Архиепископ Гурий (Степанов; 1919–1937)

Архиепископ Гурий (Степанов; 1919–1937). Автор картины: С.Ивлева

Архиепископ Гурий, сын крестьянина, русский, родился 3 октября 1880 года в городе Чебоксары, Казанской губернии. Окончил Казанскую духовную семинарию и академию в 1906 г. Большое влияние на его духовное становление оказали преподобный Гавриил (Зырянов) и архиепископ Феодор (Поздеевский). Как духовный писатель владыка Гурий проявил себя уже в это время. В 1908 году в Оптиной Пустыни была издана написанная им брошюра «Тайна христианской жизни». Книга посвящена тайне «живого общения Бога и человека, начинающегося здесь на земле и продолжающегося в вечность. Жизнь Церкви Христовой, — пишет он,— земной и небесной, есть прежде всего жизнь действенного богообщения, жизнь Духа Святого в сердцах верующих»^[1]. Раскрывая эту тайну богообщения, он приводит письмо прп. Гавриила (Зырянова): «Начну с Боголюбия... Если бы Вы были уязвлены сердцем этим Боголюбием и оно извне и внутрь освещало, сжигало и переплавляло Вас, то, конечно, ни напоминаний сладострастных, ни других каких-либо теней не было бы в Вашем сердце и ничем оно не могло бы усладиться…

Мне желалось бы выяснить тебе… то чувство, которое я сам так долго и так сильно желал получить и не получал. Эти желания были муками моего духовного рождения, и эти муки были весьма длинны, около тридцати лет с небольшим… Я изнемогал в борьбе с собой, с порывами страстной моей плоти, но при этом во мне пребывало желание высшее и лучшее, нежели все греховные порывы. Оно окрыляло мой дух, я чувствовал, что только оно меня удовлетворит и более ничего на свете, эта вечная творческая сила, сила неумирающая, дарованная Творцом, — любовь к Богу.

Я жаждал любить Бога всем сердцем, но как любить? Если любить, нужно быть достойным Бога, а я видел себя не только грешником, но и коснеющим во грехах своих…

Все способы испытал, на которые указывают: делать все доброе, быть милосердным к ближним. Я эту добродетель исчерпал до дна. Не раз оставался чуть прикрытым, раздавая все нуждающимся, терпел голод и холод, скрывая это от других, обиды терпел, не мстил за обиды, старался любить врагов и любил их, как то повелено Господом. Но самой любви-то к Богу я в себе не ощущал, да и страсти мои ясно говорили, что я чужд этой Божественной любви…

И вот Господу моему было угодно, чтобы я заболел. И я заболел и сильно плакал во время болезни о том, что остался побежденным во грехах моих — грехом, а любви-то еще не имею... Спешу каяться — и не раз и не два, очень много каюсь и получаю радость, ибо вижу, что грех начинает терять надо мною свою силу, так как греховного услаждения не стало в душе, помысл греховный не возникал в сердце, а покаяние соединилось с благодарностью к Богу.

Чем более я страдал, тем легче я себя чувствовал. Я ощущал сильную потребность причащаться — и меня причащали. По причащении Святых Таин мой дух окрылялся неизреченной надеждой на Бога, а сердце преисполнялось благодарностью ко Господу Иисусу Христу. Здесь-то мне, убогому, и открылась в необъятной полноте любовь Божия к миру в искуплении человеческого рода. Эта любовь заговорила как бы внутри всего моего существа с такой силой ко Господу, что я не чувствовал и своих страданий. Я не мог оторваться ни мыслями, ни чувствами сердца от любви ко Господу. Воспоминания о Его земной жизни, о всех Его явлениях, действиях на земле производили во мне радостный трепет, обновляли внутреннее моей души и сердца. Сердце было полно надежды спасения. Ничто не могло дать повода к отчаянию в милосердии Божием. Господь был близ (Флп. 4, 5). Душа жила Им и чувствовала только Его безграничную Любовь…

Я сознавал себя глубоко грешным, но в то же время горячая надежда на спасающую любовь и милость Господню неизменно окрыляла мой дух…»

Приводя это письмо, владыка подчеркивал, что в нем «биение какой-то неведомой, чуждой нам жизни, жизни, полной духовной красы и благодатной таинственной мощи. То голос души, жившей дивной жизнью таинственного, неизреченного Богообщения^[2]. …Но чтобы стяжать Духа Святого… надо принести труды и поты сердечные.^[3] …Вредна каждая греховная соринка, и она, однажды замеченная, требует немедленного удаления. …Отсюда совершенная чистота и полнота любви как идеал христианина, и неизбежная строгая аскеза жизни как необходимое и единственное средство в руках человеческой свободы для достижения этого идеала^[4].

Это стремление к богообщению и аскетизм будут пронизывать весь облик владыки, о чем свидетельствуют воспоминания современников.

Архиепископ Гурий (Степанов) был активным участником Поместного собора 1917–1918 гг., настоятелем Сретенского и Покровского монастырей, инспектором Казанской духовной академии, профессором по кафедре истории монгольских племен и этнографии, автором многочисленных научных трудов по миссионерству.

В предлагаемой статье предпринята попытка проследить жизненный путь владыки от назначения его управляющим Сретенским монастырем в 1919 году до мученической кончины — расстрела 1 ноября 1937 года.

Настоятель Сретенского монастыря

Отец Гурий (Степанов)

20 сентября/3 октября 1919 года проходило заседание Священного Синода Российской Православной Церкви под председательством Святейшего Патриарха Тихона, на котором рассматривались доклад Московского Епархиального Совета об обращении Сретенского монастыря в миссионерский (пункт 1), об увольнении архимандрита Афанасия от должности настоятеля Сретенского монастыря (пункт 3)^[6].

Постановление о Сретенском монастыре как миссионерском непосредственно связано с его настоятелем архимандритом Гурием. Еще в январе 1919 года Святейший Патриарх, Священный Синод и Высший Церковный Совет на соединенном заседании слушали доклад Председателя Миссионерского Совета при Священном Синоде митрополита Владимирского Сергия (16/29 января № 206) об увеличении числа членов Миссионерского Совета приглашением в его состав представителей от разных областей миссионерского делания. К участию в заседаниях Совета на 1919 год на правах полноправного члена был приглашен в то время проректор Казанской духовной академии архимандрит Гурий в качестве представителя от внешней миссии. Святейший Патриарх также сообщал на заседании, что архимандрит Гурий назначается также покровителем Православного Всероссийского Миссионерского общества^[7]. В июне 1919 года архимандрит Гурий трудился над учреждением «Общества распространения христианства среди язычников»^[8].

8 февраля 1920 года настоятель Сретенского монастыря архимандрит Гурий (Степанов) был хиротонисан во епископа Алатырского и назначен викарием Симбирской епархии^[9]. Владыка оставался в Москве и до 2 апреля управлял Сретенским монастырем, а позже московским Покровским монастырем. Священнослужители г. Москвы в это время при совершении служб в разных храмах должны были уведомлять об этом организационно-учетный отдел Моссовета. Остались записи, сделанные епископом Гурием (Степановым) о том, что он в марте 1920 года служил в храме Христа Спасителя и подписывался как настоятель Сретенского монастыря ^[10]. Сохранилось уведомление епископа Гурия о том, что он 31(21 — неразб.) мая 1920 года совершал всенощное бдение и литургию в храме Лазаревского кладбища^[11].

Настоятель Покровского монастыря

Повторно владыка Гурий (Степанов) был арестован 27 июня 1920 года, уже как настоятель Московского Покровского монастыря. Его поместили в Таганскую тюрьму. В опросном листе Политического Красного Креста от 25 февраля 1921 года он писал: «На допросе следователь после длинного разговора на общерелигиозные темы сообщил, что я арестован в связи с собранием толпы у ворот Данилова Московского монастыря при бывшем в том монастыре обыске. В данное время я, состоя настоятелем Московского Покровского монастыря, проживал в Даниловом монастыре у его настоятеля епископа Феодора (Поздеевского Александра Васильевича) как гость временно. Когда я указал следователю на свое частное отношение к Данилову монастырю, то им было заявлено, что я все-таки в данный момент жил там. Каких-либо иных суждений по предлагаемому обвинению следователем со мною не велось и никаких доказательств по активному или пассивному выступлению против советской власти и участию в контрреволюции мне не было предъявлено. Вскоре после допроса последовало решение президиумом В.Ч.К. об административной высылке. При отсутствии данных о моей явной или тайной контрреволюционной деятельности следовало бы думать, что амнистия 7 ноября 1920 года дает мне согласно ее духу полное освобождение. Между тем по амнистии я оказался осужденным на 5 лет тюремного заключения, что является, с моей точки зрения, неправильным актом применения амнистии и более тяжелым осуждением, чем решение президиума В.Ч.К. от 26/27 июля 1920 года»^[12]. Владыка Гурий находился в заключении в Таганской тюрьме по март 1922 года (до конца гражданской войны) ^[13]. Здесь он был вместе с епископом Феодором (Поздеевским).

В московских монастырях в это время молились о заключенных. Московский житель Никита Окунев в своем дневнике от 26/8 августа 1920 года писал: «Вчера был в Сретенском монастыре, где дьякон в ектенье упоминал о «заключенных епископах Феодоре и Гурии». Дьякон такой «тощий, голодный на вид»^[14].

Сведения о владыке Гурии (Степанове) во время его пребывания в Покровском монастыре сохранились в воспоминаниях епископа Вениамина (Милова), который писал: «С Преосвященным Гурием я прожил года три в одной комнате и узнал его довольно хорошо. Искренний до самозабвения, любитель веры и Церкви, труженик на ниве богословской науки, аскет высшей степени, монах в истинном значении этого слова, сильный волей при глубокой снисходительности к людям, бескорыстный и благородный душой, знаток практической жизни, тонкий психолог, душа, способная увлечь к святой жизни своим примером и словом.

Архиепископ Гурий старался держать меня в рамках иноческого смирения, отсекать мои слабости и в этом отношении действовал иногда резко, решительно и утонченно. Правда, я, грешник, мало исправлялся, с трудом подвергался обработке. Бывало, прошу владыку: «Владыко, я исправлюсь. Все-все сделаю, что вы ни скажете, потерпите только немного мои недостатки, не могу сразу переломить себя». А он, улыбаясь, скажет то же самое словами епископа Феофана: «Еще минуточку погоди».

Если он замечал, что по окончании проповеди я горжусь тем, как ее произнес, то спешил меня смирить. Например, гневно скажет: «Зачем, когда кланяешься, подгибаешь колени. Если замечу еще раз, то при всех поставлю на поклоны».

Или идешь из церкви, а он с кем-либо из публики разговаривает и вдруг громко позовет: «Эй, архимандрит, иди-ка сюда. Ты исполнен самочиния. Почему сегодня не смотрел на своего настоятеля? Я за кафизмами стою, а вы все сидите. И первый пример подаешь ты».

Или начнет бранить, почему мы, монахи, по традиции со второй недели Великого поста стоим без мантии и не подражаем ему, когда он имеет архиерейскую мантию. Однажды при всех поставил меня на поклоны за то, что уставщик выпустил чтение канона из молебна святому великомученику Феодору Тирону. Поклоны фактически я не клал из-за чтения в алтаре опущенного канона.

В другой раз я не затворил за собой дверь в нашу келлию и за это был наказан двадцатью пятью поклонами.

Преосвященный Гурий научил меня бережно обращаться с приношениями народа. Как-то он заметил, что в нашем шкафу «зацвел» хлеб. Позвав меня, он строго и с потрясающе действенной силой отчитал: «Скажи, ты кто в отношении даров Божиих? Ты — приставник, и Господь потребует у тебя отчета в распоряжении приношениями». С этого времени я боялся пренебречь малейшим кусочком хлеба и старался отсылать через кого-нибудь излишки продуктов нуждающимся.

Мудрый архиепископ Гурий знал и время, когда с пользой следует сказать мне вразумительное слово. Заметит, например, что я весел, беспечно разговариваю с ним, и тогда начнет перечислять мои недостатки один за другим. Только успевай слушать. Зато в подобный час обличение не убивало сердца, но беспрепятственно входило в сокровеннейшие тайники души.

Обличал меня Преосвященный и с церковной кафедры. Однажды в великопостную субботу он произнес сильную проповедь на текст: «Аще ли кто назидает на основании сем злато, сребро, камение честное» (1 Кор. 3, 12)... И здесь изображал двоякую ценность проповеднических трудов учителей Церкви: сокровенно разил меня и вызывал в моей душе горячее самообличение. Он был недоволен также направленностью и характером моих поучений. Одно время я в проповедях не обращал внимания на насущные потребности слушателей, искал в книгах новые богословские мысли, излагал их в церковном слове для лучшего собственного усвоения. По данному поводу Преосвященный укоризненно выговаривал мне: «Удивительно нездоровый дух в твоих проповедях. Ты ищешь все чего-то таинственного, копаешься в богословских мнениях, тогда как требуется более говорить о деле».

Также терпеть он не мог моего привередничества в пище, употребления духов и роскоши в одежде, за что с неумолимой суровостью грозил всякими наказаниями. Остроумный и бодрый, он в некоторых случаях любил пошутить. Раз спрашиваю его: «Владыко! Кого из святых вы больше всего любите?». Он улыбнулся, посмотрел на меня и сказал: «Тебя!»

Духовничество он запрещал мне категорически, разрешал исповедовать исключительно детей от семи до двенадцати лет. Изредка посылал взрослых, по особой их просьбе. В объяснение своей тактики говаривал: «Я сам до тридцати пяти лет никого не исповедовал и тебе не благословляю. А то можешь возомнить о себе слишком многое и наслушаться неподобающего. Знаешь, народ молодых монахов с академическим образованием быстро возводит в ранг старцев и прозорливых. Стоит лишь кому-нибудь из богомольцев дать на благословление иконку или картинку — и тебя уже назвали «батюшкой», с оттенком уважения — как к старцу».

Не знаю, в силу каких соображений, одно время Преосвященный Гурий жил на даче недалеко от станции Кубинка по Александровской железной дороге и приезжал в монастырь служить только по праздникам. Если что-либо в монастырской жизни требовало его непосредственного распоряжения, я с докладом ездил к нему, одолевая пятнадцативерстное пространство от станции до дачи пешком. В одну из таких поездок он подает мне разорванный конверт. Сначала я не сообразил, чем может мне пригодиться клочок бумаги. Всмотревшись в него, вижу карандашом рукою Преосвященного написано:

И злую мою волю, и навык мой дурной
Ты уврачуешь, Боже сильный,
И в здравье приведешь, Святой.
Не дашь погибнуть мне в безволье,
Не дашь лишиться мне Тебя,
Но покаяние приимешь и благодатью укрепишь.

«Тебе пригодится»,— сказал владыка. Как верно в приведенных словах очерчены мои душевные, потаенные искания! Доныне, когда дух сокрушения по милости Божией касается моего смрадного сердца, эти слова как нельзя лучше выражают одушевляющие меня чувства.

Не забыть мне еще и такого факта, связанного с личностью архиепископа Гурия. Служил он литургию в один из дней Великого поста. Во время причащения взял частицу Тела Христова тремя пальцами правой руки и, покачивая головой, шептал слова молитвы. Посмотрел я на выражение лица Преосвященного. В нем были такая скорбь, смирение, покаяние и мольба о помощи, что меня пронизало как электрическим током. Брызнули слезы при виде истинного предстояния души пред Господом Иисусом Христом»^[15].

Иркутская епархия

В начале 1924 года епископ Гурий назначается на Иркутскую кафедру. В Московском Донском монастыре 28 января 1924 года состоялось заседание Священного Синода. В постановлении Синода записано:

«Святейший Патриарх и Священный при нем Синод, заслушав ходатайство православных пастырей и пасомых г. Иркутска о назначении на Иркутскую кафедру правящего епископа и, приняв во внимание письменное заявление Высокопреосвященного Иркутского Анатолия — об отказе последнего от управления Иркутской епархией, — постановили: на кафедру епископа Иркутского назначить управляющего Покровским миссионерским монастырем преосвященного Гурия, с возведением в сан архиепископа.

Подпись: Патриарх Тихон, архиепископ Серафим, архиепископ Петр»^[16].

Имея опасения повредить положению дел в Иркутской епархии в случае своего прибытия туда, архиепископ Гурий писал 9/22 марта 1924 года Святейшему Патриарху:

«Его Святейшеству, Святейшему Патриарху Московскому и всея России Тихону.

Летом прошлого года Вашему Святейшеству благоугодно было поручить мне управление Петроградской епархией в связи с пастырским попечением о православных приходах Псковской епархии.

Вечером, в день получения поручения я выехал к месту назначения, но утром, по приезде в Петроград (нынешний Ленинград) с горечью узнал, что там за ночь арестовано значительное количество православного духовенства. Столь же печальной была поездка во Псков, окончившаяся закрытием Елеазарова монастыря и личным четырехмесячным тюремным заключением.

Указом от 7 февраля сего года (1924) за № 87 Вашему Святейшеству благоугодно было назначить меня архиепископом Иркутским.

До настоящего времени я не мог получить положительных гарантий на благонадежное пребывание в Иркутске. Убедившись ныне, что получение таких гарантий в виду своей политической физиономии невозможно, я должен на основании бывшего опыта необходимо заключить, что мое появление в Иркутске не только не принесет ожидаемой пользы, но неизбежно вызовет расстройство в тамошней православной довольно устойчивой церковной жизни.

При так сложившихся условиях, не сочтете ли Ваше Святейшество целесообразным — применительно к церковным правилам и ради блага церковного отменить сделанное Вами назначение меня архиепископом Иркутским, о чем я и осмеливаюсь усердно ходатайствовать и смиренно просить. Вашего Святейшества, нижайший послушник Гурий, архиепископ Иркутский»^[17].

Этот же вопрос о выезде владыки к месту управления епархией встал на заседании синода 8 апреля 1924 года: «Святейший Патриарх и Священный при нем Синод, обсудив в заседании Синода положение дел в Иркутской епархии, постановили: Расспросить назначенного на Иркутскую кафедру Высокопреосвященного Гурия — намерен ли он в ближайшем будущем, исполняя распоряжения Святейшего Патриарха, выехать к месту своего назначения и, если не намерен, то предупредить письменно, с указанием причин, сообщить о сем Святейшему Патриарху. Подпись: Патриарх Тихон, митрополит Тихон, митрополит Серафим, митрополит Петр»^[18].

В ответ на это постановление архиепископ Гурий 12.04.1924 писал Святейшему Патриарху Московскому и всея России Тихону:

«На предложение Вашего Святейшества от 10.04. за №203 имею сообщить следующее: через три дня по получении бумаги от 27.03 с.г. (1924) за № 153 я устно сообщил Вашему Святейшеству исчерпывающие ответы по предложению от 10. 04. с. г. за № 203. В настоящее время чего-либо прибавить к означенному сообщению не могу. Ходатайство мое об отмене назначения архиепископом Иркутским прошу не считать нарушением послушания и не отказать в удовлетворении его. Вашего Святейшества, нижайший послушник Гурий, архиепископ Иркутский»^[19].

Арест 1924 года

Выехать в Иркутскую епархию владыка Гурий не смог из-за ареста. Сотрудник оперативного отдела ОГПУ 16 апреля 1924 года получил ордер (№3293) на производство обыска и ареста архиепископа Гурия (Степанова Алексея Ивановича) по адресу Покровского монастыря^[20]. При обыске у него была обнаружена переписка. По словам сотрудников ОГПУ, «арестованный вел себя спокойно, допытывался, одного ли его сегодня арестовывают и какой отдел арестовал 4 или 6»^[21].

18 апреля 1924 года он был допрошен уполномоченным отдела ГПУ Казанским. В графе «политические убеждения» архиепископ Гурий писал:

«Являюсь сторонником православной христианской идеологии (единение с Богом любви), а потому сочувствовать соц. Революции принципиально не могу. В партиях не состоял и не состою» ^[22]. В своих показаниях владыка Гурий писал: «С Серафимом Чичаговым я знаком по работе в монашеской секции поместного собора 1917 года, а также по совместному сидению в Таганской тюрьме. Там же познакомился с бывшим обер-прокурором Синода Самариным и с бывшим градоначальником Джунковским. Я, действительно, принимал участие в чтении акафиста преподобному Даниилу, в день этого святого в 1924 году, 16 марта, акафист этот напечатан русскими буквами. Автор мне неизвестен. Со всеми перечисленными выше лицами по моем освобождении я специально не встречался, были лишь кратковременные случайные встречи. Гр. Шуваева, имени и отчества не помню, я знаю как сына какого-то занимавшего в царское время большой пост военного. Сам он тоже военный, первый раз я встретился с ним в 1917 году, весной, когда мне нужно было засвидетельствовать мою фотокарточку, что Шуваев и сделал, как лицо, занимавшее военную должность. Последний раз встретился с ним у епископа Федора за службой. Протокол с моих слов записан правильно и мне прочитан, в чем и подписываюсь. Подпись Степанов Алексей Иванович»^[23].

Постановление было вынесено 29 апреля 1924 года: «Гражданин Степанов Алексей Иванович, 44 лет, уроженец Казанской Губернии, Чебоксарского уезда, окончивший духовную академию, служитель культа является соучастником гражданина Поздеевского, устраивавшего собрания высшего духовенства, носящие политический характер, причем в них принимали участие лица явно антисоветские, которые группировали вокруг Даниловского монастыря реакционеров мирян и т.д. Из вышеизложенного устанавливается, что гражданин Степанов Алексей Иванович достаточно изобличается в вышеуказанном деянии, а потому на основании 131 ст. Уголовно-Процессуального кодекса постановил названного гр. Степанова Алексея Ивановича привлечь в качестве обвиняемого по 69 статье Уголовного кодекса с содержанием под стражей на общих основаниях^[24].

Практически весь оставшийся 1924 год владыка Гурий провел в заключении.

Сохранилась выписка из протокола Президиума ВЦИК от 3 ноября 1924 года: «Слушали Ходатайство ГПУ о продлении срока содержания под стражей гр. Степанова Алексея Ивановича, обвиняется по 69 ст. У.К. Постановили: Продлить по 16 ноября с.г.»^[25]. Следующее Постановление от 17 ноября 1924 года пересматривало избранную меру пресечения: «Сотрудница 6-го отделения СООГПУ Якимова, на основании собранного по делу № 25601 обвинительного материала против гр. Степанова Алексея Ивановича, епископа Гурия, проживавшего в Москве, беспартийного, обвиняемого в антисоветской агитации, путем проповедей, т.е. в предусмотренном по 69 статье У.К., и, принимая во внимание, что приписываемое названному обвиняемому преступление не угрожает суровым наказанием, что в деле не имеется тяжких улик против обвиняемого, что обвиняемый имеет постоянное место жительства и определенное занятие, почему нет оснований опасаться препятствованию с его стороны дальнейшему расследованию и уклонению от суда и следствия, а потому, руководствуясь 147 ст. УПК, постановила в отношении названного обвиняемого меру пресечения содержание под стражей заменить подпиской о невыезде из г. Москвы. Дело следствием продолжать^[26]. И следующая выписка из протокола заседания Коллегии ОГПУ от 17 марта 1925 года: «Подписку аннулировать, дело прекратить и сдать в архив»^[27].

По окончании срока ареста владыка вернулся к управлению Покровским монастырем.

Арест 1925 года

Патриарх Тихон скончался 7 апреля 1925 года. На похороны почившего первосвятителя собралось множество клириков и мирян. В день его погребения, 12 апреля 1925 г., в Донском монастыре состоялось совещание православных архиереев, здесь было вскрыто и оглашено «завещание» Святейшего, по которому Патриаршие права и обязанности временно (до законного выбора нового Патриарха) передавались местоблюстителю митрополиту Кириллу (Смирнову); в случае же невозможности для него вступить в должность — митрополиту Агафангелу (Преображенскому), и, наконец, митрополиту Петру (Полянскому), если и митрополит Агафангел не сможет принять на себя обязанности патриаршего местоблюстителя. После ознакомления с завещанием было соборно составлено заключение: «…Ни митрополит Кирилл, ни митрополит Агафангел, не находящиеся теперь в Москве, не могут принять на себя возлагаемых на них вышеприведенным документом обязанностей, Мы, Архипастыри, признаем, что Высокопреосвященный Митрополит Петр не может уклониться от данного ему послушания и во исполнение воли почившего Патриарха должен вступить в обязанности Патриаршего местоблюстителя». Среди подписавших документ архиереев стоит и подпись архиепископа Иркутского Гурия^[28].

В конце 1925 года началась кампания против патриаршего местоблюстителя. Начались аресты архиереев, был арестован и владыка Гурий. На производство обыска и ареста архиепископа, который проживал в то время в Покровском монастыре, был выписан ордер (№3298) 18 ноября 1925 года ^[29]. Сохранилась анкета, датированная следующим днем (19 ноября), на Степанова Алексея Ивановича (архиепископа Гурия), заполненная им при аресте и зачислении за ОГПУ (№7200)^[30].

11 декабря 1925 года он был подвергнут допросу сотрудником шестого отдела ГПУ Казанским А.И. В следственном деле помимо общих сведений на первом допросе был зафиксирован один только вопрос.

Вопрос: Приходилось ли Вам говорить с митр. Петром или с кем-либо из епископов на тему об украинском экзархате или о замене Киевской митрополичьей кафедры?

Ответ: Не припомню.

Подпись: Степанов Алексей Иванович (архиепископ Гурий)^[31].

В этот же день было выписано постановление о предъявлении обвинения:

«Декабря 11 дня 1925 года я, Уполномоченный 6-го отделения СООГПУ Казанский А.В., рассмотрев следственное производство по делу на гражданина Степанова Алексея Ивановича (епископа Гурия) нашел, что таковой гражданин принимал непосредственное участие в группировке монархических церковников и мирян, ставивших своей задачей использование Церкви и церковного аппарата в антисоветских целях для сплочения вокруг церкви реакционного элемента, воздействия на массу верующих в том же направлении, ведения монархической агитации. На основании изложенного и принимая во внимание, что таковые действия предусмотрены по статье 62 Уг. К., постановляю:о предъявить Степанову обвинение по этой статье, избрав мерой пресечения по отношению к нему содержание под стражей.

Подпись: Казанский. Настоящее постановление мне объявлено 11 декабря 1925 года Подпись: Степанов Алексей Иванович (Архиепископ Гурий)»^[32].

Следующий допрос состоялся 08.04.1926, на котором владыка дал следующее показание:

«Я с Самариным А.Д. знаком с моего с ним совместного сидения в Таганской тюрьме. После освобождения встречал его всего раза два-три, всякий раз в Даниловском монастыре. В Даниловский монастырь ходил раз или два в месяц, бывал и на беседах в монастыре в комнате епископа Федора. Я не думаю, чтобы беседы на церковные темы, там происходившие, носили бы обязательный характер по выяснившимся на них мнениях; вопросов, которые там обсуждались, не упомню, вообще-то обсуждались вопросы, конечно, церковные, например об арестах церковников. Людей-то ведь жалко. Чтобы выяснившиеся в беседах мнения кому бы то ни было передавались в качестве руководства не знаю, во всяком случае через меня никогда ничего подобного не производилось. Показание мне прочитано и с моих слов записано правильно.

Подпись: Степанов А.И. (архиепископ Гурий).

Добавление: Цель моих посещений Даниловского монастыря — исповедь у епископа Федора; бывал часа по полтора; после ареста Федора был в Даниловом монастыре, раза два к старцу Симеону заходил и к братии.

Подпись: Степанов А.И. (архиепископ Гурий).

Добавление: Все беседы в Даниловом монастыре, на которых я участвовал, носили характер не обсуждений, а разговоров. Подпись: Степанов А.И. (архиепископ Гурий)»^[33].

В ходе следствия была выявлена и деятельность владыки Гурия по борьбе с обновленчеством. Митрополит Петр (Полянский) в показаниях от 28.01.1926 писал: «С миссионерской целью печатали брошюры религиозного содержания, между прочим брошюру Гурия «Об обновленчестве»^[34].

5 мая 1926 года было вынесено обвинительное заключение по делу (№ 36033):

«Считать доказанной преступную деятельность всех перечисленных лиц:

Полянского А.А.(Амвросия), Добронравова Н.П.(Николая), Брянских П.А. (Парфения), Цедрика Д.Д. (Дамаскина), Ряшенцева Н.С. (Германа), Титова П.С. (Прокопия) и Степанова А.И. (Гурия) в том, что …все перечисленные лица составили так называемый «Даниловский синод» и служили в качестве такового проводниками всех указаний двух бывших оберпрокуроров – Самарина и Саблера, устраивая совещания и советы между собой для обсуждения вопросов практического проведения Самарино-Саблеровской линии, как например, в вопросе об оставлении Киевской митрополичьей кафедры за белогвардейским эмигрантом Антонием Храповицким; для обсуждения и корректирования готовящихся к выпуску документов митрополита Петра, как например декларации, и в придании этим документам антисоветского характера; для сообщения и распространения сведений о движении эмигрантской части церкви, зачитки контр-революционных документов, для обсуждения вопросов о воздействии на непокорных Самарино-Саблеровской указке, как например о воздействии на митрополита Михаила и т.д., проделывая все это для отвода глаз или за обедом или тотчас после него»^[35].

Владыка Гурий был приговорен к ссылке в Сибирь в Якутию.

Ссылка в Якутию

Сведения о времени, проведенном владыкой Гурием в г. Якутске, сохранились благодаря воспоминаниям, хранимым в семье Самариных о А.Д. Самарине, бывшем обер-прокуроре Священного Синода, который разделял вместе с владыкой эту ссылку.По воспоминаниям его дочери Чернышевой-Самариной весной 1926 года в Красном Кресте зачитали приговор, вынесенный арестованным по большому церковному делу, во главе которого были митрополит Петр Крутицкий (Полянский), митрополит Кирилл…Для двоих — архиепископа Гурия (Степанова) и Самарина А.Д. — была определена местом ссылки холодная, далекая, тогда труднодосягаемая Якутия. Срок был дан 3 года^[36].

Проводы ссыльных были под Троицын день, вечером, на Ярославском вокзале. Очевидцы описывали происходящее: «Напряженное ожидание целой толпы близких, пришедших ловить минуту отправки арестованных».Эшелон специальных «столыпинских» вагонов стоял прямо у перрона как обычный поезд дальнего следования. «И вот во дворе вокзала «черные вороны» стали выпускать одного за другим толпу арестованных, с мешками за плечами, с узлами в руках, в разных одеждах, часто зимних (в середине лета). Толпа эта выстраивается и под конвоем проходит мимо тех, у кого разрывается сердце от боли и стремления броситься к своему близкому узнику, увозимому в полную неизвестность»^[37].

Е.А. Чернышева-Самарина писала об этих минутах: «Вот идут рядом архиепископ Гурий, строгий ученый монах, в черном подряснике и скуфье, в темных очках, еще не старый, небольшого роста, аскетически худой, а рядом Папа (Самарин А.Д.) — высокий, худой, благообразный старик, обросший седой бородой, нагруженный мешками, с взволнованным лицом... Вскоре мы видели лица архиепископа Гурия и отца у окна вагона»^[38].

Долгое и трудное путешествие «этапом» началосъ 20 июня 1926 года. От Москвы выехали Самарин А.Д. и преосвященный Гурий в «столыпинском» вагоне в одном купе, переполненном свыше меры другими спутниками-арестованными. Погода стояла летняя, жаркая, теснота и духота.

Благодаря письмам Самарина А.Д., которые он писал в пути с 22 июня, сохранились сведения об этом периоде их жизни. Из них узнаем, что во всех больших городах арестованных вели в тюрьму, в город, а через несколько дней — опять на железную дорогу, в вагоны, уже часто просто товарные.В вагонах, в тюрьмах, во время этапа Самарин А.Д. был все время вместе с преосвященным Гурием. Несмотря на тесноту и шум, их окружавший, они вычитывали ежедневно вместе богослужение, многое на память^[39].

Иркутская область. Фото: И.Ковынева, 1953 г.

29 июля 1926 года Самарин А.Д. писал из Иркутска своим близким: «Только что отправил Вам телеграмму и начал писать письмо в неизвестности, когда мы поедем в Якутск, как в камеру пришли два представителя от ГПУ и сказали, что если мы желаем ехать за свой счет, то нас отправят через 4–5 дней с партией человек в сто, едущей до города Киренска на автомобилях (верст около 300), а дальше на пароходе по реке Лене до Якутска. Стоимость проезда с человека от 50 до 75 рублей.Если ехать не за свой счет, то приходится все 300 верст идти пешком за подводой, на которой везут вещи, быть в пути не менее двух недель, с остановкой по этапам. Это, конечно, было бы тяжело, особенно если будет стоять сильная жара, как теперь. Да, кроме того, обычные этапы здесь редки, так что, может быть, пришлось бы здесь сидеть довольно долго. Мой спутник (Владыка Гурий) решил ехать за свой счет...»^[41]

Из Иркутска «на свой счет» выехали 2 августа 1926 г. Вот письмо с пути от 4 августа: «Мы выехали на грузовых, закрытых брезентом автомобилях часов в 11 вечера, было очень тесно и тряско. Часа в 4 утра остановились в большом селе, а теперь даже преобразованном в город Усть-Орда с бурятскимнаселением.По большому Якутскому тракту к Лене большое движение, и в деревнях много постоялых дворов; выехали дальше часов в 11 утра.Было очень жарко, но еще больше пыльно. Остановились в 3 часа, из-за жары, опять на постоялом дворе до 9-10 часов вечера, проехали до 4 часов утра и опять остановились до 10 часов утра, а затем в 1 час дня приехали в Качуг на Лене, но еще настолько мелкой, что плавают только большие лодки.На днях, может быть, завтра, мы поплывем вниз по Лене на большой лодке, около 500 верст до Усть-Кута, а там уже сядем на пароход или пассажирскую баржу, которую поведет пароход до Якутска...Мы разместились по разным домам... Всюду очень чисто, и хозяева наши очень любезны. Ночевали на дворе, в амбаре, и после двух бессонных ночей на автомобилях очень хорошо выспались... Здесь местность очень красивая — кругом горы, покрытые лесом. Село разделяет на две части Лена, с паромным перевозом. На противоположном берегу от нас — церковь и базар...»^[42]

«7-го августа мы отплыли на лодках (из Качуга), вся партия около 120 человек... Партия идет до города Киренска (на Лене), около 1000 верст от Иркутска, только двое в Якутск (преосвященный Гурий и Самарин А.Д.). Плывем в 5-ти лодках-дощаниках. Течение Лены медленное, около 4-х верст в час. Берега поразительно красивые, и все время развертываются разнообразные картины… Для ускорения движения мы все гребли и отпихивались большими шестами… Погода отличная, днем даже слишком жарко, и раз только нас застала гроза сильная». Плыли трое суток. «Церквей мало, но некоторые красивой архитектуры, например в Верхоленске. В общем же, красота удивительная и не чувствуется пустынности, всюду чувствуется заботливая человеческая рука... Лодка от Качуга была нанята только до Жегалова, это большое пыльное село с пристанью. Как-то мы поплывем дальше — неизвестно: по случаю мелководья сюда не доходят даже маленькие пароходы, которые тащат на буксире лодки, и, вероятно, нам придется и дальше плыть просто по течению на лодках. Сегодня мы перешли на постоялый двор, здесь очень чисто, семья патриархальная, за стол садятся вместе с работниками 25 человек. Глава семьи еще не очень старый, бодрый и рассудительный... тип, непохожий на наших абрамцевских соседей. Чувствуется и свобода, и самобытность, и большая воля» ^[43].

14 августа 1926 г.: «Завтра, наконец, мы выезжаем отсюда, опять на лодках по Лене до Усть-Кута. В пути будем не менее пяти суток, так как придется проплыть верст триста пятьдесят. Там предстоит ждать парохода дня четыре; говорят, отходит он 24 августа; в город Киренск доберемся 26-го, а дальше что с нами будет — неизвестно, т.е. сразу ли нас двоих, на том же пароходе, отправят дальше до Якутска или высадят в Киренске — неизвестно. Здесь со всей партией 120 человек только три конвоира. В лучшем случае мы попадем в Якутск 3-го сентября»^[44].

20 августа 1926 г. письмо из Усть-Кута: «Вчера мы приплыли сюда, закончив свое путешествие на лодках. Плыли от Качуга до Жегалова около 3 суток, погода была хорошая. В Жегалове были 5 дней; отплыли 15-го и плыли скорее, так как разъединили все пять лодок; гребли по очереди по полчаса, ночевали с 7 часов до 4-х часов. Один день и ночь были ненастные, и мы сидели и спали под крышей на лодке; один раз после дождя ночевали в селе, в чистой избе…»^[45].

21 августа, Усть-Кут: «Сейчас в Усть-Куте садимся на пассажирскую баржу, которую потянет пароход. Мы сидим всей партией в высоком светлом трюме, как было раньше на волжских пароходах. Через двое суток, т.е. 23 августа, будем в Киренске. Когда нас двоих отправят дальше, — не знаем, может быть, тут же, а, может быть, и через несколько дней. Погода — чудная, но ночи уже свежие, баржа отапливается и освещается электричеством»^[46].

Из Киренска в Якутск Самарин и преосвященный Гурий были отправлены без замедления с тем же пароходом, только уже не на пассажирской барже, а, по-видимому, в 3-м классе, без всякого конвоя.

3 сентября 1926 года Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме (отдел по Якутской республике, г. Якутск): «ЯООГПУ доводит до Вашего сведения, что административно высланные в Якутию священнослужители Самарин Александр Дмитриевич и Степанов Алексей Иванович прибыли в Якутск 2 сентября 1926 года. Самарин А.Д. с установлением зимней дороги будет отправлен на поселение в г. Вилюйск, Степанов А.И. будет оставлен в г. Якутске»^[47]. (Получено 27.10.26 ГПУ)

Самарин писал:

«Приехали мы в Якутск 2 сентября (20 августа по ст. ст.); у парохода были встречены высланной лошадью в пролетке от церковной общины. … В день приезда мы были в здешнем ГПУ; прием был очень любезный, нам сказали, что мы, верно, утомились после долгой дороги и потому можно неделю отдохнуть и устроиться, а через неделю, когда мы придем, сказали — “установятся наши взаимоотношения”. Казалось, что как будто имеют в виду возможность оставить нас здесь. Когда мы пришли третьего дня, нас опять-таки приняли очень любезно и по тону разговора (необходимость раз в неделю являться, право владыки служить в церкви, предоставление нам права поступать на службу или искать других занятий, обещали платить кормовые деньги — сколько, еще неизвестно) казалось, что, значит, мы останемся здесь. Но вдруг, под конец разговора, было сказано очень категорически, что один из нас должен будет отсюда уехать и будет поселен не в глуши, не в деревне или селе (по-здешнему, “наслег” и “улус”), а в городе, где есть храм, медицинская помощь и другие культурные условия; может быть, отправка произойдет еще с пароходом, а может быть, по первому санному пути, т.е. примерно во второй половине октября старого стиля^[48]. Слухов о нас здесь ходит много; наш приезд сюда, по-видимому, возбуждает интерес, тем более что здесь уже давно (с революции) не было ссыльных, а мы к тому же персонально обращаем на себя внимание. По этим слухам, будто бы вышлют Владыку, а меня оставят. Я лично совершенно не боюсь дальнейшей отправки: вижу, что Господь не оставляет нас Своей милостью всюду; всюду посылает нам добрых людей в помощь, так что и в Вилюйске я не пропаду, а быть от Вас в 8000 верст или на 550 верст дальше, уже мало разницы, но скорбно очень, что будем мы оба разлучены; я лишусь не только ценного спутника, но и ценного в нравственном отношении соузника, а что еще важнее — лишусь ежедневной совместной молитвы и богослужения домашнего. Правда, здесь я могу ходить в церковь, но домашняя будничная служба больше дает поддержки. Ну, что же делать, так Богу угодно! Так как почему-то нам еще не объявили окончательно, кто, куда и когда должен уехать, то мы думаем, что, может быть, этот вопрос еще не решен окончательно, и по слухам, оно так и есть, т. е. будто бы в советских кругах мнение об этом расходится. Здесь, между прочим, есть ряд учреждений научного характера: музей, архив, исследовательское общество. В этом обществе есть лица, знающие Владыку по Казанской Духовной Академии; они охотно поддержат нашу просьбу о предоставлении нам занятий в архиве. Владыка, по своей службе, имел близкое отношение к изучению калмыков, бурят и, отчасти, якутов, я же, конечно, мог бы попасть только в сотрудники по технике архивной работы, и как будто мне легче, чем ему (мешает сан) получить небольшую должность с 1 октября. Он, впрочем, и не хочет иметь должности, а хочет просто работать безвозмездно. Вопрос о том, разрешит ли нам местная власть работать в архиве, решится на днях, так как мы уже подали официальное заявление о допущении нас к работе. Со стороны ГПУ препятствий нет, но вообще советская власть очень строго относится к допущению кого бы то ни было в архивы, так что, может быть, к нам эта строгость будет еще больше. Владыка Гурий служил 26-го попросту, а сегодня, с разрешения ГПУ, данного и ему и общине, служил всенощную и завтра будет служить обедню. Собор здесь очень хороший, поместительный, светлый и в большом порядке, благодаря священнику и приходскому совету, и, конечно, особенно женщинам. Он екатерининских времен, иконостасы синего цвета, а орнаменты золотые, очень стильные. Мы были в церкви на следующий же день по приезде. Вы поймете, что я испытал, войдя в церковь и стоя за службой (обедня), после всего пережитого и после того, что девять месяцев я не был в церкви! В пути, в Усть-Куте, в Киренске и Витиме мы не ходили в церковь, хотя и была служба, так как там все обновленцы. Заботу о нас здесь проявляют самую горячую и прямо трогательную добрые люди; все исходит из соборной общины; сразу нам предоставили помещение, правда временное, но и дальше уже намечается постоянное. Живем мы при ресторане, т. е. на одном дворе с рестораном, в верхнем этаже; под нами амбар и погреба, а у нас только что отделанные летние номера, очень простые, но вполне чистые. Отопиться там совсем нельзя, так как нет печей, а пока можно жить, так как погода стоит удивительно теплая; днем прямо жарко, а ночи свежие, но без морозов. До сих пор нам все готовили в ресторане, а продукты доставляются разными лицами через соборную общину; хозяева ресторана принимают участие в этой организации. С сегодняшнего дня готовить начала Елизавета Ивановна Кочеткова, сопровождающая владыку Гурия его племянница. Теперь забота наших благотворителей — достать нам теплую одежду. Ведь здесь зима очень суровая и длинная^[49]…

После исключительно красивых видов по Лене мы здесь попали в совершенно плоское место. Тут Лена разделяется на много протоков, образуемых песчаными островами с тальниками, как на Волге, и береговые горы отстоят очень далеко; в расстоянии не менее 10 верст один берег от другого; на низком плоском берегу стоит Якутск, весь деревянный город, каменных домов не более 10–15, ни одной мощеной улицы, дома все почти одноэтажные. Улицы широкие, с деревянными тротуарами, по которым днем ходить можно, а в темноту небезопасно. Есть телефон и во всех домах, даже самых убогих, электричество, еще дореволюционное. Почва здесь вся мерзлая и оттаивает летом не более как на 2–3 аршина. Что здесь любопытно, что все пьют круглый год ледяную воду, т. е. из оттаянного льда. Правда, настоящая Лена отошла от города за песчаные острова версты на полторы-две, а около города остались протоки почти стоячей воды, которую нельзя пить, но говорят, что и раньше, когда Лена протекала у самого города, пили всегда оттаянный лед, чем возить воду с реки, а хранить его ничего не стоит: зимой он лежит на дворе в глыбах, а летом до нового льда легко хранится в погребах, которые есть у каждого хозяина^[50].

В городе не более 8–10 тысяч жителей, и громадное большинство якуты, ходишь, точно в Монголии или Японии, и все почти на одно лицо, особенно женщины и маленькие дети»^[51].

30-го после обедни. «...Обедня была очень торжественная, первое архиерейское служение владыки Гурия, да и здесь уже более пяти лет не было архиерея; народу было много, особенно много якутов. Они очень религиозны и преданы Церкви и с уважением относятся к духовенству. Здесь есть чтимая икона Корсунской Божией Матери, но гораздо хуже по письму, чем Хотьковская, а я эту икону всегда помню и еще на Лубянке видел ее всегда перед собой... Добрые люди ищут для нас подходящее помещение, но пока еще нет подходящего, где бы можно было поместиться всем вместе и иметь возможность молиться. Благодаря теплой погоде еще можно жить в нашем теперешнем помещении. По-прежнему мы ни в чем не нуждаемся, благодаря удивительной доброте и заботам добрых людей... Говорят, что могут нас обоих оставить здесь. Буди воля Божия! Здесь есть хорошая библиотека при музее Географического общества, городская, а кроме того — в соборе»^[52].

23 сентября 26 г. «В понедельник 20-го сентября мы переехали на другую квартиру, там, где мы жили, помещение было летнее. Удалось получить помещение в квартире, занятой семьей (частный дом), нас приютили охотно. Размеры комнаты 8 на 5 аршин (22 кв. м), одно окно на улицу, два — во двор, окна большие, так что свету много, освещение электрическое, отапливается голландской печью. Говорят, зимой бывает тепло. Порядок во всей квартире, в том числе и в кухне, удивительный. Елизавета Ивановна помещается вместе с хозяйками... Пока живем так: встаем рано, в 6 часов утра начинаем молитву, в половине девятого пьем чай втроем в своей комнате, затем занимаемся чтением и выходом в лавки или для прогулки, обедаем около 2-х часов, потом отдыхаем и опять занимаемся, между прочим английским языком, а потом читаем и изучаем книги по Священному Писанию; в 6 часов вечера бывает вечерняя служба, в 8 часов иногда немного едим и пьем немного чаю, затем вечерняя молитва и в 10 часов ложимся спать...»^[53]

3 октября 26 г. Живем по-прежнему, слава Богу, благополучно и пока без перемен. Ходят слухи, что Владыка Гурий будет отправлен по санному пути в Вилюйск или Верхоянск, а меня будто бы здесь оставят... Не помню, писал ли я Вам, что Владыка Гурий через одного педагога, бывшего ученика его по Казанской академии, подавал заявление о желании работать по архивным материалам для изучения Якутского края, и, в частности, якутского языка, и что я мог бы быть у него сотрудником. Это заявление поступило в здешнее Общество по изучению Якутии; там признали согласно указанию власти, что мы еще ничем не проявили своей способности к научной работе и потому это Общество не может пока принять нас под свое покровительство. Вот мы и решили, чтобы проявить свою работоспособность, проделать такую работу. Мы узнали, что в области изучения якутского языка, что теперь вопрос здесь очередной, очень важно иметь старинное ученое исследование академика Бётлинга «Якутская грамматика», так как оно считается и теперь капитальным трудом. Мы его здесь достали в библиотеке Географического общества, оно на немецком языке, и мы его переводим. Дело идет, хотя и не очень быстро, так как много всяких примечаний и ссылок на разные восточные языки. По классификации академика А.Н. Самойловича, якутский язык — один из восточносибирских представителей тюркской группы языков. В силу исторических условий он настолько отличается от других тюркских языков, что иногда подвергали сомнению самую связь с ними якутского языка. Однако отдельные черты якутского языка, по-видимому, были свойственны и другим тюркским языкам (ныне вступившим в другую фазу развития), но в них Владыка Гурий имеет некоторые познания. На днях мы закончили один отдел, перепишем и через знакомого Владыки, который принимает деятельное участие в этом Обществе, представим свою работу. Посмотрим, в какой мере она будет сочтена интересной и как будет оценена по качеству исполнения. А перевод делать мне нравится и интересно. Я вижу, что еще не все забыл из немецкого языка... У якутов не было своей письменности, т. е. не было алфавита. Впервые якутский язык запечатлелся на бумаге благодаря Церкви и миссионерским трудам лет 100 тому назад...»^[54]

Новые материалы по Якутской ссылке были собраны епископом Якутским и Ленским Зосимой (Давыдовым). В своих материалах по вопросу работы владыки Гурия и Самарина в архивах он писал: «Действительно, на деле решить положительно этот трудный вопрос мог только один человек — председатель Совета Народных Комиссаров ЯАССР М.К. Аммосов, который в скором времени стал и Председателем Совета Общества «Саха Кэскилэ». На его имя Г.А. Попов и составил записку: «Пересылаю Вам на согласование заявление ссыльного архиерея Степанова (Гурия), поданное им на имя исследовательского общества. Как Ваше мнение?» На это ходатайство последовала осторожная резолюция Максима Кировича: «Совсем невозможно до поры до времени взять под свое покровительство Степанова (Гурия) и Самарина. Они должны доказать своим делом право на официальную поддержку Саха Кэскилэ»^[55].

24 октября 26 г. «...Уроки пока еще не начинались, а вот перевод с немецкого научной грамматики якутского языка, который мы начали делать вдвоем, был рассмотрен в здешнем правительственном Обществе просвещения. Работа признана нужной, и нам предложено продолжать. Может быть, этим определится наше оставление в Якутске, так как эту работу можно выполнить только здесь, где есть библиотека и нужные материалы и пособия. Кроме того, по-видимому, за этот перевод нам будут платить деньги. С завтрашнего дня опять примемся за это дело... Каждый день за службой вместо причастного стиха читаем “Поучения Аввы Дорофея”, по вечерам Священное Писание с толкованием; днем переводим с английского из одной хрестоматии, и отдельно еще читаю “Историю христианской Церкви” Лопухина»^[56].

13 декабря 26 г. “Морозы 45° Реомюра. Одежда есть: меховая оленья шапка и полупальто оленье, заячьи рукавицы. Расписание дня: в шесть-половине седьмого начало службы: утренние молитвы, полунощница, часы, Литургия — все продолжается два с четвертью часа. Пьем чай — берем у хозяев; все это при электричестве. Затем начинаются занятия, чтение, я переписываю в двух экземплярах наш перевод с немецкого, что требует много времени, так как приходится срисовывать много слов татарских, а Владыка вписывает монгольские и калмыцкие слова. Он знает шрифт, а я просто срисовываю. … В 2 часа обед, питаемся хорошо, но без мяса, зато изобильно рыбой — нельма, налим, караси, омуль, стерляди — и все очень крупного размера, все это получаем очень легко. В 4 часа хожу на урок, а по возвращении, около 6 часов, начинается всенощная, которая идет около двух часов. Затем чай, чтение Толкования на Священное Писание, вечерние молитвы. Спутники мои идут ко сну, а я сижу еще один до десяти–половины одиннадцатого. Забыл сказать, что перевод мы делаем от 12 до 2-х часов, требуется точность, прибегаем к словарю, а иногда задумываемся над смыслом фонетических размышлений автора»^[57].

10 января 1927 года. «...Мы же провели три дня Праздника так: в Сочельник начали часы в 8 часов утра, после небольшого перерыва была обедня, которая кончилась в половине первого, напились чая и затем вскоре пообедали. В 6 часов вечера мы пошли ко всенощной в собор; там было очень много народу, особенно много якутов; служил местный Епископ Синезий, приехавший сюда 8 сентября; служба окончилась в начале 11-го; пока мы вернулись домой и напились чая, было уже около 12-ти; я лег в половине первого, а в половине второго мы уже встали и в 2 часа начали у себя по своему обычному уставу: утренние молитвы, полунощницу и утреню (без Великого повечерия); канон пели и читали полностью, так что 48 раз пели ирмосы; после утрени — часы иЛитургия, все кончено было в 6 часов. Было очень хорошо; в 3 часа ночи, во время нашей утрени, начиналась всенощная в Москве (6 часов вечера), и я думал о всех, кто там молился. Напившись чая и разговевшись, мы полежали с полчаса и в 7 часов пошли к обедне в собор. Там опять было очень много народу, очень светло (в паникадилах электричество) и много свечей у иконы Праздника; служба кончилась в половине одиннадцатого, поздравили Епископа, который живет в бывшей ризнице при соборе, и пришли домой. Здесь пропели “Рождество...” два раза, в двух семьях, живущих в нашем доме, и у них по очереди пили чай, а затем мы с моим спутником были в трех домах; вернулись в половине пятого, поотдохнули, а в 6 часов, по обычаю, начали свою всенощную. В общем, поутомились изрядно. На другой день была у нас, по обычаю, Литургия, но с опозданием, не в половине седьмого, а в половине восьмого.Я еще сходил в собор, потом был в одном доме, а в 2 часа к нам пришел Епископ, обедал у нас; в 6 часов я пошел ко всенощной в собор (дома без меня читает и поет Елизавета Ивановна). Сегодня, по обычаю, я отпел сначала у себя Литургию, а затем опять был в соборе; обедня там очень затянулась, и я вернулся домой около 1 часа; вдруг, совершенно неожиданно пришли соборные певчие (все любители и любительницы) “прославить” к нашим хозяевам, а потом попросили разрешения пропеть и у нас; потом их всех угощали хозяева чаем вместе с нами. С завтрашнего дня опять примусь за работу по переводу и возобновлю немецкий урок, который я на неделю прерывал. Из того, что я написал, Вы можете видеть, что у нас есть дома, куда мы можем ходить, но мы нигде обыкновенно не бываем и сделали исключение для Великого Праздника. Ведь с самого начала об нас здесь стали проявлять исключительную трогательную заботу разные лица, прикосновенные к Церкви, стали снабжать теплыми вещами, продуктами, и все это продолжается до сих пор, а к Празднику еще усилилось, так что нас завалили пирогами, пельменями (все своего изделия). Неизвестные нам лица ежемесячно помогают и денежно, за квартиру с нас ничего не берут. Просто мы не знаем, как будем расплачиваться за все то добро, которое нам оказывают, за ту любовь и сочувствие, которое к нам проявляется! Вот почему пока я не нуждаюсь ни в чем, тем более что из ГПУ я получаю 6 руб. 25 коп. в месяц. Урок мне дает 20–25 руб. в месяц (1 руб. 50 коп. за урок), да обещают платить за наш перевод, сколько — еще неизвестно, но все же, я думаю, рублей 20 в месяц на каждого придется. Отрадно в особенности видеть, что все это добро делают с любовью к нам»^[58].

В письмах этого времени очень яркие картины солнечной холодной зимы, якутской одежды, быта, праздников.

Великий пост проводили строго по монастырскому уставу. Владыка Гурий был очень строгий постник, настоящий монах, вот что пишет Самарин о первой неделе поста: 10 марта: «Около 6 часов утра начинается служба чтением утренних молитв, затем следует полунощница и непосредственно за ней утреня полностью, со всеми кафизмами и чтениями из св. Ефрема Сирина. Удивительно глубоко по мысли и просто по выражению, и проникнутовысоким настроением. Утреннее богослужение идет три часа. В половине одиннадцатого начинаем часы, которые также совершаются без пропусков со всеми кафизмами, и также два раза бывает чтение св. Ефрема Сирина. Часы с вечерней идут два с половиной часа. Вечером бывают мефимоны, которые продолжаются час и три четверти. В общем, довольно утомительно за день и для ног и для голоса, хотя и читаю и пою вполголоса; но зато отрадно для души»^[59].

Самарин с дочерью Елизаветой. Якутск

Чернышова-Самарина вспоминала:

«1(14) августа 27 г. в день моего приезда состоялось переселение в отдельный домик-избушку. Владыка Гурий, Елизавета Ивановна, Папа и я. Избушка совсем новая, необжитая, на краю города. Провели электричество, которое в Якутске было всюду с дореволюционного времени. Домик наш был разделен легкими перегородками на пять частей. Владыка Гурий занимал левый передний угол, наибольший по площади, правее — за перегородкой у Папы была маленькая комната в одно окно; у нас, двух девиц, была общая комната на двоих, занимавшая правый угол дома.В середине дома стояла русская печь, выходившая челом в кухню-столовую. К печке со стороны входной двери и маленькой прихожей была приложена плита. И печка, и плита топились ежедневно; зимой надо было усиленно поддерживать тепло в доме, да к тому же еще на плите таять лед в ведрах, добывая таким образом воду для питья. В доме были тройные оконные рамы и особенно холодно не было, хотя внутренние углы сильно обледенели.В комнате Владыки Гурия совершалось ежедневно богослужение, даже и Литургия, тогда протягивался занавес — временный иконостас. Из Казани, с которой Владыка Гурий был связан и по рождению, и по Духовной Академии, ему была прислана большая икона святителя Гурия Казанского. Помню, что я обычно вскакивала, когда слышала голос отца, читавшего утренние молитвы. Питались мы обычно отдельно в разные часы в кухне. В праздничные дни объединялись, и Владыка Гурий, часто суровый, бывал в такие дни праздничным и благостным, любил угощать особым китайским чаем, который хранился в красивой расписной коробочке типа пагоды. Угощал он также маслинами или еще какими-либо вкусными вещами, присланными из России. В первое время по моем приезде я чувствовала в нем настороженность, он присматривался ко мне, видимо, боясь, что я внесу диссонанс в их жизнь, потом привык и стал несколько общительней, но, как я уже говорила, он был очень строгой монашеской жизни и никаких лишних разговоров в обыденной жизни не допускал. Только изредка, если приходил кто-либо для него приятный, он очень оживлялся и как-то по-детски хорошо смеялся. Очень любил он реку и рыбную ловлю. Он родился и вырос на Волге. Летом, очень редко, он отправлялся с кем-то из местных жителей на лодке на рыбную ловлю, с рассвета и до поздней ночи; возвращался очень усталый, но довольный. И в эти минуты увлеченья делался подвижным, быстрым, живым, а возвращаясь, опять замыкался. Богослужение дома утром и вечером давало очень много, хоть и не всегда могла я присутствовать, но иногда и я допускалась к участию в чтении или пении. Папа один пел как-то особенно и часто удивлял меня неожиданно новыми, тут же импровизированными напевами Херувимских песен»^[61].

Чернышова-Самарина так описывала 1928 год. «Зима проходила в работе, очень размеренно. Морозы стояли сильные, 40–50° и даже ниже, это по Реомюру, но без ветра. В такие морозы в городе стоял сильнейший туман, так что в двух шагах не видно было идущего навстречу человека. Одеты мы были хорошо, по-якутски, в олений мех. Великий пост проводился особенно строго, с долгими службами, совсем по-монастырски. На Страстную неделю и Пасху я взяла свой отпуск. Дома Владыка Гурий служил все службы строго и чинно, с постоянным участием отца, а иногда и нашим с Елизаветой Ивановной. Бывали мы и в соборе, но дома было особенно хорошо в эти дни. В Якутии есть обычай — перед Пасхой приносить в дом небольшие лиственницы (как у нас в России березки в Троицын день). Деревца ставят в воду, и в тепле они очень быстро распускаются и дают тонкий запах распускающейся лиственницы.…У Пасхальной заутрени мы все — Владыка Гурий, отец, Елизавета Ивановна и я — были в соборе, куда через замерзшую воду лощины было совсем недалеко. После заутрени мы вернулись домой, и Владыка Гурий вдохновенно и необычайно торжественно служил в нашей избушке Литургию. Только что кончилось богослужение, как к домику нашему подкатили розвальни, и двое приехавших мужчин начали вносить в дом бесчисленное количество всяких вкусных вещей. Чего тут только не было: пасхи и куличи, бабы, торты (все самодельное и великолепно приготовленное), пироги, крашеные яйца и т. д. Все было заставлено и завалено этими угощениями, которые собрали для нас в соборной общине, по инициативе необыкновенно энергичного, умного отца Серафима (раньше протоиерея Иннокентия), настоятеля, архимандрита из вдовых священников. Все начальные годы революции он заменял в Якутии епископа, был в Москве на Соборе, а в 1937 году был расстрелян вместе со своим помощником, очень скромным, молодым и многодетным отцом Константином.До Троицына дня у нас велись эти угощения»^[62].

«В августе 1928 года произошло событие в нашей якутской жизни, очень волнительное и все изменившее. Мы получили из Москвы посылку и много писем не почтой, а через Петра Владимировича Грунвальда; это был видный геолог Якутии, уже весьма немолодой человек.Он много лет руководил геологическими работами экспедиций в Якутию; подчинен он был Москве, и семья его была там, и он по тем временам и дорогам не один раз в год ездил из Москвы в Якутск, и дальше на север и обратно.…Его приходы и интересные разговоры были всегда очень приятны Владыке Гурию и Папе. Письма, которые он нам привез, послужили поводом к обыску, вызову в ГПУ и решению о расселении отца и Владыки Гурия в разные места. Письма были о церковных делах, о сложном вопросе местоблюстительства Патриарха, о вступлении в эту должность митрополита Сергия и его обращениях, напечатанных в газетах.

Для нас неожиданный, вернее, все время угрожавший перевод из Якутска был нелегок. Мы сжились в нашей маленькой избушке и внутренне много получали от нашей размеренной, строгой жизни. Обрывалась также и научная работа по переводу якутской грамматики, которая была близка к окончанию. Первым уехал отец, один, с ближайшим рейсом парохода, шедшим вверх по Лене. Я осталась на некоторое время в Якутске — закончить дела на работе, ликвидировать или уложить вещи, проводить Владыку Гурия и Елизавету Ивановну в Вилюйск. Они ждали рейса парохода вниз по Лене, до Вилюйска. Жили мы с ними в мире и тишине, — расставаться было грустно. Я их проводила, а затем и меня проводили добрые друзья, с которыми за этот год и у меня сложились самые хорошие отношения»^[63].

Выписка из протокола особого совещания при коллегии ОГПУ от 28 июля 1930 года. «Слушали: Пересмотр дела № 36033 гр. Степанова Алексея (Гурия) Ивановича, приговор. Постан. Осб Совещ. от 21. 5. 26г. к высылке в Сибирь, сроком на три года. Постан. Особ. Совещ. От 8. 10. 28 года по отбытии срока наказания лишить права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, означ. Округ. СКК и Татреспублике с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года. Постановили: Степанова Алексея (Гурия) Ивановича досрочно от наказания освободить, разрешив свободное проживание по СССР»^[64].

В ПП ОГПУ по Сибири г. Новосибирск: ОЦР ОГПУ при сем препровождает выписку из Протокола Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 28 июля 1930 года по делу №36033 Степанова Алексея (Гурия) Ивановича — на исполнение, так как местожительство его нам не известно^[65].

В ссылке и по окончании ее владыка Гурий активно занимался научной работой. По воспоминаниям протоиерея Ливерия Воронова, находившийся в Арзамасе в 1927(?)–1931 годах архиепископ Гурий (Степанов), написал исследование «Богозданный человек: Опыт православной традиции жизни»^[66].

29 марта 1931 года в церкви Покрова Божией Матери, что в Красном Селе (Москва) владыка Гурий принимал участие в совершении хиротонии архимандрита Николая (Муравьева) во епископа Кимрского, викария Тверской епархии. Хиротонию возглавлял митрополит Сергий (Страгородский). Архиепископ Гурий (Степанов) именовался в это время Суздальским, управляющим Владимирской епархией^[67].

Арест 1932 года

В 1932 году владыка Гурий проживал в селе Перловка Московской области на улице Коммунистическая д. 6 (дача Макаровой). Он был арестован 13 января 1932 года и находился в комендатуре ОГПУ^[68]. В это время ему исполнился 51 год. В протоколе допроса от 14 января 1932 года архиепископ Гурий об отношении к власти писал: «Беспартийный, считаю себя лояльным по отношению к Соввласти. Стою вдали от всякой политики».

Показания владыки, сохранившиеся в деле, содержат некоторые сведения о его жизни после возвращения из ссылки в Москву в 1930 году: «До своей высылки я находился в г. Москве настоятелем Покровского монастыря. Братия монастыря во время нахождения моего в ссылке оказывала материальную помощь. По возвращении моем в Москву в 1930 г. ко мне заходили некоторые из братий Покровского монастыря, справлялись о моем здоровье, интересовались, буду ли я у них служить или нет. Кроме них, специально с приглашением мне служить приходил председатель церковного совета церкви Иерусалимской Божией Матери на бойнях, куда перешли монахи закрытого Покровского монастыря. Я от служения отказался. Причины отказа были не исполнение ими распоряжения митрополита Сергия о поминовении властей. Мною было поставлено условие обязательного поминовения гражданской власти, но так как председатель церковного совета на это не согласился, то я категорически отказался от служения. Когда братия узнала о поставленных мною условиях, то вопреки воли председателя стали поминать властей, вследствие чего я с разрешения митрополита служил там, на Покров 14 октября 1930 года.

Последнее назначение меня управляющим Владимирской епархией мною было принято. Я поехал в Ивано-Вознесенск на предмет регистрации, но меня там не зарегистрировали, а взяли мой адрес и обещали уведомить письменно о разрешении служить. Вернувшись в Москву, я вскоре заболел болезнью, осложнившейся невритом правой руки и расширением подключичной артерии, и с 12 марта 1930 года я проживал под Москвой, лечился и фактически церковными делами не занимался. И здесь меня изредка посещали монахи бывшего Покровского монастыря, жаловались на свое нищенское положение, я им советовал терпеть, предоставляя все воле Божьей. Наиболее часто из всех приходил ко мне монах Нил Болотов, реже — монах Иона, Феодосий, которые материально меня поддерживали. Так как врачами мне не разрешались длительные разговоры, то я с посещавшими меня ограничивался краткими беседами. Монах Нил просил у меня совета по вопросам духовного характера. Он работает над темой о Макарии Египетском на предмет получения кандидатской степени богословия и по существу этой темы мы разговаривали. Один раз был у меня епископ Варфоломей, разговор происходил на всевозможные темы и между прочим речь шла о том, что если бы митрополит прислал какую-нибудь научную работу на рецензию, или по его научению придут экзаменоваться лица, то от этого (…неразб.) Кроме того, от епископа Варфоломея ко мне приехал монах Гермоген (приносил от него книгу «Столп и утверждение истины»), который между прочим в разговоре сообщил, что имеет намерение свое кандидатское сочинение переработать в магистерское и рассказал мне план построения своей работы. Я ему на это заявил, что я ему помочь в этом ничем не могу, так как больной …. Больше ко мне никто по вопросам … с получением научной богословской степени не приходил. Записано с моих слов верно и мною прочитано. 25.02 1932 г. Степанов Алексей Иванович^[69].

Заключение: 2 марта 1932 года было вынесено следующее заключение по делу: «Я, уполномоченный 3-го отделения СПО ОГПУ, Мазуров, рассмотрел следственное дело №121396 по обвинению по ст. 58/10 на гр-на Степанова Алексея (Гурия) Ивановича, 1880 г.р., из крестьян, служителя культа (архиепископа) ур. гор. Чебоксары, с 1926 по 1931 г. отбывавшего ссылку за к-р. деятельность, одинокого, беспартийного, содержащегося под стражей в Бутырском изоляторе с 17/1-32. Нашел: что во время нахождения в ссылке архиепископ Гурий Степанов, материально субсидировался монахами Покровского монастыря города Москвы, где Степанов до ссылки служил настоятелем. После закрытия монастыря оставшиеся монахи перешли в Иерусалимскую церковь на бойнях, где систематически проводили антисоветскую работу. По возвращении из ссылки архиепископ Гурий Степанов принял на себя руководство к.р. группировкой монахов в целях изменения церковной политики и направления ее в сторону активной борьбы с Советской властью. Посещавшим его квартиру монахам Степанов давал в этом направлении соответствующие установки, а потому на основании вышеизложенного полагаю: Следдело за №121396 на гражданина Степанова А.И. представить на рассмотрение Особого Совещания при Коллегии ОГПУ. Уполномоченный 3 СПО ОГПУ Мазуров»^[70].

Сохранилась выписка из протокола Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 14 марта 1932 г.

Слушали: 104. Дело № 121396 по обв. гр. Степанова Алексея (Гурия) Ивановича по 58/10 ст. У.К. Постановили: Степанова Алексея (Гурия) Ивановича заключить в концлагерь, сроком на три года, считая срок с 17/1–32 г. Дело сдать в архив^[71].

В 1932 году начались массовые аресты московского духовенства. Были арестованы по групповому делу Р-34935 «Дело священника Александрова Николая Львовича и др.» — 52 человека, среди которых были монах Пимен (Извеков), будущий Патриарх, племянница владыки Гурия, Кочеткова Елизавета Ивановна.

15 апреля 1932 года на основании ордера Объединенного Государственного Политического Управления №7256 у гр. Кочетковой Елизаветы Ивановны в доме 2/9 кв. 7 по улице Красная площадь был произведен обыск, в ходе которого были изъяты пишущая машинка, копировальная бумага и 2 заявления архиепископа Гурия. Елизавета Ивановна была задержана^[72]. Это был первый ее арест.

В анкете арестованного и задержанного ОГПУ от 15 апреля 1932 года Кочеткова Елизавета Ивановна (33лет) писала следующие сведения о своей жизни:

Она родилась 16 октября 1898 года в городе Москве, в семье рабочего, русская. Окончила городское начальное училище и 2 класса прогимназии в Москве. До 1917 года работала в типографии б. Левенсон наборщицей, с февральской революции до 1921 года в Высшем Совете нар-худ. (счетовод), с 1921 года по день ареста швея в артели «Швея-художник»^[73].

В протоколе допроса 19 апреля 1932 года в графе о родственниках она указывала сестру Александру 21 года, брата Константина Ивановича, служащего в Красной армии (окончил школу ВЦИК) и дядю архиепископа Гурия (Степанова) ^[74].

В показаниях по существу дела она писала:

«Архиепископ Гурий является мне дядей. В 1926–29 годах я жила с ним вместе в г. Якутске, где он отбывал ссылку. В 1929 году я вернулась снова в Москву, где и проживала вплоть до своего ареста. За время моего пребывания в Москве… к нам никто из монашек и священников — служителей религиозного культа не приходили. Знаю, что в настоящее время мой дядя архиепископ Гурий выслан снова за политическую деятельность, куда, я не знаю. Во время моего свидания с ним, тон разговоров никогда политического характера не носил. Записано с моих слов правильно и мне прочитано.

Подпись: Е. Кочеткова»^[75]

26 апреля 1932 года было выписано постановление о привлечении Кочетковой Елизаветы Ивановны по статье 58.10 УК в качестве обвиняемой (а/с деятельность среди церковников) и избрание мерой пресечения уклонения от следствия и суда — содержание под стражей в Бутырском изоляторе^[76].

3 мая 1932 года было вынесено заключение по делу: «…рассмотрев дело по обвинению 58-10 ст. УК 52-х человек (25. Кочеткова Елизавета Ивановна)... Привлеченные по данному делу лица, группировались вокруг церквей города Москвы, проводя среди церковных а/с агитацию и распространяя всякого рода к-р провокационные слухи. Деятельность указанных лиц в значительной мере активизировалась в связи с Манчжурскими событиями. И выражалась в а/с агитации о скором падении Соввласти и восстановлении монархии. Кроме того установлено, что монашками и духовенством была организована широко разветвленная сеть по сбору денег и продуктов среди церковников путем отчисления кружечного церковного сбора для оказания помощи ссыльному духовенству, с указанным духовенством велась регулярно письменная и живая связь»^[77].

Кочеткова Елизавета Ивановна была выслана на три года в Арзамас. 20 мая 1932 года Кочетковой Елизавете Ивановне было выдано удостоверение о следовании к месту жительства г. Арзамас для передачи в Арзамасский Опер. ОГПУ^[78].

Последний арест

По возвращении из ссылки в 1934 году архиепископ Гурий (Степанов) проживал в городе Арзамасе вместе со своей племянницей Кочетковой Елизаветой Ивановной, которая находилась здесь в ссылке с 1932 года. Они обитали по адресу: улица Ворошилова д. 84. В Арзамасе в это время проживала также родная сестра митрополита Сергия (Страгородского). В 1937 году Кочеткова Елизавета Ивановна работала в городской аптеке.

1937 год — время массовых арестов и репрессий духовенства. Владыка был арестован 16 сентября, а его племянница 1 сентября 1937 года по искусственно созданному групповому делу об организации контрреволюционной церковно-фашистской диверсионно-террористической организации в городе Арзамасе. По этому делу было арестовано 76 человек. В качестве руководителя этой группы был признан благочинный 1-го Округа города Арзамаса священник Александр Миныч Черноуцан^[79].

В анкете арестованного в графе «Каким репрессиям подвергался при Соввласти» владыка писал: «С 1926 года по решению коллегии ОГПУ по ст. 58-10 выслан на три года, с 1928 года — 6 главных городов, с 1931 года концлагеря — 3 года»^[80].

30 сентября 1937 года состоялся допрос архиепископа Гурия Степанова:

Сотрудник АРО НКВД: Вы арестованы как участник к-р церковно-фашистской террористической организации в Арзамасском районе, прежде всего, признаете ли Вы себя виновным.

Архиепископ Гурий: По этому вопросу показания давать отказываюсь.

Сотрудник АРО НКВД: Расскажите, в чем заключалось Ваше знакомство с сестрой митрополита Страгородского Сергия Архангельской Александрой Николаевной?

Архиепископ Гурий: Я Архангельскую А.Н. знаю с 1930 года, когда она из г. Арзамаса приезжала в Москву к митрополиту Сергию. Я квартиру митрополита Сергия посещал, там и познакомился с Архангельской. По прибытии в город Арзамас из ссылки в 1934 году (июль) я стал вести с ней непосредственную связь и посещать ее квартиру, вели беседы о митрополите Страгородском Сергие.

Сотрудник АРО НКВД: Следствием установлено, что Вы по возвращению из ссылки в 1934 году в июле месяце были митрополитом Страгородским Сергием посланы в город Арзамас с целью организации к-р церковно-фашистской террористической организации в Арзамасском районе, кроме того, Вам и Черноуцану А.М. давались от митрополита Сергия через его сестру Архангельскую установки об организации к-р церковно-фашистской террористической организации и о к-р работе в Арзамасском районе, дайте правдивые показания?

Архиепископ Гурий: Никакой никогда установки я от митрополита Сергия не получал, а также через Архангельскую.

Записано верно с моих слов, мне прочитано^[81].

В показаниях других лиц говорилось, что «бывший архиерей Гурий Степанов проводил организацию тайного монашества, для этой цели им устраивались на его квартире моления, на которых, мне известно, присутствовали монашки Антония, Геннадия, Антонина и др., но фамилии их я не знаю»^[82].

Мужественно вела себя на допросе 19 сентября 1937 года и племянница владыки Кочеткова Елизавета Ивановна:

Вопрос следователя: Вы арестованы как участница к-р фашистской террористической организации в Арзамасском районе, прежде всего скажите, признаете ли вы себя виновной?

Ответ Кочетковой: Виновной себя в участии к-р фашистской террористической организации не признаю.

Вопрос: Вы лжете, следствием установлено, что вы состояли в к-р фашистской террористической организации в Арзамасском районе, руководимой Черноуцаном, и вели к-р деятельность, дайте Ваши правдивые показания?

Ответ: Отрицаю, ни в какой к-р организации я не состояла, с Черноуцаном связи я не имею, хотя Степанов Гурий имел с ним связь. Я имею связь с Степановым Гурием. Но что они беседовали с Черноуцаном, я не знаю. К-р агитацией я не занималась.

Вопрос: Расскажите, какую связь Вы имеете с митрополитом Страгородским Сергием?

Ответ: Я Страгородского Сергия знаю лично, в 1931 году я в Синод заходила к Сергию по вопросу получения назначения на работу Степанова Гурия во Владимир священником. Степанов Гурий с Страгородским Сергием связь имел в момент проживания его в Москве по 1932 год, он входил к Страгородскому С. в Синод. Записано верно, мне прочитано. Кочеткова^[83].

Из всех арестованных не признали себя виновными 32 человека, в числе которых были владыка Гурий и его племянница Кочеткова Елизавета Ивановна^[84].

21 октября 1937 года было вынесено обвинительное заключение участникам так называемой «к/р церковно-фашистской диверсионно-террористической организации» Арзамасского района в составе 76 человек^[85].

«Архиепископ Гурий (Степанов Алексей Иванович), являясь участником к/р организации, по возвращении из ссылки в 1934 году был послан в город Арзамас Митрополитом (Москва) Страгородским Сергием с установками по организации к/р организаций и руководства последними. Проводил подготовку к восстаниям, в этих целях организовал и проводил у себя на квартире тайные собрания. На протяжении 1934–1937 года от митрополита Страгородского Сергия через его сестру Архангельскую получал к/р установки. Допрошенный по делу Степанов виновным себя не признал. Другими же участниками к/р организации вполне доказано»^[86].

Следственное дело по обвинению участников к/р церковно-фашистской диверсионно-террористической организации в количестве 76 человек направить на рассмотрение тройки УНКВД по Горьковской области^[87].

23 октября 1937 года заседание Тройки УНКВД по Горьковской области (протокол №16) постановило:

4. Кочеткову Елизавету Ивановну — расстрелять, лично принадлежащее ей имущество — конфисковать. Рукою приписано — расстреляна в Горьком 4 ноября 1937 года; 12. архиепископа Гурия (Степанова Алексея Ивановича) — расстрелять, лично принадлежащее ему имущество — конфисковать. Рукою приписано — расстрелян в Горьком 1 ноября 1937 года; 34. Архангельскую Александру Николаевну — расстрелять, лично принадлежащее ей имущество — конфисковать. Рукою приписано — расстреляна в Горьком 4 ноября 1937 года^[88].

ГКУ ЦАНО Ф. Р-2209. Оп. 3. Д. 6709. Л. 80 (фрагмент).

Реабилитация

13 мая 1957 года заседание Военного трибунала Московского Военного Округа рассмотрело протест Военного Прокурора МВО на постановление тройки УНКВД по Горьковской области от 23 октября 1937 года, на основании которого были подвергнуты расстрелу с конфискацией имущества… 4. Кочеткова Елизавета Ивановна, 1898 года рождения, уроженка города Арзамаса, до ареста 1 сентября 1937 года работала сигнатурщицей в аптеке №32 в городе Арзамасе; 12. Степанов Алексей Иванович (архиепископ Гурий), 1880 года рождения, уроженец города Чебоксары, Чувашской АССР, до ареста 16 сентября 1937 года проживал без определенных занятий; 20. Архангельская Александра Николаевна, 1866 года рождения, уроженка города Арзамас, до ареста не работала. Проверив материалы дела и находя, что обвинение, предъявляемое всем обвиняемым, опровергнуто дополнительной проверкой по делу, Военный Трибунал Округа определил: постановление Тройки УНКВД по Горьковской области от 23 октября 1937 года в отношении указанных лиц отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления^[89].

Военный прокурор Московского Военного округа докладывал о проведенной по делу дополнительной проверке, в ходе которой было установлено, что антисоветской организации, в принадлежности к которой обвинялись все перечисленные выше лица, не существовало, и данное дело было создано искусственно… Большое количество свидетелей, хорошо знавших обвиняемых до их ареста по данному делу, в своих показаниях, данных в процессе проверки по делу, не подтвердили проведения обвиняемыми какой-либо антисоветской деятельности. В ходе проверки было установлено, что бывшие работники Арзамасского райотдела НКВД, участвовавшие в расследовании дела, привлекались к ответственности за фальсификацию следственных материалов. Еще в 1939 году следственными органами было вынесено постановление о необоснованности привлечения к уголовной ответственности пятнадцати обвиняемых^[90]. В ходе проверки были выявлены оговорившие себя и других лица.

Проверкой обвинения архиепископа Гурия (Степанова) в антисоветской деятельности установлено, что Патриарх, в то время митрополит Сергий Страгородский, к советской власти был настроен лояльно, за контрреволюционные преступления никогда к уголовной ответственности не привлекался^[91].