Византийские императрицы

Видел ты в женском теле мужскую душу? Видел женское целомудрие, память которого с победой остается вечной? Эта женщина прославлена пред людьми, возвеличена ангелами, увенчана Богом – ей подражайте, жены, чтобы и вы удостоились чести от Бога.

Святитель Иоанн Златоуст. О Сусанне.

Святой император Юстиниан

Казалось бы, напрашивается естественный вывод, что император являлся фигурой самодостаточной, не нуждающейся в ком бы то ни было рядом с собой и, конечно же, незаменимой. Разумеется, мы говорим уже о том периоде, когда претендент становился полноправным римским (византийским) самодержцем. Однако такой вывод откровенно противоречил бы исторической действительности, поскольку рядом с императором, во многом дополняя его и направляя, а иногда даже и подменяя, располагалась не менее величественная византийская императрица, чей статус мало отличался (а в некоторые моменты времени и вовсе не отличался) от статуса ее царственного мужа. Она-то и будет являться предметом нашего научного интереса.

Однако сложность исследования заключается в том, что, как и в ситуации с римскими императорами, статус и правомочия византийских цариц никогда не были описаны законодательно в виде конкретного и закрытого списка. Что позволялось совершать царице и что она обязана была делать в тот или иной момент времени, нередко определял не писаный закон и не церковный канон, а общее мировоззрение и правосознание византийцев (носителями которых являлись и сами цари), политическая традиция и государственно-церковный обычай. Здесь нет ничего удивительного, поскольку одной из особенностей византийского права (равно как и канонического) являлась его прецедентность.

Никто в Византии заранее не формулировал закон на будущее, но каждый раз, когда возникала потребность разрешить тот или иной конфликт (или спор), урегулировать определенную ситуацию, уполномоченная власть издавала соответствующий правовой акт по конкретному прецеденту. Он мог принять форму государственного закона, церковного канона или судебного решения. Очень часто рядом с ними и помимо них действовал правовой обычай, имевший далеко не второстепенное значение.

По сложившемуся еще со времен классического римского права алгоритму, прецеденты, рожденные конкретным запросом времени и потребностями людей, а также правила обычного права в последующем закреплялись в различных системных сборниках, часть которых дошла до наших дней. Назовем книгу «О церемониях» императора Константина VII Порфирородного(913–959), наставления по военному делу императоров святого Маврикия (582–602), Льва VI Мудрого (886–912) и полководца Кекавмена, «Кодекс Феодосия» императора святого Феодосия II Младшего(408–450), «Кодекс Юстиниана», «Институции» и «Дигесты» императора святого Юстиниана Великого, «Эклогу», «Земледельческий закон» и «Книгу эпарха» императоров Льва III (717–741)и Константина V Исавров (741–775), «Прохирон» императора Василия I Македонянина (867–886) и «Василики» императора Льва VI Мудрого.

Помимо них существовало еще множество сборников канонических актов, которые также подлежали обязательному применению. В частности, Апостольские постановления, Правила Вселенских соборов и отдельных Поместных соборов, каноны, данные отдельными подвижниками веры – святыми отцами и учителями Церкви, «Свод правил» Иоанна Схоластика, «Алфавитная синтагма» Матвея Властаря, «Номоканонон» патриарха святого Фотия (858–867; 877–886), канонические синоптики и схолии, покаянные номоканоны и т.д. Не говоря уже о комментариях канонистов и цивилистов, которые, относясь к «праву юристов», тоже являлись официальными правовыми актами, действовавшими наравне с писаными законами.

И все это многообразие законодательных актов и их сборников тесно переплеталось с сохранившимися и действовавшими в Византии институтами классического римского права, а также политическими и религиозными традициями древнего Рима. Это казалось достаточным современникам тех далеких событий, чтобы совершенно ясно понимать, что представляет собой статус римской василиссы. Но недостаточно для нас, чтобы сегодня сослаться на конкретный акт или закон, полностью раскрывающий его. Поэтому для решения поставленной задачи нам волей-неволей остается единственная возможность: опираясь на древние традиции, выискивать конкретные прецеденты, имеющие непосредственное отношение к статусу византийской императрицы. И, обобщая свои наблюдения, корректировать их с учетом исторического контекста событий.

I

Конечно же, изучение статуса византийской императрицы следует начинать не со времен святого равноапостольного Константина Великого (306–337) или святого Юстиниана Великого, а гораздо раньше. Ведь он является в первую очередь результатом развития древней политической традиции – византийская царица была никем иным, как римской императрицей. Поэтому обратим внимание на прецеденты, созданные римским правосознанием еще до тех времен, когда христианство стало господствующим в империи вероисповеданием.

Императрица Феодора со свитой. Базилика Сан-Витале. Равенна. Италия.

Мессалина, третья жена императора Клавдия (41–54), хотя и не стала августой (против этого категорически возражал ее собственный супруг), но получила беспрецедентное право сидеть во время театральных представлений среди весталок и ездить по улицам в повозке carpentum – также неотъемлемая прерогатива весталок. Очевидно, что ее соседство с девственницами-аристократками, жрицами, посвященными богине Весте, хранительницами священного огня, подчеркивало сакральный сегмент ее статуса. Помимо этого, современники недвусмысленно акцентировали внимание и на его политическую составляющую. Например, некоторые греческие города начали чеканку монет с ее изображением, что допускалось исключительно в отношении императоров.

Агриппа, четвертая и последняя жена императора Клавдия, также получила титул «августы», и монеты с изображением царицы чеканили уже в Риме. Ее именем клялись, как именем императора, что являлось открытым признанием императрицы соправительницей царя. Наконец, в честь Агриппы ее родной город получил статус колонии.Он считался для сельского поселения очень важным и почетным, поскольку предполагал многие дополнительные права и привилегии ее жителям. Например, муниципальный строй колонии полностью копировал систему власти в самом Риме. Местные колониальные магистраты избирались по общему закону и получали средства из государственной казны на свое содержание и путевые издержки (ornatio). А каждый колонист получал в надел участок земли (bina jugera) и полное право римского гражданства[2].

Очень скоро за императрицами, как и за всеми членами императорской семьи, признали право личной неприкосновенности, которое была обеспечено клятвой sacramento, приносимой всеми гражданами Римского государства[3]. Тонкость здесь заключалась в том, что личная неприкосновенность перешла к императорам вслед за принятием ими на себя полномочий народного трибуна, обладавшего по закону этой исключительной прерогативой (sacrosanctus magistratus)[4]. Но женщина не могла быть народным трибуном. И, наделяя ее столь высоким правом, римляне тем самым выделяли императрицу из общей массы женщин Римской империи. Впрочем, и мужчин тоже.

Фаустине, супруге императора Марка Аврелия (161–180), был дарован титул «матерь лагерей» (mater castrorum). Этот же титул получила Юлия Домна, супруга императора Септимия Севера (193–211). Она же стала величаться «матерью цезаря» (mater Caesaris), с 209 года – «матерью августа и цезаря» (mater Augustorum et Caesaris), а с 211 года – «матерью лагерей, сената и отчизны» (mater castrorum et senatus et patriae).

Впоследствии многие виды поклонений и титулы стали привычными для царственных женщин. В честь императриц уже возводились алтари и статуи, они причислялись решением сената к сонму богов, по всей Римской империи чеканились монеты с их изображением. А в 241 году императрица Транквиллина, жена императора Гордиана III (238–244), стала именоваться «святейшей императрицей» (sanctissima Augusta). Наконец, мать святого Константина Великого, святая Елена, получила титул «наиблагороднейшей женщины» (nobilissima femina), «наиблагочестивейшей августы». По всей Римской империи вырезались на камнях благодарственные надписи, возводились статуи[5].

И все же римская женщина, даже если она императрица, была далеко не равна в правах мужчине. Не говоря уже о том, что нравственная сторона их жизни зачастую не являла примеров благочестия. Однако вслед за христианизацией Римской империи в обществе меняется отношение к женщине в целом и к императрицам в частности; изменяется и она сама. Византия отводила своей царице далеко не второстепенную роль. Императрицы не только откровенно использовали свое естественное женское влияние на царственных супругов, но и сами осуществляли многие важные политические функции. У них, как и у императора, были свои покои, свита и придворные. Многих из числа тех, кто служил при особе царицы, сами василиссы поставляли на должности. Кроме того, все царицы имели свое собственное состояние, которым распоряжались по личному усмотрению (зачастую, тратя его на благотворительность), а также выполняли особые поручения своих супругов или вообще действовали по собственному разумению, активно включаясь в решение государственных задач[6].

Безусловно, на определение содержания статуса византийской императрицы большое значение оказали III и IV Вселенские соборы, покончившие с ересью несторианства, уничижавшей и принижавшей подвиг Богородицы. Разумеется, в теократическом обществе это имело прямое отношение к общественному и правовому положению женщины. Когда она считается орудием греха, соблазненной запретным плодом и соблазнительницей Адама, трудно говорить о ее достоинстве. И термин «Христородица», которым «наградил» Пресвятую Марию Деву ересиарх Несторий, Константинопольский патриарх в 428–431 годах, не позволял раскрыть высокое значение Ее духовного подвига. И другое дело, когда вся Церковь поет Женщине-Богородице: «Бога человеком невозможно видети, на Негоже не смеют чини Ангельстии взирати; Тобой же, Всечистая, явися человеком Слово Воплощенно, Егоже величающе, с небесными вои Тя ублажаем».

Христос – Царь Царствия Небесного, а Богородица – Царица Небесная. С тех пор византийская царица приобрела своего высшего покровителя и свой святой образ в лице Девы Марии. Как заповедано Христом и Его апостолами, императрица стала помощницей мужа в его трудах и подвигах. Ни о каких фривольностях со стороны христианских императриц, как правило, империя уже не слышала. Скромные и благочестивые домохозяйки, воспитатели будущего римского царя, тонкие интеллектуалки и любящие матери, византийские василиссы становились эталоном христианской добродетели. Святитель Иоанн Златоуст, Константинопольский патриарх в 398–404 годах, совершенно не расположенный к лести в адрес властей предержащих, яростный обличитель всякой неправды и легких нравов, однажды высказал в адрес императрицы Евдоксии, супруги императора Аркадия (394–408), следующие слова: «Матерь церквей, питательница монахов, покровительница святых, опора бедных». И добавил: «Не из лести царице говорю это, но из уважения к ее благочестию»[7].

Мануиль II и его семья, 1403-5 г. Музей Лувр, Париж

Типичный портрет византийской царицы дает нам императрица Ирина Дука, супруга василевса Алексея I Комнина (1081–1118). Образованная и невероятно благочестивая, хозяйка на своей, женской половине и фактически управляющая царским имуществом, она видела свой долг в том, чтобы воспитывать детей и быть помощницей мужа. Покровительница искусств, писателей и поэтов, женщина, чья рука не уставала подавать милостыню нуждающимся, выходящая в свет исключительно по заведенному при царском дворе церемониалу, мудрая, скромная и бережливая, терпеливая и отходчивая, она становилась настоящим соратником царственного супруга в дни испытаний. Скромность и домашние заботы не препятствовали, тем не менее, царице активно участвовать в политике, в чем она явно преуспела. В скором времени Ирина начала сопровождать супруга в многочисленных походах, и царь очень дорожил ее вниманием и советами. А под конец жизни Алексея I царица оказывала на него беспрецедентное влияние. Она всюду следовала с мужем и, сохраняя природную сдержанность, быстро разбиралась в хитросплетениях политических комбинаций, неизменно давала царю лучший совет[8].

Поскольку по мере христианизации Римской империи царский статус все более и более принимал в глазах граждан сакральные черты, отсвет императорского сияния начал падать и на его верную спутницу жизни. Начиная с VI века, появляются групповые портреты царей, среди которых достойное место занимает императрица. Как отмечают исследователи, ее нахождение рядом с венценосным супругом объясняется не расширением юридических прав василиссы, а фактом приобщения ее к святости императора, включая почести, вытекающие из этого[9].

Хотя, как мы увидим из приведенных примеров, это почти автоматически в целом ряде случаем приводило к расширению именно правоспособности императрицы. В Византии удивительным образом благочестие и нравственная составляющая становились надежным основанием политической власти того или иного лица. И напротив: каким бы высоким статусом ни был наделен человек, отсутствие у граждан к нему нравственного доверия почти автоматически влекло к отказу признать за ним правовые и политические полномочия. Не стала исключением, как мы увидим, и особа императрицы.

Священное происхождение императорской власти было в Византии предметом многочисленных изображений. На всех император и его царственная супруга коронуются либо Христом, либо Богородицей, либо каким-нибудь святым. В миниатюре, помещенной в Псалтири XII века, изображен царь, царица и их сын, и каждый из них коронуется летящим с неба посланцем Христа. Эта деталь со всей очевидностью указывала на то, что царская власть имеет своим Источником непосредственно Христа. Включая статус императрицы, которая также получила свою власть от Бога, а не от мужа. Вполне естественно, что, как и византийских императоров, с XI века императриц начали изображать с нимбом на голове, как святых правителей[10].

Венчание императора являлось церковным таинством, а результатом его становилось признание за ним священнического достоинства – хотя, как традиционно повелось в Византии, без конкретного содержания. С равным основанием василевса можно было сравнить с церковнослужителем, диаконом или иереем – но только не с мирянином: это было категорически невозможно. Происходило венчание в одном из залов Большого дворца, называвшихся «Августея». Там на столике была разложена царская одежда и корона, туда же направлялся патриарх и епископы. В ходе священнодействия император облачался в священнические одежды, как иерей, держал в руках дикарии, как патриарх, и благословлял народ[11].

Венчание царицы также являлось одной из важнейших церемоний в Византии и церковным таинством, сопоставимым с венчанием василевса. Возле амвона, покрытого порфирным сукном, возвышались два трона с четырьмя или пятью ступенями, по которым поднимались царь и царица. Читались Евангелия и Апостол, затем под молитвы патриарха начиналась вторая часть процедуры. Константинопольский архиерей читал молитву над порфирой, императрица держала в это время горящие свечи в руках. Сам император налагал на ее голову корону, а по окончании процедуры они вместе проходили в смежный с дворцом храм святого Стефана, где принимали поздравления сановников. Нет никаких сомнений в том, что, подводя императрицу к алтарю, василевсы тем самым приобщали ее к своему достоинству. С царской короной на голове шла она в сопровождении своих придворных и свиты к народу, а супруг оставался сзади; перед ней склонялись знамена военных частей, а византийцы громкими криками приветствовали ее[12].

Весьма важно, что если царь и царица не состояли в браке до момента своего восшествия на престол, то бракосочетание следовало за обрядом коронации, а не предшествовало ему. Эта деталь опять наглядно демонстрировала, что императрица приобщается к всемогуществу не потому, что стала женой императора. Не от супруга получала она верховную власть, но вследствие акта венчания, предшествующего бракосочетанию и не зависящего от него. Тем самым она признавалась избранницей Бога, и ее власть считалась сходной с властью супружеской, царской[13].

С XIII века под западным влиянием в Византии произошло существенное изменение процедуры венчания на царство – теперь она стала включать в качестве важнейшей своей составной части миропомазание василевса епископом или самим патриархом. Здесь также присутствуют некоторые тонкости, которые нужно обозначить. На Западе помазание традиционно воспринималось как обряд посвящения в «царственное священство», как уподоблению Христу. Именно Христос, по словам апостола Иоанна, сотворил Своих верных последователей «царями и священниками» (Откр. 1: 6). По мнению Исидора Севильского, первоначально помазание совершалось лишь над священниками и царями, и то обстоятельство, что впоследствии все христиане стали помазаться при совершении таинства Крещения, должно было наглядно показать, что именно они отныне «род избранный, царственное священство, народ святой» (1 Пет. 2: 9). Однако вторичное помазание царя выпадает из этого логического ряда и уже напрямую ассоциируется только с идеей священства.

Эта мысль была хрестоматийно выражена в одном акте Парижских епископов от 1143 года: «Ведомо нам, что, согласно наказам Ветхого Завета и нынешнему закону церковному, над одними лишь королями и священниками совершается помазание священным миром. Подобает, следственно, чтобы те и другие, единственные из смертных, над кем миропомазание совершается, во главе народа Божиего стояли, блага мирские и духовные своим подданным доставляли, а также друг другу». Замечательно, что епископы признали за императором способность, как священника, доставлять подданным духовные дары, – красноречивый текст. Государь, помазанный при вхождении во власть, становился новым человеком, человеком перерожденным. Как и при пострижении в монашество, он умирал для старой жизни и начинал новую жизнь после миропомазания[14].

Так считалось на Западе, эту традицию в XIII веке заимствовал и Восток, хотя по вполне политическим мотивам. Желая подтвердить, как минимум, свое равенство с латинскими императорами, сидевшими в захваченном крестоносцами Константинополе, византийские цари, полвека вынужденно находившиеся в Никее, переняли этот обряд. Но для нас важно подчеркнуть в данном случае, что это таинство дополнительно акцентировало внимание на священстве царя, сакральном характере его власти. А поскольку миропомазание совершалось и над императрицей, ее статус, таким образом, также принимал священнические черты – и, уж во всяком случае, признавался священным[15].

Как Христос не отделим от Своей Матери, так и император немыслим без императрицы. Без нее он считался почти ущербным, не вписывавшимся в этикет византийского двора. А поскольку в Византии формы церемоний и почитаний василевса имели органическую связь с самим царским статусом, как неотделимые от него сегменты, нарушение этикета прямо или косвенно бросало тень на священный сан императора. Что было, конечно, недопустимо, если не находилось удовлетворительных объяснений. В частности, император Василий II Болгаробойца (976–1025) не удосужился подыскать себе супругу – пребывая день и ночь в заботе о Римском государстве, он не нашел для этого времени. Но то, что обществом негласно разрешалось императору, известному своим самопожертвованием и великими подвигами, не допускалось для среднестатистического василевса. Однажды дошло до того, что царь Лев VI Мудрый был вынужден венчать августой, то есть императрицей, свою малолетнюю дочь Анну от Зои Заутцы (сама супруга императора к тому времени уже скончалась, и он оставался вдовым), поскольку не мог устраивать царские приемы[16].

А император святой Никифор I Фока (963–969), строгий аскет и любитель монашества, был вынужден вступить в брак с Феодорой – вдовой императора Романа II (959–963), поскольку, как убеждали его духовные наставники, царю неприлично быть одному[17].

Когда император Юстин II (565–574) объявил своим преемником Тиверия(574–582), константинопольцы посчитали, что царь без августы есть нечто несообразное. А поэтому немедленно потребовали представить им новую царицу. «Хотим видеть, хотим видеть августу римлян!» – ревели ипподромные партии. Как следствие, император Тиверийтут же приказал венчать на царство свою супругу Анастасию[18].

Когда императоры оставались вдовцами, политическая элита и сами патриархи обычно настаивали на их новой женитьбе. Царь занимался мужчинами, а царица выступала представителем всех женщин Римской империи. Соответственно этому были организованы и дворцовые церемонии, где императрицам отводилась немалая роль.

В день Святой Пасхи, когда император принимал в храме Святой Софии высших сановников, императрица в этом же храме, на хорах, встречала их жен. В праздник Брумалий, который отмечался в ноябре, царица одаривала подарками придворных дам и приглашала их к себе в большие парадные залы. Подобно василевсу, василисса давала аудиенции, обеды, награждала отличившихся дам и вела светские беседы.

До нас дошло описание одного дипломатического приема, участницей которого стала святая равноапостольная княгиня Ольга. 9 сентября 955 года в ее честь был дан торжественный прием у императора Константина VII Порфирородного. Княгиню приняли с соблюдением всех правил церемониала: провели по многочисленным залам Большого дворца и ввели в великий триклиний Мангавры, где стояло чудо света – трон Соломона. Святую Ольгу принял вначале император, а затем и царица Елена – особая честь, которой удостаивался далеко не каждый иностранец.

В этот же день был дан роскошный обед, на котором княгиня сидела за одним столом с царской четой, а вокруг пели певчие и давались сценические представления. В другом зале дворца были накрыты столы для княжеской свиты, в которой насчитывалось 88 мужчин – бояре, купцы, военные люди – и 35 женщин. 18 октября 955 года был дан еще один обед, и на этот раз святая княгиня восседала рядом с императором, а царица – за отдельным столом со всей императорской семьей. Нет сомнений, что пышность и великолепие царского дворца и в целом Константинополя произвели неотразимое впечатление на наших предков; особенно поразили святыни и храм Святой Софии. Русская княгиня приняла святое крещение, и ее восприемником стал сам император Константин VII Порфирородный[19].

На Вербное воскресенье императрица в обязательном порядке вместе с царственным мужем принимала высших сановников, а в обычные дни находилась близ него на ипподроме на празднествах и в Большом дворце при официальных мероприятиях. Более того, нередко императрицы появлялись перед своими подданными вовсе без императора, а во время отсутствия супруга даже возглавляли торжественный вход в храм Святой Софии по воскресным дням[20].

II

Иоанн II Комнин византийский император и Ирина, св. царица

В 408 году Восточная империя оказалась в управлении двух малолетних детей императора Аркадия – святой Пульхерии и святого Феодосия II. Пока младший брат подрастал, святая Пульхерия, совсем еще девушка, начала управлять державой. В церковной политике она продолжила курс своего деда святого Феодосия Великого: царевна активно преследовала еретиков и обеспечивала преференции православной партии. В 415 году вышло два ее указа против монтанистов и евномиан с запрещением их собраний под угрозой уголовного преследования. В 416 году ею был издан указ о язычниках, которым отныне запрещалось поступать на государственную службу и замещать должности правителей провинций. В 418 году государственная служба закрылась и для иудеев, представители которых подлежали увольнению из армии[21].

Все летописцы единогласно утверждают, что в государственных делах святая Феодора, супруга святого Юстиниана Великого была первым соработником императора и пользовалась авторитетом едва ли не большим, чем он сам. Императрица являлась прекрасным организатором, и ее двор стал фактически «интеллектуальным ведомством» Римской империи. Святая Феодора знала все или почти все, что происходило в государстве, и в то же время нет уверенности в том, что все свои тайны она делила с мужем. Царица сама говорила, что император ничего не решает без совета с ней, и святой Юстиниан Великий на самом деле часто писал, что принял решение, посоветовавшись «с нашей преосвященнейшей и благочестивейшей супругой, которую Бог нам даровал»[22].

Твердость ее духа была беспрецедентной – многие мужчины могли смело брать с нее пример. Именно она в критические дни бунта «Ника» произнесла перед сановниками фразу, ставшую исторической: «Если вы хотите спастись сами, то никто, даже император, не остановит вас. Море перед вами, суда готовы, и у вас достаточно денег, чтобы оплатить плавание в любом направлении. Что же касается меня, то я придерживаюсь старой поговорки: лучший саван – пурпурная императорская мантия!»[23].

Ее приказания исполнялись немедленно, и если так случалось, что веление императора шло вразрез с мнением императрицы, нередко побеждала точка зрения женщины. Она лично принимала послов, и многие желали попасть на прием вначале к ней, а затем уже представиться императору. При аудиенции гость также падал ниц перед ней и целовал туфлю. Она без всяких оговорок считалась фигурой, равной императору. Ей присягали, как и святому Юстиниану, чиновники и патриции, полководцы и солдаты. Они клялись, что будут хорошо служить «благочестивейшим и святейшим государям Юстиниану и Феодоре, супруге его императорского величества, и нелицемерно трудиться ради преуспеяния их самодержавия и правления»[24].

Приемы у императрицы были хотя редки, но чрезвычайно многолюдны. Она стала настоящим защитником слабого пола в Византии, и любая из женщин могла обратиться к ней с жалобой на своего мужа или с просьбой о помощи[25]. Когда она путешествовала, ее сопровождала свита, куда входили высшие сановники Римской империи и провинций, которые она посещала. Святая Феодора занималась большой благотворительной деятельностью и выделяла громадные личные средства на больницы, монастыри и храмы[26].

А вот как описывает современник характер императрицы Евдокии(1067), вдовы Константина X Дуки (1059–1067): «Придя к власти по велению царственного мужа, царица Евдокия никому другому не вверила царства, не избрала своим уделом домашнюю жизнь и не поручила дел какому-нибудь вельможе, а стала всем заправлять сама и взяла власть в свои руки. При этом держала себя скромно, не допуская лишней роскоши ни в одеждах, ни в выходах. Женщина искушенная и опытная, она способна была заниматься любыми делами: назначениями на должности, гражданскими разбирательствами и взиманием казенных податей, а когда представлялся случай, умела и говорить по-царски – такой великий ум таился в царице»[27].

Если в царственной чете женщина обладала большими талантами и силой воли, муж, несмотря на свой сан и титулы, становился при ней второстепенной фигурой. Так случилось в последние годы царствования царя Юстина II (он был уже тяжело болен), которого супруга София убедила венчать на царство Тиверия, рассчитывая стать второй женой нового василевса римлян, разведя его с первой. По счастью, эта комбинация не удалась честолюбивой царице.

Так было и при Михаиле I Рангаве (811–813), супруга которого царица Прокопия отличалась большим честолюбием и силой характера. Многие решения император принимал под ее давлением. И лишь с большим трудом ему удалось переломить сопротивление супруги, когда 24 июня 813 года царь в силу вынужденных обстоятельств заявил о сложении с себя императорской мантии и принятии монашеского пострига[28].

Как известно, император Алексей III Ангел Комнин (1195–1203) мало занимался общественными делами, отдавая свою энергию пышным мероприятиям и развлекаясь частой сменой золотых одежд. Дошло до того, что его супругаЕвфросинья, которая вполне могла достойно заменить мужа, открыто бранила его за леность и безумную расточительность. Впрочем, вскоре ей действительно пришлось брать управление государством в свои руки. Взору изумленных византийцев предстали невиданные картины: по приказу царицы были изготовлены два одинаковых золотых кресла, на которых она вместе с мужем на равных сидела во время официальных приемов. Нередко послы были вынуждены делать два визита: один – к царице, второй – к царю; и чем дальше, тем чаще императрица отменяла бессмысленные распоряжения супруга и отдавала собственные[29].

Если императрица являла собой личность, она всегда активно участвовала в делах Римского государства. Ирина, венценосная супруга императора святого Иоанна Дуки Ватаца (1222–1254), даже несмотря на тяжелую травму, приведшую ее к длительной болезни, а потом смерти, активно и постоянно соцарствовала супругу. «Оба они прекрасно и достойным образом, – пишет летописец, – управляли царством, всеми мерами заботясь, чтобы в городах процветали правосудие и законность и вывелись корыстолюбие и хищничество. Оба они создали и храмы, отличавшиеся редким изяществом, не жалея издержек на то, чтобы они были и велики, и красивы. Приписав к церквам многие имения и большие ежегодные доходы, они устроили при них обители для монашествующих и аскетов, полные благодати и духовного веселья. Не довольствуясь и этим, они завели больницы, богадельни и много такого, что ясно показывало в них любовь к Богу»[30].

Императрицы активно участвовали в выборе (или отставке) патриархов, причем не втайне, женской лаской склоняя венценосного супруга в пользу своей кандидатуры, а публично, как власть имеющие. Первые прецеденты дала святая Пульхерия, но еще более активно эта компетенция цариц проявилась во времена царствования святой Феодоры, супруги императора Юстиниана Великого. Святая Ирина (797–802) также не сомневалась в своих правах, когда назначила на Константинопольскую кафедру святого Тарасия (784–806). Затем это же совершила святая Феодора (842–856), избрав патриархом святителя Мефодия (842–846), и другие императрицы, если им надлежало сделать этот выбор.

Подводя итог, можно сказать, что, пожалуй, за исключением ведения военных действий, царственные жены осуществляли все императорские полномочия: обеспечивали справедливый и скорый суд, занимались широкой благотворительностью и социальной деятельностью, обустраивали Церковь и всячески угождали Богу, надеясь на Его милость к Римскому царству.

III

В 451 году гуннский правитель Аттила (434–453) потребовал от императора Западной части Священной Римской империи Валентиниана III (423–455) выдать за него замуж принцессу Гонорию, царскую сестру, легкомысленно влюбившуюся в варвара, и объявить себя наследником Восточной части Римской империи по линии будущей супруги. На это требование ему ответили, что женщины царского рода у римлян не наследуют империю[31]. Но так было лишь вначале существования православной римской государственности. В недалеком будущем женщины не только стали предопределять имя очередного царя, но и единолично наследовать высшую политическую власть.

Византийский император Константин IX Мономах и императрица Зоя перед Христом. Мозаика южной галереи Собора Святой Софии. Константинополь, XI век

Первый прецедент создала святая Ирина, став в 797 году единовластной царицей Римской державы (хотя для этого ей пришлось отстранить сына от власти – трагичная во всех отношениях история). Она строго соблюдала правила царского этикета и являлась перед народом в пышных одеждах, как император, а на монетах повелела чеканить: «Ирина, великий василевс римлян, автократор»[32].

На закате славной Македонской династии, после весьма бурных событий, сразу две женщины – родные сестры Зоя (1042–1050) и Феодора (1042–1056) – правили Римским государством. Старый дворцовый церемониал пришлось перестраивать под новые веяния. И теперь обе императрицы восседали вдвоем на царских тронах, расположенных в одну линию, слегка отклонявшуюся в сторону младшей сестры. Рядом с ними стояли воины-телохранители, позади – самые близкие к сестрам придворные. Еще дальше находилась вторая стража гвардейцев и потом уже синклит (сенат). Все государственные дела сестры решали сообща в присутствии сановников[33].

Чуть позднее к ним присоединился Константин IX Мономах(1042–1055), которого сестры избрали в мужья Зое – она являлась старшей между ними и негласно имела больше прав на царство. Теперь в тронном зале стояли три престола для всех трех императоров Византии. Константин IX Мономах остался верным слову, которое дал перед венчанием на царство. Он ни в чем не стеснял царственных сестер, и в официальных актах значилось не только его имя, но и Зои с Феодорой. Помимо этого и законы подписывались всеми императорами, чтобы не нарушить права последних представительниц Македонской династии. Каждая из императриц пользовалась известной свободой действий и по негласной договоренности могла отдавать распоряжения, обязательные для всех лиц. Так продолжалось до 1050 года, когда Зоя умерла. Но Константин IX продолжал править совместно с Феодорой.

В конце концов скончался и Мономах, и Феодора стала единоличной царицей Римской империи. Удивительно, но все историки солидарны в том, что краткое царствие Феодоры ознаменовалось полным отсутствием каких-либо заговоров и мятежей; никто не злоумышлял против верховной власти. Царица в поистине мужском стиле управляла Римской империей, твердым голосом отдавая приказания и смиряя аристократическую оппозицию. А когда слышала о недовольстве некоторых сановников, справедливо напоминала, что не в первый раз занимает священный престол, а продолжает царствовать. При ней, как по мановению волшебной палочки, урожаи случались очень хорошими, войны прекратились, границы стали безопасными, что положительно сказалось на торговле. Государственная казна быстро пополнилась[34].

Убежденные в своей обязанности нести мир Церкви, византийские императрицы нисколько не сомневались в том, что должны заниматься и делами церковного управления и охранения веры. В этом они ничуть не уступали императорам-мужчинам. Как минимум, трижды святые императрицы предопределяли победу Православия над ересями: святая Пульхерия, святая Ирина и святая Феодора. При этом две из них в тот момент времени царствовали единолично, вдовствуя при малолетних наследниках престола.

Святая Пульхерия активно выступала против ереси несторианства, и во многом ее усилиями был созван IV Вселенский Собор в Халкидоне в 451 году. Примечательно, что, сформулировав соборный орос, отцы Собора дружно и горячо приветствовали императрицу при ее появлении: «Пульхерия – новая Елена; ты явила ревность Елены! Ваша жизнь – охрана всех! Ваша вера – слава церквей! Царство ваше да будет во век! Многая лета августе! Вы – светила Православия; от этого везде – мир. Господи, сохрани светила мира! Господи, сохрани светила Вселенной!»[35].

А святая Ирина нанесла первый серьезный удар иконоборчеству, заполонившему собой весь Восток. Невзирая на многочисленность иконоборцев, включая епископов, императрица однажды в собрании народа объявила святого Тарасия (784–806), своего секретаря, новым Константинопольским патриархом. А тот, в свою очередь, по заранее разыгранному с царицей сценарию соглашался с ее выбором лишь при условии созыва Вселенского Собора для восстановления иконопочитания[36].

После этого императрица от своего имени и от имени – сына юного императора Константина VI (780–797) – направила Римскому епископу Адриану (772–795) письмо, в котором заявила о своем намерении созвать Вселенский Собор. 17 августа 786 года собор открылся, но вместе с иконоборческими епископами в храм вошли гвардейские солдаты и закрыли собрание. Делать было нечего – императрица распорядилась подчиниться их требованию, и епископы разошлись по домам. Через год, в 787 году, царица объявила свое повеление вновь созвать Вселенский Собор, но уже, от греха подальше, в Никее, а не в Константинополе. Он, как известно, завершился блистательной победой иконопочитателей.

Подвиг молодой царственной вдовы величествен: в это время иконоборцы имели широкую поддержку в армии, а также среди епископата и высших сановников. Сам Константинопольский патриарх Павел (780–784), не желавший слыть иконоборцем, но опасавшийся выступить против них, добровольно сложил с себя полномочия и удалился в монастырь[37]. Решившейся на созыв собора императрице пришлось не только продемонстрировать характер, но и просчитать тонкие дипломатические комбинации. В частности, созыв Вселенского Собора был невозможен без помощи Рима, а папа почти наверняка предъявил бы (и предъявил в действительности) собственные требования к святой Ирине. Например, вернуть те митрополии, которые ранее император Лев III Исавр передал Константинопольской кафедре.

Иными словами, здесь необходимо было проявить и мужество, и хитрость, и умение идти на компромисс или отстаивать свое мнение наперекор всему. Более того, согласно «Деяниям» Собора, как оказалось, почти все епископы втайне сочувствовали иконопочитателям, но не решались высказать свои мысли вслух. И получается, что одна хрупкая женщина, любой неосторожный шаг которой мог привести ее и сына к гибели, не побоялась сделать то, что было не по силам сотням архиереев, сановникам и самому патриарху. Как видим, святая Ирина принадлежала к тем могучим фигурам, которые способны, презрев время, менять ход исторических событий, не боясь нести ответственность за свои поступки.

Но иконоборчество не было еще окончательно поражено, и весной 843 года уже другая императрица – святая Феодора, вдова императора Феофила, – созвала собор в Константинополе, чтобы торжественно и по старым традициям объявить об окончательной победе истины над ересью. Этот собор носил далеко не формальный характер, и его решения еще нужно было отстоять перед иконоборцами. Об этом позднее писал Константинопольский патриарх святой Мефодий (842–846): «Понимая, что ничто так не будет способствовать безопасности Римской империи, как окончание церковной смуты, царица Феодора, переговорив с высшими сановниками государства, призвала наиболее влиятельных между монахами и предложила им на обсуждение вопрос о восстановлении иконопочитания. Когда же нашла, что все они согласны и ежедневно горят одним желанием и болят сердцем о перемене религии, потребовала от них, чтобы они выбрали места из святоотеческих книг в подтверждение истины, указала место во дворце, куда предполагалось созвать собор, и обратилась с манифестом к народу. Собралось такое великое множество, что нельзя было перечесть, ибо прибыли не только те, которые сохранили чистый ум во время нечестия, но очень многие из тех, что разделяли еретические мнения и были назначены на церковные должности иконоборцами. Переменив свои мысли, и они предали проклятию врагов святых икон»[38].

Как видим, императриц не смогли остановить ни сонмы сановников, ни армия, ни еретичествующие архиереи. Тем выше подвиг этих удивительных подвижниц Православия и остальных царственных жен, деливших с мужьями ответственность за судьбу христианской Вселенной.

IV

Встреча императрицы Феодоры с монахом-иконописцем Лазарем.

Что там родство! Очень часто даже мнение императрицы оказывалось решающим при выборе очередного царя. Нетрудно представить себе эту картину: престол пуст, придворные партии активно выдвигают своих кандидатов, всесильные сановники дворца прилагают титанические усилия в надежде обеспечить победу собственному избраннику, торгуются, дерутся (иногда до смерти и увечий). Армия также не отстает: легионы собираются вокруг Большого императорского дворца или на ипподроме, толпы константинопольцев следуют за ними. Из Святой Софии спешат патриаршие клирики, чтобы узнать обстановку и доложить Константинопольскому архиерею. Сам патриарх, облачившись в праздничные одежды, не торопясь проходит к царской резиденции, чтобы освятить выбор народа или самому принять деятельное участие в судьбе венценосных особ. Все шумит, кипит, волнуется.

И вот перед этой пестрой и многотысячной толпой появляется императрица – вдова или мать, не суть – и все замолкает. Ее приветствуют громкими возгласами: «Августа, царица! Победительница, твоя победа! Дай православного царя для Вселенной!» Знаменосцы легионов склоняют перед ней штандарты, армия отдает высшие почести, сановники склоняются в поклоне. Наконец она начинает что-то говорить, и ее слова тут же передаются по рядам, их бурно обсуждают, пересказывают. Императрица произносит чье-то имя – это имя нового императора Римской державы, и почти немедленно избранник царицы появляется на авансцене. Его тут же громко и радостно приветствуют как нового повелителя Вселенной, обряжают в царские одежды, армия склоняет перед ним копья, ему на шею надевают золотую цепь и проводят в храм для совершения таинства венчания на царство. Какой удивительный баланс: одна хрупкая женщина – и весь римский мир, покорный ее воле и принимающий ее выбор!

Конечно же, эта внешняя идиллия бывала не всегда. Более того, нередко она подготавливалась в тишине дворцовых покоев, чтобы избрание нового императора стало более зрелищным – византийцы были глубокими знатоками и почитателями формы. Но по сути своей описанная выше картина являлась хрестоматийной для Священной Византии. И игнорировать мнение императрицы оказывалось себе дороже. Единожды это попытался сделать Михаил V Калафат (1041–1042), поплатившийся не только царской властью, но и жизнью. Осмелившись пойти против законной, порфирородной императрицы Зои из Македонской династии, он был свергнут с престола и ослеплен. 21 апреля 1042 года Калафата провезли на муле по улицам Константинополя, а затем отправили в ссылку в монастырь Элегмон, где позже он скончался в полной безвестности[39].

Так, именно святая Ариадна, вдова императора Зенона, остановилась на кандидатуре Анастасия I, создав первый прецедент[40]. Императрица Зоя потребовала венчать на царство после смерти супруга Романа III Аргира (1028–1034) своего любовника Михаила IV Пафлогона (1034–1041). Срочно вызванный ночью в императорские покои патриарх не посмел перечить василиссе, и 12 апреля 1034 года, в Великую пятницу, состоялась публичная торжественная процедура возведения Михаила IV на царский трон в присутствии синклита и представителей армии[41].

Зоя же по договоренности с сестрой назначила своим мужем и императором Константина IX Мономаха. 11 июня 1042 года протопресвитером храма Святой Софии было совершено торжественное венчание их как мужа и жены. А уже 12 июня 1042 года сам Константинопольский архиерей Алексей Студит (1025–1043) венчал Константина IX Мономаха на царство[42].

После смерти царственной сестры византийской императрицей стала Феодора. Но государству требовалась мужская рука; кроме того, императрица была уже далеко не молода и готовилась отойти к Богу. 31 августа 1056 года Феодора собственноручно возложила на своего избранника, полководца Михаила VI Стратиотика (1056–1057), императорскую диадему, объявив того василевсом. Константинопольскому патриарху Михаилу Керулларию (1043–1059) ничего не оставалось, как совершить над Михаилом VIтаинство венчания на царство. Буквально через три дня Феодора скончалась[43].

1 января 1068 года, благодаря выбору императрицы Евдокии, вдовы Константина Дуки, у Византии появился новый император Роман IV Диоген[44].

В день смерти императора Иоанна VIII (1425–1448) его будущий преемник святой Константин XI Палеолог (1448–1453) находился далеко – в Мистре. И это обстоятельство создало предпосылки для того, чтобы на вакантный престол одновременно претендовали два лица (вторым был Димитрий – брат Константина XI). Но все решила престарелая императрица Елена, к тому времени уже монахиня Ипомония, к которой по сложившейся правовой традиции перешли неписаные права на царство. И она без раздумий передала власть старшему сыну святому Константину XI Палеологу.

V

Но Византия демонстрировала и обратные примеры. Если василисса оказывалась недостойной своего царственного статуса, то ее возможности резко обесценивались, а сама она недолго сохраняла власть. Первый пример этого дала царица Мартина, супруга императора Ираклия Великого. Византийцы не забыли, что она приходилась василевсу племянницей, и явно не одобряли этот кровосмесительный брак. Но поскольку самого царя очень любили, при его жизни Мартина пользовалась всеми благами власти (и невзгодами тоже, добавим мы, так как часто сопровождала мужа в тяжелых военных походах против Персии). Но едва Ираклий скончался, как ситуация резко изменилась, и римляне отомстили Мартине, которая, как считалось, и была виновницей грехопадения императора. Когда царственная вдова вместе с детьми совершала праздничный выход, ее ждал неприятный сюрприз. Константинопольцы сами выстроили иерархию в царской семье, отдав предпочтение старшему сыну покойного Ираклия святому Константину Новому (641), поскольку тот был облачен в пурпур едва ли не с рождения. Саму же Мартину византийцы отвергли, причем в очень обидной форме: «Ты только мать царей! – неслись крики из толпы. – Они наши цари и владыки! Когда в наше царство являются варвары и иноплеменники, ты не можешь принимать их и вести с ними переговоры. Не дай Бог, чтобы в такое состояние пришла держава римлян!»[45]. Как легко догадаться, вскоре Мартина была окончательно смещена с трона.

Второй пример – история легкомысленной и несчастной вдовы блистательного императора Мануила I Комнина (1143–1180) антиохийской княжны Марии и их сына малолетнего царя Алексея II Комнина (1180–1183). Это была женщина красивая и даже чрезвычайно красивая. «В сравнении с ней, – писал современник, – решительно ничего не значили и всегда улыбающаяся и золотая Венера, и белокурая и волоокая Юнона, и знаменитая своей высокой шеей и прекрасными ногами Елена, которых древние за красоту обоготворили, да и вообще все женщины, которых книги и повести выдают за красавиц»[46]. В декабре 1160 года Марию ввели в храм Святой Софии, где Константинопольский патриарх Лука Хрисоверг (1156–1169) венчал их брак с Мануилом I, и голову невесты украсил еще и царский венец[47].

Увы, ни красота, ни сан не спасли ее. В 1180 году император скончался, и Мария осталась вдовой. Она недолго смиряла свою плоть и вскоре увлеклась одним молодым аристократом, вследствие чего ее репутация, тем более что она была иностранкой, резко упала. Ситуация усугубилась тем, что царица отдавала явное предпочтение латинянам в ущерб природным византийцам. Едва ли не каждый европеец без звания и статуса мог прийти к ней и получить высокую должность в государственном управлении. Брезгуя соотечественниками и не доверяя им, царица поручала важные дела латинянам, щедро оплачивая самые незначительные услуги. Естественно, те стали относиться к византийцам как к людям «второго сорта», а те возненавидели их до крайней степени[48].

Вначале против царицы поднялась кесарисса Мария – дочь императора Мануила I от первого брака. Она организовала заговор против ненавистной ей мачехи, причем в число заговорщиков вошли представители самых известных семей Византии[49]. Правда, заговор оказался неудачным. Но константинопольцы дружно заступились за дочь великого Мануила I, которая выступила под знаменем защиты национальных интересов, и потребовали ее освобождения от суда и ареста. Разъяренная толпа затопила собой Константинополь, разграбляя дворцы и дома людей, близких к царицеМарии и к ее воздыхателю. «Это была священная война, – говорил очевидец тех событий Евстафий Солунский, – не потому, что церковные люди принимали в ней участие или что она началась в ограде и притворах церкви Святой Софии, но по мысли, которая воодушевляла константинопольскую чернь»[50].

Лишь с громадным трудом Константинопольскому патриарху Феодосию Ворадиту (1178–1183) удалось остановить кровопролитие. Впрочем, для царицы это уже не имело никакого значения. Вскоре, в 1183 году, будущий император Андроник I Комнин (1183–1185) ложно обвинил ее в тайных сношениях с Венгерской короной и приказал умертвить. Царицу задушили, а тело закопали на морском берегу. Затем погиб и юный царь, подло убитый по приказу Андроника I[51].

Насколько статус византийской императрицы был высок и в то же время не гарантировал от проблем, свидетельствуют две истории, разделенные между собой тремя веками. Константин VII Порфирородный имел всего 7 лет от роду, когда после смерти отца императора Льва VI Мудрого и дяди императора Александра (912–913) остался единственным законным наследником власти в Римском государстве. Дядя оставил распоряжение, согласно которому был назначен опекунский совет при Константине VIIПорфирородном. К негодованию царицы-вдовы Зои Карбоносины, она не была включена в опекунский совет, поскольку ее авторитет в народе был невысок. Все полагали, что именно Зоя подвигла Льва VI на четвертый брак, не одобренный священноначалием. Более того, первый ненавистник императрицы Константинопольский патриарх Николай Мистик (901–907; 912–925) издал от имени опекунского совета беспрецедентный указ. Этим документом Зоя лишалась царского достоинства (!) и ей запрещался под любым предлогом вход в царский дворец. В довершении всего путем угроз в адрес ее сына патриарх вынудил императрицу принять монашеский постриг и удалиться в монастырь[52].

На ее удачу противники царицы действовали неосторожно и чрезмерно агрессивно, надеясь захватить власть в свои руки. Ловко используя ошибки своих врагов, Зоя Карбоносина в октябре 913 года освободилась от монашеского сана, сумела вернуться во дворец, восстановить и даже упрочить свое положение[53]. Обе партии оказались в патовой ситуации, из которой можно было выйти только путем взаимных уступок, переговоров и не совсем искренних взаимных обязательств. Зоя обещала не покушаться на статус Николая Мистика. Патриарх взамен дал слово более не вторгаться в сферу политики, не появляться в царском дворце без разрешения императрицы и поминать на литургии имя царицы наравне с именем Константина VII, что и произошло в первый раз в феврале 914 года[54].

Таким образом, недавно опальная царица стала фактически единоличным правителем Римской империи при номинальном сыне. Хотя и ненадолго: ее авторитет все же был не настолько высоким, чтобы византийцы видели в ней адекватную замену царственному мужу. В результате через короткое время она была лишена царского достоинства уже по требованию собственного сына, вновь пострижена в монахини под именем Анны и отправлена в монастырь[55].

Вторая история также имеет интересные детали. После смерти императора Андроника III Палеолога (1328–1341) опекуном его юного сына Иоанна V (1341–1391) был объявлен Кантакузен, будущий император Византии Иоанн VI (1347–1354). Но в оппозицию к нему немедленно встали вдова-императрица Анна Савойская, патриарх Иоанн Калека (1334–1347) и министр финансов Алексей Апокавк. Развязалась гражданская война, в ходе которой стороны предприняли действия, должные легализовать их статус.

26 октября 1341 года в Дидимотихе Кантакузена провозгласили византийским императором, и местный епископ короновал его императорским венцом. Почти одновременно с этим, 19 ноября 1341 года, Иоанна V Палеолога венчали на царство, а Анна Савойская была объявлена соправителем. И все же, соблюдая политические традиции, сам Иоанн VI Кантакузен приказал поминать свое имя при величаниях на литургии после Иоанна V Палеолога и императрицы Анны Савойской – признав тем самым царственный статус Анны как действующей императрицы[56].

После того как погиб ее верный союзник Алексей Апокавк, а патриарх скомпрометировал себя и был низложен, Анна оказалась практически единовластной правительницей Римской империи. Наконец, гражданская война, обессилившая государство, подошла к концу. Кантакузен и Анна Савойская нашли компромиссное решение, небезынтересное для нас. Анна Савойская дала клятву ничего не замышлять против Иоанна VI Кантакузена, а тот, вторично венчанный на царство уже Константинопольским патриархом, в свою очередь выдал свою дочь Елену замуж за императора Иоанна V Палеолога. Теперь на некоторое время у империи оказалось пять царей: Иоанн V Палеолог, его жена Елена Кантакузен, императрица Анна Савойская, Иоанн VI Кантакузен и его супруга Ирина[57].

Вместо эпилога

Едва ли оправданно демонизировать византийских императриц, видя в приведенных выше примерах лишь борьбу страстей, придворных партий и проявление ненасытного женского честолюбия. Как правило, сами царицы не горели желанием взваливать государственные заботы на свои плечи, отдавая себе отчет в том, что это такое. Для одиноких и молодых женщин (вдовиц или сирот) единоличное царствие было далеко не синекурой, что наглядно демонстрирует история упомянутой выше императрицы Евдокии Дуки. На людях всегда такая выдержанная и спокойная, как-то раз «в сердцах» царица проговорилась о тяжести своей ноши: «Не нужно мне такого долгого царствования, я не хочу умереть на троне!»[58].

Императрица Феофания Византийская, жена императора Льва VI Мудрого

Подытоживая, скажем, что, как и византийские василевсы, византийские царицы являлись первыми защитниками православной государственности, той нравственной стеной, о которую в течение невероятно тяжелого и кровавого тысячелетия существования Византии как христианской Римской империи разбивались и волны врагов, и потоки ересей.