Как мне Азия помогла

И хотя это понимание пришло гораздо позже, я в бурных спорах о правоте той или иной веры, говорил с христианских позиций. Мое постепенное воцерковление сопровождалось странными мистическими происшествиями: то какие-то антропософы начинали одолевать, убеждая меня в том, что православие – вера слабых людей, и что нужно относиться к духовным исканиям глубже и непременно с позиций гнозиса. То какие-то целители восточного разлива приставали со всякими фокусами. И руками-то они лечат, и карму выправляют. И тут же дают понять, что у меня с кармой плохи дела и аура какая-то не такая. Но этой беде они могут помочь. А для этого нужно быть с ними в тесном контакте, почаще встречаться и стремиться к получению тайных знаний. Ну, и, конечно, раскошелиться. Все это было таинственно, интересно и опасно. Полный набор качеств для того, чтобы увлечь молодых людей, уставших от лицемерия и лживой пропаганды. Это сейчас книжные лавки завалены мистической дрянью и телевизор перегрелся от засилия экстрасенсов и знатоков тайных доктрин, а тогда это было диковинным новшеством, сокрушавшим железобетон беспросветного материализма.

Наконец, появился на моем горизонте то ли практикующий маг, то ли… В каких-то немецкой и финской газетах его назвали «русским Ури Геллером». Был такой парень в Германии, к которому прилипали металлические предметы. Мог не только обвеситься вилками и ложками, но и тяжелый утюг намертво закрепить на грудной клетке.

Мой же новый знакомец якобы мог собственной энергией поднимать в воздух предметы. Я этого за полгода тесного общения с ним так и не увидел, но фотографию из немецкого журнала он мне показывал. На ней он был запечатлен в напряженной позе с вытаращенными глазами. Руки вытянуты вперед, а между ладоней висит тапок. Он утверждал, что незадолго до нашего знакомства без помощи рук поднял в воздух Марину Влади, за что почти был бит ее мужем бардом Высоцким. Будто бы на виду у всех с Мариной приключилось в воздухе нечто такое, чего муж не хотел бы, чтобы видели посторонние. А зрителей было, будто бы, много.

Звали этого господина Борей Ермолаевым. Он был режиссером «Мосфильма». Его картина про битву с японцами на Халхинголе, кажется, получила какую-то премию. А последняя его работа о драматурге Островском с треском провалилась, и он приехал из Москвы в тогдашний Ленинград к родной матери: отсидеться, успокоиться и написать сценарий для следующего фильма. Писать он по причине депрессии и каждодневных возлияний не мог. И тогда одна моя московская знакомая попросила меня помочь ему. И я помог. Написал просимый сценарий. Длилось это долго. Сил я потратил немало. И в конце нашего общения почувствовал, что нервы мои расстроены до предела.

Это была странная работа. Мало того, что я так ничего за нее и не получил, так мне еще ежевечернее приходилось являться «на службу» с бутылкой водки. Боре было плохо, и только «огненная вода» могла заглушить его скорбь. Он обещал приличный гонорар, который с лихвой покроет все водочные расходы, поскольку у него была стопроцентная договоренность с руководством «Мосфильма» о том, что к лету его «запустят». А дело было поздней осенью. За провал «Островского» он обещал руководству снять фильм о нашей доблестной милиции. Нужно сказать, что к своему провалу он относился, как к доказательству полнейшей глупости начальства, неспособной постичь тонкости его шедевра.

Мне же о советской милиции писать совершенно не хотелось. Я предложил историю об одиночестве деревенского человека в большом городе. А то, что этот человек упакован в милицейский мундир, лишь усиливало страдания одинокой души. Сценарий Боре понравился. Он отправил его Олегу Анофриеву. Предполагалось, что тот будет играть страдающего милиционера. Ему тоже понравилась моя история. Почему дело дальше не двинулось – не знаю. Боря кутил горююче, в Москву не ездил, сценарий не пробивал. А я продолжал навещать его и непременно с полагающимся напитком. Вот там-то я и познакомился, ежели и не со всей, то с большей частью интеллигентной публики, ни в грош не ставившей марксистскую разновидность научного атеизма. Через квартиру Бориной матушки прошло великое множество контактеров с потусторонним миром и уже упомянутых антропософов, целителей и адептов всевозможных тайных доктрин.

Помимо этой публики Борю навещали московские киноартисты. Не стану поминать ныне здравствующих. А из покойных бывал у него Олег Янковский и Александр Кайдановский, сыгравший роль драматурга Островского в Борином фильме. Знакомство с Янковским ограничилось единственным ужином, а с Кайдановским мы приятельствовали довольно долго. Мне было приятно знакомство с замечательным актером. Наши редкие встречи в Москве были веселым времяпровождением. Хотя весельем это, по правде, назвать трудно. Во хмелю он был непредсказуем. После недельной совместной жизни в таджикском селении Исфара, наши встречи стали намного реже. Он снимался в фильме «Телохранитель» на киностудии «Таджикфильм», а я писал в это время на этой студии сценарий по переведенной мною повести Саттора Турсуна «Я вернулся, отец». Был в моей жизни период, когда я занимался литературным переводом. Таджиков переводил по подстрочникам. Это такая халабала, из которой нужно было сделать приличный текст.

Мы столкнулись с Кайдановским в душанбинском книжном магазине. В ту пору в Душанбе можно было спокойно купить книги, которые в центральной России и в столице продавались только по подписке. Мы купили несколько одинаковых томов из серий «Библиотека поэта» и «Литературные памятники» и провели вечер в его гостинице, предварительно сходив на базар, где купили черешни, ранних персиков и сладкого узбекского вина «Чашма». Поскольку нас свел Боря Ермолаев, помянули его, пожелав ему доброго здравия. Александр рассказал о том, что не без помощи Бори и сыгранного им «Сталкера» он видит в своей жизни много таинственного. Ему интересно общаться с экстрасенсами и людьми с необычными способностями. Я-то полагал, что работа с Тарковским приблизит его к христианству. Но он заявил, что Православие его не вдохновляет. В этот момент к номер зашел еще один «птенец гнезда Тарковского» - Николай Бурляев.

- Вот ему Православие нравится, - сказал Кайдановский. Бурляев посмотрел на меня подозрительно и обратился к хозяину: - Саша, приглашаю тебя на бутылочку сухаго.

- Но у меня гость, - кивнул Кайдановский в мою сторону.

- Приходи. И Наташа тебя приглашает.

Кайдановский поблагодарил и сказал, что, возможно, зайдет.

Я решил избавить его от моей компании и стал прощаться.

- Сиди, - приказал он. Я вчера с ними наобщался. Они с женой Натальей Бондарчук привезли какую-то постановку. Целый час говорили правильные вещи о нравственности, о семейных ценностях, а потом стали спиной друг к другу и, взявшись за руки, резко повернули головы в сторону зала. И так стояли несколько минут, глядя на зрителей героически призывно. И он очень смешно показал, как они это сделали.

- Ты лучше прилетай в Исфару ко мне на съемки. Там поговоришь с Толей Солоницыным о своем Православии. Хотя, не уверен, что получится.

Самарканд

Командировку мне оформил Отахон Латифи. Он был спецкором «Правды» по Таджикистану. Перед ним трепетали начальники всех рангов, вплоть до главных. Он был «рукой Москвы» и мог очень крепко навредить, но и помочь мог. Мы с ним закончили один университет. О Питере у него остались теплые воспоминания, и общался он с питерцами с большой охотой. Меня он дважды брал с собой в поездки по республике, но это отдельная история.

У него тоже были религиозные искания. После развала Союза Отахон объявил себя мусульманином, выбросил европейские костюмы, облачился в халат и чалму и возглавил вместе с приятелем оппозицию. Поскольку все помнили его былые подвиги, совершенные под красным знаменем, то скорая замена красного флага на зеленый обрадовала не всех. Продержался он недолго. Латифи убили в подъезде его дома.

А тогда, с устроенной им командировкой от центральной таджикской газеты «Коммунист Таджикистана» я полетел писать репортажи со съемочной площадки. Главным образом, ради знакомства с Анатолий Солоницыным. В ту пору мне очень нравился фильм Тарковского «Андрей Рублев», в котором он сыграл главную роль. Мне казалось, что человек, сыгравший прославленного Православной Церковью святого, является кладезем премудрости и обладает высокой духовностью. Уж его-то религиозные поиски, несомненно, завершились успешно. После питерского общения с приятелями Бориса Ермолаева так хотелось пообщаться с православным человеком. Ожидания мои не слишком оправдались. Анатолий был симпатичным человеком, но не церковным. О вере и о своем пути к Богу говорить решительно отказался. О своих коллегах актерах и о журналистах имел невысокое мнение. Называл лицемерами: «Лицедей и сам не знает, кто он такой. Подсидит, предаст, продаст – и ухом не поведет. Подумает, что это у него роль такая. Это не он, а режиссер и драматург виноваты. А у журналистов – редактор. Так, что мой духовный мир останется при мне». Я с ним согласился и эту тему оставил. Хотя, ради этого и прилетел. Я надеялся, что мне удастся узнать от Анатолия много душеполезных сведений. Не столько для прессы, сколько для себя. Вряд ли коммунистическая таджикская газета напечатала бы откровенный разговор с человеком, сыгравшим роль героя, далеко не часто появлявшегося в советском кинематографе. Я извинился, сказал, что понимаю, что негоже «лезть в душу». Меня не интересовали сплетни и пересуды, которых было немало, а лишь то, как появились эпизоды фильма. Ведь о реальном Андрее Рублеве почти ничего не известно. Анатолий только махнул рукой: «Какой я Рублев, я Солоницын. А про сценарий и про то, как родились эти эпизоды, говори с Тарковским». Все же от общения со мной он не отказался, и несколько вечеров мы провели в интересных беседах. Говорил он умно. И чувство юмора у него было замечательное. Он трогательно заботился о своей новой семье: жене и младенце, которые жили с ним в тесном с обшарпанными стенами однокомнатном номере. Женат он был около двух лет. Его спутница была не красавицей экрана, чего можно было ожидать, а скромной русской женщиной из эстонского города Таллина. Днем Анатолий ходил в желтом в полоску халате и чалме, сурово глядя на снимавшихся с ним коллег. По всему было видно, что он не в восторге от предложенной ему роли. Это был странный советский «вестерн». Играл он некоего духовного лидера сопротивления советской власти. Его нужно было переправить через горы и отдать красноармейцам. Кайдановский играл роль его телохранителя. Вечером, после съемок Анатолий преображался. Улыбка не сходила с его лица, когда он оказывался наедине с семьей. Даже при госте, он не мог скрыть своей радости. Жену он называл «нянькой» и говорил: «Ты не представляешь, что это за золотая женщина. Это мой главный приз в жизни. Она для меня дороже «Оскара». После моих предыдущих двух браков я, наконец-то после съемок прихожу домой. ДОМОЙ! Даже если это задрипанная провинциальная гостиница. Но она и в ней мне создала дом!». В его радости была какая-то детскость. Чувствовалось, что он благодарен Создателю за наконец-то обретенный покой. О Боге не нужно было говорить с ним. Когда он с любовью смотрел на жену и ребенка, было совершенно очевидно, что это не просто созерцание, а пребывание в молитвенной радости.

Статьи об «Андрее Рублеве» и даже интервью с Анатолием Солоницыным не получилось. Пришлось ограничиться репортажами о съемках «Телохранителя» и беседой с режиссером Али Хамраевым. Кайдановскому мои гостевания у Солоницыных не очень пришлись по душе. Разговоры о вере его раздражали. Когда через два года Анатолий смертельно заболел, он не позволил мне привести к нему в больницу священника. Я так и не знаю, пособоровали Анатолия и причастился ли он перед смертью.

А, что касается религиозных исканий Кайдановского, могу засвидетельствовать, что они были. Прошел год или два после смерти Солоницына и он показал мне очередную букинистическую покупку – «Толкование на Апокалипсис». Я раскрыл толстый фолиант (не помню выходных данных, но это было редкое издание конца девятнадцатого века) и попал на разъяснение того, кого апостол Иоанн Богослов называл Гогой и Магогой. Не успел я прочесть и половины страницы, как раздался звонок. Александр пошел открывать дверь.

- Вы не знакомы? – спросил он, входя с гостем в комнату, где я пытался узнать, кто такие Гога с Магогой.

Гость посмотрел на меня и покачал головой: «Нет не знакомы».

Он протянул мне руку и представился: «Гога».

- Вот как? А вы один?

- А почему я должен быть вдвоем?

Я показал ему раскрытую книгу. Он прочел название главы, сердито посмотрел на меня и отвернулся.

Это был известный кинооператор Рерберг. Его звали Георгием. Он был оператором у Тарковского на фильме «Зеркало».

В Азию я ездил еще несколько раз. Очень хотелось побывать на Памире. Тогда много говорили о Шамбале, о Рерихе, который будто бы ее нашел. Я прочел книгу о бароне Сент-Ив-Дальвейзере, пославшем письма королеве Англии Виктории и нашему императору Александру Третьему с просьбой не воевать в Афганистане. Он утверждал, что там в горах находится сердце подземной страны Агарты. И если его потревожат, произойдет непоправимое. В письме была такая фраза: «Как только взовьется пламя войны в Гиндукуше, произойдет конец света». Цитату привожу по памяти.

Наши мудрецы из Политбюро барона Дальвейзера не читали и конца света не предвидели, посылая наших ребят на афганскую бойню.

В Душанбе дыхание войны почти не ощущалось. Но местные интеллектуалы много говорили о ее мистической природе. Для профанов это была «интернациональная помощь», а для посвященных – нечто иное и очень важное. Не стану рассказывать о посиделках с тамошними мистиками. Мне они скоро наскучили. И, как ни странно, помогли излечиться от увлечения таинственными вещами. На посиделках душанбинских мистиков я вдруг почувствовал запах серы, тщательно скрываемый запахом дыма привозимых из Индии ароматных палочек.

Последняя моя поездка в Среднюю Азию происходила без мистических искушений. И даже наоборот.

В 1983 году мы прилетели с группой в Самарканд на съемки фильма о красотах этого древняго города. Режиссером был Александр Слободской, я автором сценария и консультантом. Предполагалось, что возникнут трудности этнографического порядка. А я смогу их разрешить. Ассистенткой режиссера была Тамара Трескунова. Через несколько лет она станет Тамарой Глобой и начнет дурачить народ астрологическими прогнозами. А тогда мы с Александром Слободским – таким же неофитом, как и я, ретиво просвещали Тамару светом Истины. Она уже стала ходить в православную церковь, но встреча с небезизвестным Павлом Глобой и скорое замужество перевели ее на другой путь.

В первую же субботу пребывания на самаркандской земле мы пошли на всенощную в храм. На службе было 5 русских старушек. Батюшка, увидев незнакомых молодых людей, удивился. Во время каждения он попросил нас остаться после службы. Мы остались. Рассказали, кто мы и зачем приехали в богоспасаемый Самарканд. А он нам рассказал другую историю. За две недели до нашего приезда в церковь зашел пожилой узбек. Недолго постоял, рассматривая иконы, а увидев большой образ Николая угодника, упал перед ним на колени и надолго застыл, уткнувшись лбом в пол. Потом поднялся, сделал обеими руками умывательное движение, как это делают мусульмане после молитвы и попросил продать ему 100 свечей. Он утыкал ими подсвечник и попросил свечницу возжигать остальные по мере сгорания поставленных. Потом он рассказал, почему пришел в храм. Он сторожит убранный хлопок. Это такие белые горы, покрытые непромокающим брезентом. Накануне было его дежурство. Далеко за полночь он увидел идущего прямо на него волка. Он сорвал с плеча винтовку и прицелился. Винтовка старая и патрон в ней один. Промах – значит смерть. И вдруг видит еще шестерых волков. Они взяли его в кольцо и медленно приближались. Сторож прижался спиной к тому, что охранял. Забраться на гору невозможно. Что делать? Стал призывать Аллаха на помощь. Кричал, что есть мочи… Волки все ближе. Тогда он вспомнил, как его русская соседка всегда просила о помощи Николая Угодника. Он над ней за это смеялся и говорил всякие гадости о ее вере. Волки в двух метрах. Он видит, как идущий по центру готовится к прыжку. И тут он, что есть мочи, закричал: «Урус Никола помоги!». И в ту же секунду увидел, как ночь озарилась каким-то необыкновенным серебряным светом, будто десять лун засветили на небе. Раздался тихий звон колокола, а перед ним оказался вот он. Старик показал на образ Николая Угодника и зарыдал.

- Знаешь, что он мне сказал? – спросил он батюшку.

- Что?

- Сказал, чтобы я над соседкой Ниной больше не смеялся.

- И все?

- И все. Больше ничего не сказал. Растаял в воздухе. И сразу утро наступило.

Идет ко мне бригадир, а я, как каменный. Он говорит «Что с тобой?» А я и сказать ничего не могу. Побежал домой, взял деньги – и сюда.

Потом он еще дважды заходил в церковь. Я спросил, не хочет ли он креститься? Сказал: «Нельзя. Родные не поймут. И в кишлаке опасно будет. Я так буду Николе молиться и деньги вам носить».

Вот такая история. Мне ее было полезно узнать. Это было время моего духовного становления. Я видел, как при всевластии коммунистов и официальном атеизме, таджики и узбеки не стесняются прилюдно молиться в чайханах и столовых. Как во время намаза половина продавцов на рынке расстилают коврики и молятся, невзирая на базарный шум и суету. Глядя на усердие этих людей становилось стыдно за свою теплохладность. Так что советская, но внутри мусульманская, Азия мне очень помогла перестать бояться, полюбить Бога и стать православным.