Единоличная власть и византийское «многоцарствие»

Нередко жизненное явление, исторический факт возникает, развивается и составляется не на основе правового закона, не в силу правовой нормы, а в силу естественных причин. Именно в политике непредусмотренный законом поступок не только получает правовое значение, но становится примером, образцом для целого ряда других таких же поступков, получивших в силу этого правовое значение. Эти события возникают, развиваются, длятся и кончаются по законам «причинной необходимости», независимо от того, были ли они предусмотрены правовыми нормами и «уловлены» ими с их «юридическими последствиями» или нет.

И.А. Ильин

Император Михаил III назначает Василия Македонянина соправителем

Среди явлений, даруемых нам византийской цивилизацией, есть одно, не устающее поражать собой клан правоведов и вызывающее к жизни, как это часто бывает, множество оценок – крайне негативных, нейтральных и сочувственно-положительных. Речь идет об удивительной форме единоличной власти – византийском «многоцарствии», допускавшем наличие одновременно двух, трех и более императоров, обладавших с формально-правовой точки зрения равными властными полномочиями. Мало того, сколько бы ни было царей в действительности, сама по себе императорская власть в сознании византийцев мыслились в единственном лице – поразительный феномен!

Согласимся, если бы речь шла о каком-то разовом прецеденте или явлении, свойственном одному конкретному периоду византийской истории, то ни о каком феномене не пришлось бы говорить. Но в том-то и дело, что мы сталкиваемся с обычной политико-правовой практикой, и перед нами важнейший институт византийской государственности.

Загадка этого феномена могла бы быть быстро разрешима, если предположить, что наделение императорским достоинством двух и более лиц являлось способом легитимации власти, обеспечивающим передачу царского венца от отца к сыну. Действительно, общеизвестно, что не только в Византии, но в Западной Европе и России, даже гораздо позднее падения Константинополя в 1453 году, государи нередко при жизни венчали на царство своих сыновей, дабы постепенно, без суеты и спешки передать им всю полноту власти и исключить любые посягательства на их высшее достоинство.

Но эта гипотеза сталкивается с тем неприятным для себя фактом, что на всем протяжении существования Римской (Византийской) империи римляне не признавали наследственную монархию в качестве обязательного государственного института. «Право крови» не было закреплено в качестве основания получения высшей политической власти ни в законах государства, ни в канонах Церкви. Правовой обычай в этом отношении также был далеко не однозначным и лишенным внешней логики.

В частности, общеизвестно, что власть в Византии действительно нередко переходила от отца к сыну. Но само по себе венчание юного наследника на царство ничего не предопределяло на грядущее время. И наоборот, многие будущие монархи, принявшие власть из отцовских рук, не были заблаговременно венчаны в качестве «дублеров» императоров. Тут же отметим, что родство с императором ничего не значило, поскольку зачастую царский венец почивал на главах совершенно посторонних для правящих императоров людей, и нередко передача власти происходила помимо их воли решением Церкви, сената, армии и народа.

Немного забегая вперед, скажем также, что византийское «многоцарствие» в разные исторические периоды облекалось в различные формы, обуславливалось самыми неожиданными причинами и имело в своей основе далеко не единственное тактическое идейное основание. Но при этом как принцип сохранилось на все время существования тысячелетней православной империи. Вместе с тем, наряду с фактами «многоцарствия» мы нередко наблюдаем картины единоличного (в привычном смысле слова) правления римских самодержцев.

В чем же причина смежного существования столь разнородных форм единоличной власти, и почему они не шокировали современников, в силу каких причин допускались ими как равноценные и взаимозаменяемые? Для того чтобы понять причины этого необычного явления и полюбоваться древними формами властвования, дающими нам обширное поле для последующих размышлений, обратимся к историческим фактам, как они сложились в действительности.

I

Марк Аврелий, Антонин Пий, маленький Луций Вер и Адриан. Сцена цикла «Усыновление» римского Парфянского фриза в Эфесе. Доломитовый мрамор с острова Тасос. После 169 (166?) г. Вена, Музей Эфеса

Но главная вариация на тему «многоцарствия» возникла уже в годы правления императора Диоклетиана (284–305) и была вызвана вполне конкретными причинами. Дело заключалось в том, что система государственного управления Римской (Византийской) империи в то время была далеко не универсальной и представляла собой плод многовековых наслоений и разновременных политических традиций. Естественно, это таило в себе многие проблемы, с которыми в определенный период своей истории Римская империя перестала справляться.

В провинциях и самом Риме все еще существовали местные органы управления, муниципалитеты, получившие свою компетенцию в республиканские времена. Из должностных лиц, находившихся в провинциях, нужно упомянуть сенаторских легатов, управлявших ими (praeses provinciae), начальников легионов, расквартированных в провинциях, и самостоятельных начальников пограничных войск (dux limitis). Как легко понять, они замыкались на разные органы центральной власти, что создавало большие трудности.

Верховную власть помимо самого императора осуществлял сенат – оплот римской аристократии. Но если компетенция сената прошла многовековой путь формирования, то этого нельзя было сказать об императоре. Princeps, как его величали изначально, мыслился римлянами лишь в качестве добавления к старым республиканским органам власти. Но со временем компетенция императоров многократно расширилась за счет остальных органов управления. Так, за ними стали признавать постоянное верховное главнокомандование, проконсульскую власть, право контроля над всеми провинциями, личную неприкосновенность как священной особы, председательство в сенате и т.п.^[2]

Вскоре император приобрел право решать вопросы о войне и мире, а также издавать leges datae по вопросам устройства колоний, даровать отдельным лицам статус римского гражданина и даже толковать законы. Отсюда со временем образовалась законодательная власть императора и право высшего уголовного и гражданского суда^[3]. При императоре Домициане (81–96) за царской властью признали право диспензации – освобождения от действия того или иного закона. Римские юристы обосновали этот шаг тем, что всякий исходящий от императора акт частноправового или административного характера уже сам по себе включает диспензацию^[4].

Но этого мало: поскольку все полагали, что император выполняет особые поручения всего римского народа, его полномочия вообще утратили заранее установленные границы^[5]. Император получил право наложения veto на все распоряжения магистратов, но сам не подлежал veto сената^[6].

Во времена Веспасиана (69–79) сенат закрепил за царем статус источника законов: «Что бы ни счел император правильным, хотя бы и противно обычаю, ради величия государства и религиозных, человеческих, общественных и частных дел, он имеет право и власть это творить и совершать». Но при этом сохранились и старые сенатские формы законотворчества, что приводило к некоторой правовой неразберихе^[7].

Вызванная к жизни проблемами своего века императорская власть – новый политический побег на древе римской государственности – медленно укреплялась, постепенно создавая новые политические формы управления империей. В определенный момент времени это привело к известному параллелизму старых органов власти и новых императорских учреждений, даже провинции разделились на два вида: «императорские» («provinciae Caesaris») и «сенатские» («provinciae Senatus»). Это деление обуславливалось конкретными обстоятельствами (главным образом, военной опасностью), было далеко не номинальным и основывалось на разных системах управления территориями.

Хотя постепенно различия между старыми и новыми системами управления размывались, но все же те или иные его следы еще сохранялись целые столетия. Чем далее слабели местные органы власти и сенат, тем большие усилия по централизации государственного управления предпринимали римские монархи. Не случайно уже в эпоху первых императоров в провинциях появились императорские чиновники со специальными, чрезвычайно широкими полномочиями: praefecti, curatores, procuratores.

Управленческий хаос (относительный, конечно) вынудил проведение административной реформы, вследствие чего вся Римская империя была разделена на 12 округов, которые подчинили 12 procuratores. В последующем подчиненность изменилась: при Адриане (117–138) округа перепоручили четырем консулярам, а при Марке Аврелии (161–180) – четырем juridici. Для облегчения управления государством в конце II века император определил второе после себя лицо – praefectus praetorio. Однако, как обычно, это решило одни проблемы в управлении, но создало новые^[8].

В итоге все это властно-политическое многообразие, вступавшее нередко в столкновение само с собой, нашло примирение исключительно в личности римского императора. Правда, сам правитель Римской державы был весьма ограничен в полноценном фактическом осуществлении своих полномочий. Он либо предводительствовал войсками в какой-нибудь неспокойной провинции, либо вел войны с наседающими на границы империи варварами, либо вершил судьбы мира в далеком (с точки зрения периферии) Риме.

Эта разнородная и весьма запутанная система управления и досталась Диоклетиану, когда тот пришел к власти. Старый солдат и опытный администратор, новый император прекрасно понимал, что в одиночку более не в состоянии управлять Римской империей в тех границах, в которых она пребывала в конце III века. С присущим ему практичным умом он быстро понял основную проблему управления Римским государством: в случае каких-либо опасностей, которые все чаще случались в провинциях (восстания местного населения, нападения варваров и т.п.), местные правители зачастую уже просто не справлялись с кругом проблем, свалившихся на их голову. Только непосредственное присутствие там лица, наделенного высшим статусом, способного в случае необходимости применить всю власть в полном объеме, встать над другими чиновниками и моментально подчинить себе все доступные государственные силы, могло стать панацеей от угрожавших империи бед^[9].

Решение этой сложной задачи было в высшей степени неожиданным и в то же время эффективным. Диоклетиан одновременно изменил административно-территориальное устройство государства и принцип управления им. Всю Римскую империю он разделил две части – западную и восточную, а их на четыре префектуры: 1) Восток, 2) Иллирию, 3) Италию и Африку, 4) Галлию вместе с Британией и Испанией. В свою очередь префектуры разделялись на 12 диоцезов, а диоцезы на 101 провинцию.

И, наконец, главное: чтобы в случае необходимости не сноситься по каждому вопросу с Римом, где заседал сенат и находился глава государства со своим аппаратом, Диоклетиан дал каждой префектуре «своего» императора. Так вместо одного в Римской империи появилось четыре соправителя, каждый из которых осуществлял высшую государственную власть в «своих» провинциях. Двое из них назывались августами, двое – цезарями. Образно выражаясь, центральная власть спустилась вниз, к рядовым обывателям, но при этом сохранила свой высочайший статус. Удивительное сочетание регионального самоуправления и жесткой централизации!

Различие наименований соправителей было далеко не случайным, хотя оно практически никак не отражалось на их компетенции в собственных регионах. Суть взаимоотношений между августами и цезарями определялась следующей формулой: «Duo sint in republica maiores, qui summam rerum teneant, duo minores, qui sint adjuvamento» – «Двое должно быть в государстве старших, кто всю полноту дел держит, двое младших, кто им помогает». Как предполагал Диоклетиан, через некоторое время августы должны были выйти в добровольную отставку, а их место занять цезари. В этом контексте цезари являлись в некоторой степени «учениками» августов: они должны были набираться опыта у своих старших товарищей, преемниками которых собирались стать спустя некоторое время. Этот принцип преемственности власти подразумевал новый набор цезарей после рокировки соправителей, и так до бесконечности. Как следствие, управление провинциями принимало необходимые оперативные черты, чего явно не хватало ранее при излишней локализации государственной власти в Риме.

Нет никаких сомнений в том, что тетрархия никоим образом не предполагала разделения верховной власти – она оставалась единой и неделимой, просто почила на главах сразу четырех своих избранников. Хотя каждый из императоров олицетворял верховную власть в своих провинциях, было бы крайне ошибочным полагать, будто их статус носил региональный характер. Нет, эти четыре правителя, совокупно обладавшие высшими государственными полномочиями, признавались всем римским народом одним властным лицом. Замечательно, что законы, издаваемые от имени императорской власти, подписывались всеми носителями высшего титула. Зато императорские эдикты по вопросам управленческого характера, не имевшие всеимперского значения, но действовавшие лишь в границах конкретных префектур и провинций, подписывались «своим» августом или цезарем^[10].

Группа двух императоров (Диоклетиан и Максимиан). Порфир. Нач. IV в. Рим, Ватиканские музеи

В этой связи легко понять, почему данная форма еще долгое время доминировала в Римской империи, всякий раз рождая очередную партию императоров-«дублеров». Не был ей чужд и сам родоначальник православной Римской империи святой Константин Равноапостольный (306–337), лишь волей обстоятельств оставшийся единоличным правителем после взаимоусобной борьбы и победы над своими соперниками и соправителями Макценцием (305–312), Лицинием (308–325) и Максимином Дазой (305–313).

Согласимся, все это кажется весьма необычным с точки зрения правовой науки. Мы привыкли к тому, что источник власти не может порождать собственное тождество, но лишь производные от себя фигуры. Однако уже ранняя Византия (или поздняя Римская империя) демонстрирует нам именно такие картины: один император признает другое лицо равным себе и наделяет полномочиями, какими владеет сам, и они правят совместно.

С 330 года, то есть времени основания Константинополя, Римская империя обрела два центра политической власти, две столицы. Что, однако, никак не повлияло на основополагающий принцип единоличной власти – ее «многоцарствие». Императоры Константин II (337–340), Констант I (337–350) и Констанций (337–361), хотя и нарушив диоклетиановский «закон тетрархии», после смерти своего святого отца стали равноценными царями Римской державы. В последующем перипетии политики (гибель обоих братьев) вновь обусловили единоличное правление императора Констанция. Но уже в 351 году царь присвоил титул цезаря своему двоюродному брату Галлу, отдав тому в управление Антиохию. А после смерти последнего в 354 году (Галл пытался захватить власть и был казнен) назначил цезарем другого двоюродного брата, будущего Римского царя Юлиана Отступника (361–363), объявив того правителем западных провинций^[11].

Едва ли можно предположить, что Констанций пытался обеспечить преемственность власти, наделяя родственников полномочиями цезарей. Сохранились очевидные свидетельства тому, что, не доверяя младшему двоюродному брату, Констанций едва не казнил его. Но и он был не в состоянии одновременно вести войну на два фронта: против персов на Востоке и германцев на Западе. А потому император направил в западные провинции правителя, почти равного себе по статусу.

Хотя разница между цезарем и августом была ничтожна и обуславливалась, скорее, возрастным фактором, в последующем произошла некая универсализация власти. Необходимость в цезарях отпала, и в течение столетия обе части Римской державы неизменно получали двух равноправных по статусу царей, хотя не без некоторых нововведений, видоизменяющих форму «многоцарствия». Так, император Валентиниан I (364–375) поставил правителем восточных провинций своего брата императора Валента (364–378), сохранив при этом негласное первенство как «старший» император.

Впрочем, желая подстраховаться от солдатского своеволия, он назначил своим соправителем и равным себе по статусу вторым Западным императором Римского государства своего сына Грациана (367–383), что оказалось очень дальновидным для обеспечения нормальной политической жизни страны. Именно Грациан после смерти Валентиниана I и гибели Валента в сражении при Адрианополе назначил Восточным императором святого Феодосия Старшего (379–395), разделив власть на Западе со сводным малолетним братом Валентинианом II (375–392), которого потребовала почтить царским венцом армия.

Замечательно, что уже на этой стадии формирования византийского «многоцарствия» назначение второго императора, совершенно неспособного в силу возраста управлять государством, неожиданно обусловилось не политическими, а сугубо этическими соображениями. Ведь совершенно очевидно, что только этим термином можно охарактеризовать желание западной армии почтить память покойного императора Валентиниана I, оставившего от второго брака малютку-сына, и уравнять братьев в династических правах.

В свою очередь, гибель юных соправителей вынудила святого Феодосия Старшего, временно сосредоточившего всю императорскую власть в своих руках, разделить ее между своими сыновьями Аркадием (394–408) и Гонорием (395–423), отдав одному восточную часть империи, а другому западную.

В последующее время термин «цезарь» все еще сохранялся, но уже перестал иметь самостоятельное значение, прочно перейдя в разряд почетных титулов, которыми наряду с основными статусными званиями награждали отличившихся лиц. С конца IV века законные правители Римской державы именовались исключительно царями, императорами, василевсами. Нередко они присовокупляли к своей титулатуре и звание «цезаря», что свидетельствовало только обо всей полноте власти, сосредоточенной в их руках, ее абсолютной безальтернативности. Так, например, император святой Юстиниан Великий (527–565) подписывал свои документы следующим образом: «Император цезарь Флавий Юстиниан, алеманский, готский, франкский, верхнегерманский, аланский, вандальский, африканский, благочестивый, счастливый, славный, победитель и триумфатор, постоянный август»^[12]. Спустя столетие «цезарем» называл себя и император Юстиниан II Ринотмет (685–695, 705–711): «Император цезарь Флавий Юстиниан, верный во Христе Иисусе, миротворец, благочестивый, постоянный август»^[13].

Этот принцип «облегченной тетрархии», когда каждая часть Римской империи имела своего императора, соблюдался вплоть до конца V столетия. После Аркадия и святого Гонория Востоком правил святой Феодосий Младший (408–450), а Западом – назначенный им Валентиниан III (425–455). Наряду с этим, как мы видим на примерах династий Валентиниана и святого Феодосия, формируется идея наследственной монархии. В тех случаях, разумеется, когда наследник существовал. Но когда таковой отсутствовал, император назначался либо «старшим» царем, властвовавшим в другой части света, либо армией, сенатом и Церковью. Именно такие примеры демонстрируют нам святой Маркиан (450–457), святой Лев Великий (457–474), Зенон (474–475, 476–491), Василиск (475–476).

Передавалась ли власть по наследству или император выбирался армией и сенатом – не имело никакого значения для апробированного жизнью принципа: «Каждой части Римской империи – своего императора». Правда, в силу слабости государства западные цари Майориан (457–461), Ливий Север (461–465), Олибрий (472), Гликерий (473–474) и Ромул Август (475–476) начали играть откровенно второстепенную роль в сравнении с императорами, располагавшимися в Константинополе. Некоторое «поражение в правах», носившее, однако, политический характер (но не правовой!), было обусловлено в значительной степени тем, что западные императоры во многом зависели от римского сената и варваров, игравших существенную роль в их назначениях на престол. Впрочем, после захвата Италии Остготским королем Теодорихом Великим (470–526) в 493 году эта традиция сама собой прекратилась – ведь Запад перестал принадлежать потомкам Римских императоров.

II

Италия и западные провинции погрузились во мрак варварского завоевания, а система управления Диоклетиана прекратила свое существование как на Западе, так и на Востоке. Вместе с этим, как иногда казалось, безвозвратно ушло и византийское «многоцарствие». В разное время возникают фигуры императоров, не только правящих единолично (не считая жен, как правило, весьма активно принимавших участие в управлении империей), но даже не удосуживавшихся при своей жизни закрепить права наследника. Не важно, что зачастую они не имели детей, которым могли бы передать по наследству императорскую корону или просить об этом сенат и армию – такое тоже случалось. Для Византии факты назначения преемниками посторонних людей даже при наличии собственных детей и близких родственников, не говоря уже об описываемой ситуации, не были чем-то из ряда вон выходящим.

Святой император Юстиниан со своим окружением. Мозаика

Тем не менее, императоры святой Лев I Великий, Зенон и Анастасий I Дикор (491–518) не делили своей власти ни с кем. Престарелый император Юстин I (518–527) лишь в последние дни своей жизни возложил царский венец на лоб племянника святого Юстиниана Великого (527–565), хотя тот уже несколько лет фактически соцарствовал дяде, если не сказать большего. Юстин II (565–574) уже на пороге смерти почтил блистательного военачальника Тиберия (574-582) высоким титулом. Но не августа, а цезаря – вновь метеором мелькнул след диоклетиановской тетрархии; императором Тиберий станет позднее. Аналогичные ситуации возникали и в дальнейшем. Император Исаак I Комнин (1057–1059), будучи больным, передал власть Константину X Дуке (1059–1067), но до этого правил единолично. А Константин IV Погонат (668–685) в 681 году даже приказал отрезать носы своим родным братьям Ираклию и Тиберию, тем самым навсегда исключив для них возможность приобщиться к царской власти, хотя несчастные ранее были венчаны их отцом Константом II (641–668). Как свидетельствует летописец, причина этого некрасивого поступка заключалась в том, что часть аристократии и ведомые ею константинопольцы потребовали от Константина IV разделить верховную власть с братьями, и тот решительно подтвердил свое единовластие^[14].

И годы процветания, и закат существования византийской государственности также прошли под флагом единоличного царствия. Императоры Алексей I Комнин (1081–1118), Иоанн II Комнин (1118–1143), Мануил I Комнин (1143–1180), Феодор I Ласкарис (1204–1222), святой Иоанн III Дука Ватац (1222–1254), Феодор II Ласкарис (1254–1258), Мануил Палеолог (1391–1425), Иоанн VIII Палеолог (1425–1448), Константин XI Палеолог (1448–1453) являлись единственными царями в годы своего правления. В некоторой степени это обстоятельство объяснимо: территория Византии (или в период с 1204 по 1261 год – Никейской империи) была уже чрезвычайно мала, и второй император просто не требовался – тем более на фоне указанных выше мощных и харизматичных фигур правящих царей. Но, конечно же, эта гипотеза далеко не универсальна, и с ее помощью, например, невозможно объяснить единоличное правление императоров династии Комнинов, вернувших множество ранее захваченных мусульманами территорий в лоно империи. Ведь, казалось бы, в разгар постоянных сражений, когда цари годами воевали с турками, не бывая в столице, в самый раз было бы вспомнить об диоклетиановской формуле, но этого не происходило.

Венчания царским титулом других лиц в годы правления единоличных императоров иногда имело место, но это практически ничего не меняло в политической сфере. Например, 18 ноября 473 года император святой Лев I Великий короновал на Римское царство своего внука Льва II Младшего (473–474). Но едва ли этот шаг преследовал целью разделить власть с равноценным соправителем, ведь новый римский царь был всего 6 лет от роду.

26 марта 590 года император святой Маврикий (582–602) также венчал на царство в качестве соправителя своего сына – трехлетнего Феодосия, имя которого как царя, тем не менее, в официальных актах не упоминалось. Несчастный царевич (или все же царь?), подававший блистательные надежды всему римскому народу, погиб вскоре после смерти своего отца от рук узурпатора Фоки Солдата (602–610), так и не став «настоящим» императором.

Вместе с тем, идея «многоцарствия» вовсе не канула в Лету, неожиданно проявляясь в новых формах и вызываясь к жизни самыми разнообразными мотивами, не имеющими со старой диоклетиановской «административной» мотивацией ничего общего. Причем, как и раньше, воцарение двух и более императоров (и императриц) происходило не в силу определенной идеологической доктрины или буквы закона, а в качестве оптимального решения задач, поставленных временем.

В частности, многоцарствие оказалось весьма удобной формой оттяжки времени для выбора нового римского императора, если соискателей оказывалось несколько, а сами византийцы не могли отдать предпочтение одному из них. Первый подобный прецедент возник при императоре Ираклии Великом (610–640). Последовательно в разное время были венчаны на царство его дети, рожденные от разных браков. Правда, здесь возникла весьма необычная ситуация: в первую очередь император облек в царский порфир не сына, а свою годовалую дочь Епифанию, которая 4 октября 612 года была венчана на царство как царица – впрочем, без политических последствий. Только 25 декабря 612 года чин венчания на царство был провозглашен над маленьким святым Константином Новым (641), на головку которого сам отец возложил царский венец.

Монета, на которой изображены Ираклий I и его сыновья: Константин III и Ираклон

Помимо святого Константина Нового Ираклий венчал царями своих сыновей от другого брака: Ираклона (641) и Давида – очевидно, таким способом он желал публично подтвердить их равноправие со святым Константином Новым, поскольку в глазах византийцев они, как рожденные от кровосмесительного брака (Мартина, вторая жена, приходилась Ираклию племянницей), были «ущербными». Но Ираклий Великий скончался от старости, святой Константин III Новый умер от туберкулеза, и, казалось, наступило время царствования Ираклона. Но летом 641 года константинопольцы неожиданно потребовали от царицы Мартины и патриарха Пирра (638–641) венчать на царство Ираклия – юного наследника святого Константина III Великого. Новый Римский царь принял имя императора Константа II (641–668), с которым и остался в истории, а Ираклон и Давид были лишены царского достоинства^[16].

В последующем римские государи были более благоразумными, стремясь венчать своих сыновей на царство еще в малолетнем возрасте, дабы избежать внутриполитических потрясений. В августе 654 года Констант II удостоил титулом августа (императора) своего двухлетнего сына Константина IV^[17]. Пройдя через горнило внутренних смут и дворцовых переворотов, император Лев III Исавр (717–741) венчал царской короной в 719 году годовалого сына, будущего императора Константина V (741–775). В свою очередь, тот также использовал идею «многоцарствия» для обеспечения прав Исаврийской династии. 25 января 750 года от брака с императрицей Ириной у него родился сын Лев IV Хазар (750–780), которого он объявил императором Римской державы. А от третьего брака царя с византийской аристократкой Евдокией, которой он в 769 году даровал титул августы, родилось пять сыновей: Никифор, Христофор, Никита, Анфим и Евдоким. Но в данном случае Константин V не делил власть, наделив каждого из младших сыновей лишь титулом «цезарь»; опять пригодился атавизм диоклетиановой доктрины^[18]. В свою очередь, Лев IV Хазар в 776 году венчал на царство своего сына Константина VI (780–797). Собственно говоря, этот факт и решил вопрос в пользу малолетнего царя и его матери императрицы святой Ирины (797–802), когда после смерти Льва IV Хазара разыгралась нешуточная борьба за власть.

В те века «многоцарствие» играло далеко не рядовую роль и было совсем не номинальным. Константин V активно помогал отцу императору Льву III в войнах с арабами и руководил войсками во многих сражениях. А император Феофил (829–842) еще совсем юношей принимал участие в военных столкновениях во время восстания Фомы Славянина. Михаил IX Палеолог (1295–1320) активно, хотя и не совсем удачно, соцарствовал своему отцу Андронику II Старшему Палеологу (1282–1328). В свою очередь, отец Андроника II Михаил VIII Палеолог (1261–1282) после венчания сына на царство разрешил тому подписывать хрисовулы и иные императорские указы. Он даже даровал царственному юноше царский жезл – символ власти. Правда, имелась существенная деталь, отличавшая «старшего» императора от «младшего»: указы сына не имели указания на месяц подписания и вводились в действие в те сроки, какие определял отец^[19].

Именно в этот период традиция венчать малолетних наследников на царство получила «права гражданства». Никифор I Геник (802–811) назначил императором сына Ставракия (811); Михаил I Рангаве (811–813) венчал первенца Феофилакта царским венцом; Лев V Армянин (813–820) пытался закрепить права на царство своего сына Симватия-Константина. Также поступали Михаил II Травл (820–829) и его наследник Феофил.

В октябре 1066 года Константин X Дука, стоя уже одной ногой в могиле, приказал венчать на царство сразу трех своих малолетних сыновей – Михаила, Константина и Андроника; все они стали соимператорами. Более того, его жена императрица Евдокия (1067) сохранила статус августы при условии, что она останется до конца дней вдовой^[20]. А после того как Евдокия все же вышла замуж и возвела своего второго мужа Романа IV Диогена (1068–1071) на престол, возникла необычная форма «многоцарствия» матери-царицы, отчима-царя и юного императора, сына Константина X, Михаила VII Парапинака (1071–1078). Остальные венчанные царевичи, братья Парапинака, от власти были отстранены.

Когда наследников не оказывалось (и цари бывают бесплодными), императоры иногда «усыновляли» своих вполне дееспособных фаворитов, возводя их в царское достоинство. Так, в частности, поступил император Михаил III (842–867), венчавший 26 мая 866 года Василия I Македонянина (867–886) императорским венцом как своего соправителя^[21].

Очень ярко «многоцарствие» проявлялось и оправдывало себя в годы Македонской династии – успешной и чрезвычайно популярной в народе. Именно при ней с завидным постоянством возникали ситуации, когда наследник престола либо был малолетним, а потому требовал взрослого опекуна с царским достоинством, либо мужчин-наследников вообще не оказывалось, и тогда имеющиеся в наличии женщины-царевны «усыновляли» мужчин или выходили за них замуж, наделяя своих избранников царским титулом.

При малолетнем сыне Льва VI Мудрого (886–912) императоре Константине VII Порфирородном (913–959) аристократией и армией был поставлен на царство Роман I Лакапин (919–944). Хотя при венчании Лакапин дал клятву обеспечить царственные права юного соправителя и не посягать на них, вскоре он пожелал создать собственную династию. И для этого Роман I венчал на царство помимо Константина VII Порфирородного своих сыновей Христофора, Стефана и Константина, внука Михаила (сына Христофора), а также невесток Анну и Елену как равноправных цариц. Эту картину удачно дополняет еще один штрих: со своей стороны прямой наследник Македонской династии тоже поспешил венчать своего сына Романа II (959–963), который вместе с женой самого Константина VII Порфирородного императрицей Еленой завершили список царственных особ. Но прошло время, неблагодарные сыновья отправили Романа I в монастырь, тут же сами утратили царское достоинство, и Константин VII начал править самостоятельно. Это «многоцарствие» хоть и было волнительным, зато наверняка полезным для Византии, если мы учтем болгарскую угрозу, которую Лакапину пришлось нейтрализовать.

Вслед за этим при живых малолетних царевичах Василии II Болгаробойце (976–1025) и Константине VIII (1025–1028), венчанных их отцом Романом II еще в 960 году, правили императоры святой Никифор I Фока (963–969) и Иоанн I Цимисхий (969–976). После их гибели царственные братья, достигшие уже к тому времени совершеннолетия, начали править самостоятельно. И хотя в действительности все нити управления были в руках Василия II – его порфирородный брат почти не интересовался делами государства, – оба они являлись полноправными василевсами.

Один за другим при сестрах-императрицах Зое (1042–1050) и Феодоре (1042–1056) вступали на престол и уходили Роман III Аргир (1028–1034), Михаил IV Пафлогон (1034–1041) и Михаил V Калафат (1041–1042). И, наконец, царственные сестры начали править совместно с Константином IX Мономахом (1042–1055). А после смерти императрицы Зои ее сестра номинально вышла замуж за Михаила VI Стратиотика (1056–1057), оставаясь его соправительницей.

Что бы ни говорили о «многоцарствии» Византийских царей потомки, легко убедиться, что в действительности этот дворцовый хаос всякий раз оказывался единственным средством обеспечить политическую стабильность и преемственность власти. Или, в крайнем случае, передачу ее более достойному лицу, в котором Римская империя остро нуждалась.

Сын императрицы Марии Аланской юный Константин Порфирородный Дука соцарствовал с Алексеем I Комнином (1081–1118), пока не скончался от болезни. И едва ли стоит говорить, что и в этот раз «многоцарствие» оказалось полезным: всем известно, сколько Алексей I сделал для Римского государства. После смерти Мануила Комнина остались его жена Мария и 12-летний сын Алексей II (1180–1183); в государстве начались нестроения, которые слабая женщина не могла и едва ли хотела разрешить. Тогда по требованию аристократии и Церкви вторым императором был признан Андроник I Комнин (1183–1185), вскоре узурпировавший престол и запятнавший себя убийством малолетнего царя. Как следствие, его царствие было недолгим, но если бы цареубийства не произошло, этот альянс мог бы принести замечательные плоды.

В дальнейшем император Андроник II Старший (1282–1328) соцарствовал со своим сыном Михаилом IX Палеологом (1295–1320), а после его смерти с внуком Андроником III Младшим (1328–1341). Но, пожалуй, наибольшие приключения выпали на долю сына Андроника III императора Иоанна V Палеолога (1341–1391). В определенное время он делил свою власть с целым сонмом василевсов: Иоанном VI Кантакузеном (1347–1354), Андроником IV Палеологом (1376–1379) и Иоанном VII Палеологом (1390). Если учесть, что помимо них императорский венец носили на своих главах его мать императрица Анна Савойская, признанная соправительницей сына в 1341 году, жена Иоанна V Палеолога Елена Кантакузен и супруга Иоанна VI Кантакузена Ирина, то количество императоров впечатляет. Однажды возникла идея венчать на царство еще и сына Иоанна Кантакузена Матфея, но сам отец благоразумно отказался от нее^[22].

III

Как видим, «многоцарствие» (как и в случае многих иных явлений в истории Византии) преследовало не одну, а несколько целей. Вернее сказать, появившись на свет как сугубо практический институт, не обусловленный никакими теоретическими соображениями, оно охотно применялось в самых разных случаях, подтверждая тем самым свою востребованность и даже в известной степени универсальность. В некоторых случаях «многоцарствие» помогало обеспечить стабильность власти и отсечь поползновения конкурентов на царский престол. В других – выступало умиротворяющим средством для внутриполитической жизни Византийской империи. А при иных обстоятельствах просто позволяло лишить политическую интригу ее главного козыря и в случае необходимости выбрать лучшего из числа разных лиц, признав таковыми сразу нескольких претендентов. Византийцы справедливо полагали, что «худой мир лучше доброй ссоры» и, уповая на милость Бога, откладывали решение вопроса, положившись на Его волю.

Возникает несколько естественных вопросов, в том числе и такой: почему «многоцарствие» как явление явило себя не во времена языческой Римской империи, а в православной Византии? На самом деле ответ достаточно прост. Для римлян времен ранней империи вопрос о «многоцарствии» не стоял, поскольку, как указывалось выше, с точки зрения римского права, власть императора изначально считалась сверхординарной, и лишь постепенно цари присоединяли к себе компетенцию республиканских органов. Поэтому наличие двух и более императоров было бы абсурдом. Исключение составила диоклетиановская «тетрархия», но она основывалась на «административном» мотиве.

И совсем другое дело – Византия, где идея императорской власти окончательно оформилась и засверкала всеми своими гранями. Не позднее царствия святого Юстиниана Великого оформилось убеждение, что все органы, учреждения и должностные лица Римской империи, включая даже священноначалие, получали свои административно-управленческие, законодательные и судебные полномочия единственно от императора как источника власти и права. Это была блистательная церковно-имперская пирамида с василевсом во главе, гарантом справедливости в Римском государстве.

Далеко не всегда конкретный носитель царского титула соответствовал своему высочайшему предназначению – для искренне верующей души, тяготящейся властью и осознававшей груз ответственности перед Богом, власть всегда тяжкий крест. И потому византийцы не видели ничего плохого и странного в том, что в случае необходимости груз императорской власти с царем разделит кто-то еще – при условии, конечно, что само императорство останется единоличным и нераздельным.

Понимание феномена «многоцарствия» для нас затруднено не тем, что сегодня практически невозможно найти современный его аналог, который можно было бы увидеть воочию и оценить. И не потому, что само по себе «многоцарствие» абсурдно и нелепо – многократные примеры из византийской истории убеждают нас в обратном. А исключительно по той причине, что наше сознание перестало быть органичным: мы легко делим, но с величайшим трудом способны интегрировать явления – первый признак апостасичности современного мира.

Нынешнее демократическое правосознание склонно к ограничению власти, поскольку утратило способность ощущать ее божественный характер – оно власти боится. Современный человек знает, что он – «хороший», а потому искренне недоумевает, почему должен существовать кто-то, кто сдерживает его желания и потребность в «самореализации». И, как полагают, чтобы верховная власть (да и любая власть вообще) казалась менее полнокровной, ее нужно разделить и ограничить.

Напротив, «среднестатистический» византиец знал, что он – грешен; «всяк человек – ложь». А потому легко принимал ту мысль, что должна быть внешняя, Богом данная и Им освященная сила, способная обуздать и его личное греховное естество, и эгоизм других людей. Высшим центром христианской власти, способной сдержать субъективные, разрывающие общество порывы, мог быть исключительно римский император. Именно он получал от Христа особые дары, харизмы, дабы справляться со своими страстями и иметь разумение во всяком деле. Для византийца власть была освящена Богом, она священна.

Поэтому византийцы охотно прибавляли, приумножали достоинства одного лица, прибавляя их к достоинствам другого, чтобы максимально полно и содержательно раскрыть в случае необходимости идею царской власти и обеспечить общее благо христианского народа, то есть Церкви. Поклонники форм, византийцы, тем не менее, легко расставались со старыми образами и шли на невиданные политические комбинации, чтобы сохранить божественную гармонию мира и обеспечить (или восстановить) справедливость. В тех же случаях, когда во главе римского народа оказывались легендарные личности, спасители отечества, полнокровные и неутомимые властители, потребность в помощи сама собой отпадала, и цари правили единовластно.

Конечно же, говорить о реставрации византийского «многоцарствия» в современной политической действительности совершенно невозможно. Но старинные картины иного политического бытия, бытия созидающего, творческого, созданного верующим, христианским сознанием, служат нам блистательным ориентиром в собственном пути по дорогам истории.