом – это странное сочетание почти аристократического благородства с явно лагерными привычками и повадками. Всё прояснилось, когда гость стал рассказывать о себе.

Аркадий попался с анашой, когда мой папенька – тогда ещё малолетний оболтус – в стоптанных башмаках и со скрипичным кофром подмышкой, «стрелял» у дяденек папироски в подворотнях. В личном деле у батяни значилось безнадежное: «В третьем классе Боря опять начал курить…»

А Аркадий к тому времени уже окончил Московскую консерваторию, работал в филармонии, дружил с автором музыки к легендарному фильму «Обыкновенный фашизм» Алемдаром Карамановым, да вот – попался с «травой». Курение марихуаны в то время было делом неслыханным, конопля повсюду росла свободно, и кто надоумил Аркадия на нетривиальное употребление этого загадочного растения – остаётся тайной.

Так или иначе, но Аркадий отправился в «места не столь отдалённые» и на долгие годы обрёл славу первого человека, севшего в Симферополе за употребление наркотиков. Благо уже усоп «вождь народов» и Аркадий не схлопотал попутно срок за шпионаж в пользу афганской или иранской разведки.

У Аркадия, кроме Алемдара Караманова был ещё один задушевный друг, который к моменту нашей встречи с Аркадием давно умер, но о котором он вспоминал с неизменной теплотой и глубоким почтением. Это был христианский художник Георгий Эдуардович Бострем.

Удивительный это был человек, как я понимаю. Из тех, что плывут не по течению или против него, а исключительно туда, куда нужно. Он родился в 1884 году. Окончил Одесское художественное училище, затем обучался в Петербургской академии художеств имени Репина, в Мюнхенской Академии. Увлёкся абстрактной живописью, сошёлся с Василием Кондиинским, организовывал первые выставки «беспредметного искусства». Но в 1907 году что-то произошло в его душе, какой-то духовный переворот. Он отправился в паломничество по святым местам: сначала Западной Европы, а затем Палестины, Греции, жил на Афоне и возвратился в Россию глубоко верующим православным христианином. После революции он жил в Загорске, участвовал в работе реставрационных мастерских Троице-Сергиевской Лавры, расписывал храмы… Человек не только прекрасно образованный, но и по-настоящему мудрый – он дружил с Михаилом Пришвиным, Василием Розановым, отцом Павлом Флоренским, позже с академиком-офтальмологом Филатовым, известным певцом Иваном Козловским… В двадцатых годах в Ташкенте Георгий Эдуардович познакомился со Святителем Лукой (Войно-Ясенецким) и тот посоветовал художнику перебраться в Крым.

Это «благословение» осуществилось в 60-х годах, когда художник поселился в убогом домишке в селе Заречном. Местным жителям он запомнился своей добротой и ещё тем, что рисовал бабулькам иконы, а те подкармливали его от своих нехитрых щедрот. Здесь, в Крыму Бострем сдружился с Алемдаром Карамановым, который от имени многих и многих даровитых и талантливых людей своего времени сказал о художнике так: «Если бы не он, никто из нас не стал бы тем, кто он есть». К слову, именно благодаря Георгию Эдуардовичу, Алемдар Караманов принял крещение, и тема духовности навсегда и прочно вошла в его творческую жизнь.

Рассказывая о Бостреме, Аркадий оживился и, во что бы то ни стало, захотел видеть меня у себя в гостях, причём немедленно. Я, конечно, не мог отлучиться из сторожки, но понимал, что происходит что-то важное, что-то, что нельзя упускать и что восполнить потом будет решительно нечем. Я уговорил своего дремлющего приятеля заменить меня на часок, тем более что он дожидался утреннего поезда и спешить ему было некуда, и мы отправились в гости к Аркадию.

Мы шли, разговаривая, улочками старого города. Фонари уже несколько лет не горели, было сумеречно, первобытно, дико. Подумалось, что ночью город похож на табун понурых стреноженных лошадей, пожалуй, не спящих даже, а размышляющий тревожно о своёй судьбе, вдыхающих жадно полынный степной дух, прядущих ушами и ждущих чего-то…

Наконец мы подошли ко двору, где обитал Аркадий. Кованые ворота оказались заперты, но старик полез наверх и уже оттуда, вполоборота кивнул, приглашая следовать за ним. И если бы меня попросили нарисовать его портрет – я бы так его и изобразил: ночь, звёздное небо, кованые ворота и на фоне неба – Аркадий в вязаной шапочке, с багровым огоньком папиросы в зубах.

– Думаешь я тебя просто так позвал… пройтись? – загадочно рокотал старик, открывая массивную филёнчатую дверь, и включая свет в прихожей. – Нет, дружище. Пойдём, пойдём со мной, ты это должен увидеть! – и с этими словами Аркадий проводил меня в дальнюю комнату своей захолустной квартирки.

Передо мной на стене висел довольно большой холст без рамы. Я начал вглядываться, но ничего кроме пестроты мазков рассмотреть не мог.

– Нет, нет, это не так надо смотреть, – заметил Аркадий, – садись вот сюда в кресло и смотри. У Бострема была такая манера письма. Он специально готовил краску для одного мазка. Понимаешь – для одного мазка! На этой картине нет двух одинаковых цветов. Но не это главное. Это Моление о чаше – вот в чём дело… Христос, скрытый от нас суетой бытия… – так говорил Бострем. Ну, ты смотри, смотри… А я пока пойду чай заварю.

Аркадий ушёл на кухню. Я сел и стал смотреть, но всё ещё ничего не мог понять. Была тишина, глубокая ночь, скучный электрический свет. Я продолжал вглядываться, но видел перед собой только пёстрый холст, испещрённый мазками разных оттенков тёплых тонов – от бурого до охристо-шафранового.

И вдруг как будто я что-то стал смутно угадывать за этой пёстрой рябью, какой-то силуэт. Я пытался всмотреться, но мазки рябили, мешали видеть главное. Но я продолжал всматриваться и вот уже определённо мог различить силуэт человека. Не просто человека, но Господа с чашей в руках! Он стоял молча с тихой и светлой радостью, уже отдавший за нас жизнь, возгласивший уже спасительное: «Свершилось!». Да, там, за этой рябью несомненно был свет, тот самый – Фаворский, нетварный свет. Но ведь моление о чаше состоялось после Фавора, во тьме и нестерпимой горечи предсмертных борений… А здесь – свет, торжество, победа, только скрытые от нас этой привычной пеленой суеты. А может быть это наша чаша, чаша, которую нам надлежит испить за все наши бесчисленные преступления и грехи… И о нас молится Господь по ту сторону суеты, в Своём нетварном свете, о том, чтобы нам не пить эту горькую чашу… только бы мы увидели вовремя, поняли, остановились, одумались… Но нет. И это не то. Чаша светла! Это не чаша страданий и боли, не чаша горечи. Нет! Скорее надежды, победы!..

Две непримиримые реальности сошлись на одном холсте. Невыносимая и бессмысленная, отвлекающая рябь суеты и высшая реальность Божественной Личности, любви, призывающей приобщиться нетварного Света: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое…»

Пропало всё: сонливость, усталость, тревоги, заботы и хотелось только одного – увидеть ясно, соприкоснуться с Тем, Кто составляет главное содержание жизни, её оправдание и смысл. Хотелось ответить на моление Господа, разрешиться от неизбежной и заслуженной муки, стать причастником Его света!..

На стройку я вернулся часа в три ночи изумлённый, притихший, омытый светом и радостью! О сне не могло быть и речи…

Но утром, сменившись, и уже подходя к своему дому, я почувствовал что-то неладное. Как-то похолодело сердце, бросилось в глаза множество растерянно, молчаливо стоящих людей. И ещё… всё показалось каким-то серым, точно поблекшим за ночь. Во дворе людей оказалось ещё больше. Возле подъезда зияла воронка, на ветвях деревьев висели какие-то ошмётки одежды, стёкла в домах были выбиты. Я всё понял.

Но Евгений Михайлович был жив. В своём чёрном кашемировом пальто он ходил по двору не столько встревожено, сколько погрузившись в себя, в свои думы… Говорят, он был самым «миролюбивым» из всех «авторитетов». Может и так. И, конечно, не случайно убийца не донёс свою бомбу, выронил её из рук возле самого входа в подъезд… и случилось это ночью, примерно в то время, когда я сидел, ошеломлённый, перед холстом Бострема. Как будто помиловал Господь, дал ещё время, шанс остановиться, задуматься, разглядеть за пеленой суеты Главное…

Недели через две после покушения, Вадим – личный шофёр Евгения Хавича – забыл забрать бутыль от Тузикиного обеда, и я захватил её по дороге домой. Во дворе в машинах круглосуточно дежурили охранники – вечно укуренные, ржущие хлопцы. Они знали, что я сторож и пропустили в подъезд. Я поднялся на пятый этаж, позвонил в дверь. Открыл хозяин квартиры. Я сказал, что принёс бутыль и поставил пакет на пол в прихожей. Евгений Михайлович несколько секунд, ссутулившись, устало смотрел на этот непрозрачный пакет и я отчётливо помню повисшую в воздухе напряжённую тишину…

Через восемь месяцев в центре города Евгения Хавича застрелил бывший его охранник. «Треснувший» дом долго и бесприютно стоял недостроенным, а потом кто-то его всё же прибрал к рукам, достроил, но, кажется, так и оставил стоять пустым, «про запас»: «Душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись»…

По просьбе Аркадия я отколупал от потолка своей сторожки-развалюхи лепную розетку XIX века, и она долго пылилась у меня в углу, а когда разрушили сторожку – во дворе, но Аркадий за ней так и не пришёл. Однажды я встретил его в городе, поздоровался, но старик с усталым, отрешённым лицом молча прошёл мимо. Впрочем, я не удивился. Я знал уже, что у Аркадия шизофрения. В моменты внезапного «озарения» он мог расхаживать по Пушкинской с бутафорским деревянным кинжалом и выдавать себя за потомка графа Воронцова. А однажды в ноябре месяце что-то на него «нашло», и он, выйдя из дому в обычной своей одежде – рубашке, пиджачишке, брюках и сандалиях на босу ногу – отправился на электричках в Москву. Там он дефилировал по проспектам со своим кинжалом, украшенным «рубинами», пока его не «приняли». В милиции скоро выяснили, с кем имеют дело, отправили в столичную психлечебницу – Кащенко, а оттуда в сопровождении санитаров «домой», то есть в местную психушку – на «Розочку». Когда через полгода он снова оказался на воле – то перестал узнавать даже старых знакомых и часто на улице в ответ на приветствие просто проходил мимо.

И всё же я знаю: та встреча, тот рассказ о Художнике, та радость о Свете, Который светит во тьме – всё это было и есть по-настоящему!

И хотя после смерти Аркадия, картина «Моление о чаше» бесследно пропала, но в памяти моей всё так же за привычной, но невыносимой рябью суеты светло и тихо стоит с чашей в руках Господь и чаша эта, вместо заслуженной горечи и боли страданий исполнена неизреченного света. Только бы вступить за эту пестрящую пелену, испить из Спасительных Рук, приобщиться света!

Пока ещё есть время… пока не поздно!